И задал себе вопрос: так что же этот Гусанов дурак он или умный?
Облизнул с ложки обжигающую кашу, покатал на языке, послушал ее вкус в себе, потом решительно тряхнул головой каша получилась хорошая.
А Гусанов был дурак.
За этими размышлениями и застал его вернувшийся вскоре от Неустроевых Шестаков.
Ужин был готов, и они с аппетитом поедали его прямо из котелка, сидя в шинелях на кроватях, придвинутых вплотную к печке.
Шестаков о чем-то сосредоточенно размышлял, и затянувшееся молчание было невмоготу словоохотливому Соколкову.
Николай Палыч!.. завел он.
Угу
Я вот подумал
Шестаков бормотнул механически:
Прекрасно
Вы ведь человек-то большой, однако гнул какую-то свою, ему одному ведомую, линию Иван.
Спрашиваешь так же механически подтвердил Шестаков.
По нонешним временам особенно
Шестаков возвратился с небес на землю:
Вань, кашки не осталось там?..
Не осталось, Николай Палыч.
Ну и слава богу! Ничего нет вреднее сна на полный желудок. Так ты о чем?
Вот говорю, что вы сейчас, коли по старым меркам наметать, никак не меньше чем на адмирала тянете. Ай нет, Николай Палыч?
Шестаков тщательно облизал ложку, кивнул серьезно:
На бригадира
Это чтой-то?
Был такой чин, друг милый Ваня, в российском флоте.
Важный?
Приличный. Поменьше контр-адмирала, побольше каперанга. Соответствовал званию командора во флоте его величества короля английского.
Вот я о том и веду речь, оживился Соколков.
Чего это тебя вдруг разобрало? засмеялся Шестаков. Звания все эти у нас в республике давно отменены.
А пост остался? А должность имеется? Ответственность в наличии? Вот мне и невдомек
Что тебе невдомек? Шестаков точными быстрыми щелчками сбросил в кружку с морковным чаем порошок сахарина. Ты к чему подъезжаешь, не соображу я что-то?
А невдомек мне разрыв между нашей жизнедеятельностью и моими революционными планами об ней!
Ого! Очень красиво излагаешь! удивился Шестаков. Прямо как молодой эсер смазливой горничной. Ну-ка, ну-ка, какие такие революционные планы поломала наша с тобой жизнь?
Соколков, наморщив лоб, вдумчиво сообщил:
Я так полагаю, Николай Палыч, революция была придумана товарищем Лениным, чтобы всякий матрос начал жить как адмирал. А покамест вы, можно сказать, настоящий адмирал, ну, пусть и красный, живете хуже всякого матроса. Неувязочка выходит.
Шестаков сделал вид, что глубоко задумался, скрутил толстую махорочную самокрутку, прикурил от уголька:
Понимаешь, мил друг Ваня, революция штука долгая. И окончательно побеждает она не во дворцах, а в умах
Иван закивал понятно, мол. А Шестаков продолжал:
Когда большинство людей начнет понимать мир правильно, тогда и победит революция во всем мире
Соколков взъерошился:
Ну а я чего понимаю неправильно?
А неправильно понимаешь ты пока что содержание революции. Шестаков легко забросил на койку согревшиеся ноги и сунул их под тюфяк.
В каких же это смыслах? обиженно переспросил Иван.
В самых прямых, Ваня. Революция это работа! Чтобы каждый матрос зажил как адмирал, надо всем очень много работать. Ты сам-то когда последний раз работал?
О-ох, давно! пригорюнился Соколков. Только когда же мне работать-то было? Я под ружьем, считайте, шестой год без отпуска!
Вот то-то и оно. А хлебушек-то все шесть годов мы с тобой кушаем? Миллионы людей под ружьем, а кто под налычагом? А у станка? А в шахте? Слышал, докладывали: в нынешнем году Россия выплавит стали, как при Петре Первом. Ничего? На двести лет назад отлетели. А ты адмиральской жизни желаешь! Ну и гусь!..
Иван подбросил несколько щепок в печку, раздумчиво спросил:
А что же будет-то?
Все в порядке будет, Иван. Беда наша, что мы пахоту ведем не плугом, а штыком. Плугом это делать сподручнее, и хлеб из-под него богаче, да только от бандитов и грабителей, что на меже стоят, плугом не отмахнешься. Тут штык нужен. Погоди немного, отгоним паразитов за окоем вот тогда мы с тобой заживем по-другому
Эт-то верно. Да хлебушек-то людям сейчас нужон! Ждать многие притомились
Вот мы с тобой и отправляемся на днях за хлебом, сказал Шестаков примирительно.
Далеко? оживился Соколков.
Не близко. Шестаков натянул повыше байковое одеяло, нахлобучил поглубже шапку, удобнее умостился на койке. На Студеный океан, в Карское море.
Не вдумываясь, откуда в океане возьмется хлеб, Соколков лишь спросил деловито:
Много хлеба-то?
Миллион пудов с гаком.
Ско-о-лько? обалдело переспросил Иван.
Мил-ли-он, сонно пробормотал Шестаков, его уже кружила теплая дремота. И вдруг, приподнявшись, сказал ясным голосом: Иван, ты соображаешь, сколько это миллион пудов? Да еще с гаком? Всей России каравай поднесем!
Уронил голову в подушку и заснул уже накрепко, без снов, до утра.
А Иван Соколков еще долго лежал в темноте, шевелил губами, морщил лоб подсчитывал.
К полуночи вызвездило крохотные колючие светлячки усыпали черное одеяло небосвода, и от этого стало еще холоднее. Мороз словно застудил, намертво сковал все звуки окрест, и от этой могильной тишины хотелось ругаться и плакать.
Но прапорщик Севрюков и подпрапорщик Енгалычев, казак из старослужащих, сидевшие засадой в еловом ветхом балаганчике, брошенном кем-то из охотников-ненцев, плакать не умели, а ругаться нельзя было.
Шепотом что за ругань?
А громко нельзя.
И костра развести нельзя.
Прикрываясь за сугробом от острого, будто иглами пронизывающего ветра, Енгалычев зашептал:
Слышь, Севрюков! Пропадем ведь без огня-то!
Севрюков покосился на него:
За ночь не пропадем А у самого от стужи губы еле шевелятся.
Енгалычев зло сплюнул, и они услышали легкий металлический звон будто гривенник упал на замерзший наст.
Плевок на лету застыл.
Ночь ночи рознь, сказал Енгалычев угрюмо. Здесь ночь полгода.
Не скули. Нынче вытерпим ежели мы с тобой всю жизнь в тепле будем.
Жи-изнь протянул Енгалычев. Ох и жизнь наша собачья. Озверели вовсе на людей засидку делаем!
Севрюков растер рукавицами немеющие щеки, с коротким смешком бросил:
Комиссары не люди. Учти, матроса убить не грех, а добродейство
Ладно, посмотрим, вяло сказал Енгалычев и тоже принялся растирать щеки. Я так думаю, мы с комиссарами на одной сковороде у чертей жариться будем
Прошел еще час.
Севрюков приподнял голову, насторожился:
Тихо! Слушай!..
Из ночной мглы доносился пока еле слышный, но с каждой минутой все более отчетливый собачий лай, тяжелое сопенье. На мили вокруг разносился пронзительный визг полозьев по сухому снегу, гортанные выкрики каюра шум груженой упряжки на санном тракте.
Енгалычев посмотрел на Севрюкова:
Что?..
Давай!
Севрюков подтолкнул Енгалычева в спину.
Беги, падай на лыжню, свистящим шепотом скомандовал он. И лежи как покойник, а то нынче же будешь на сковородке у комиссаров
Енгалычев выбежал на тракт, упал посреди лыжни, раскинув в стороны руки.
Севрюков снял рукавицы и быстро-быстро принялся растирать замерзшие ладони, согревать их дыханием.
Вот и упряжка показалась. Семь огромных пушистых лаек-маламутов. На нартах двое укутанных в меховые толстые шубы людей.
Увидав распростертое тело Енгалычева, каюр скомандовал собакам «по-оть!» и с размаху воткнул в твердый снежный наст остол.
Упряжка остановилась. Собаки начали обычную грызню между собой, а матрос Якимов, закутанный башлыком, в перекрестье пулеметных лент, соскочил с нарт и закричал:
Стоп машина, Кононка! Малый назад, трави пар! Человек за бортом! Жив?
Каюр Кононка подбежал к Енгалычеву, наклонился над ним, приподнял голову.
Дышит, однако! крикнул Якимову.
Тогда доставай спирт, готовь костер, выручать братишку будем! скомандовал матрос.
Он тоже подошел к Енгалычеву.
Севрюков расстегнул пуговицы шинели, засунул ладони под мышки руки надо отогреть, иначе вся затея полетит к чертовой матери. И внимательно следил за дорогой. Пошевелил пальцами двигаются.
Матрос склонился над Енгалычевым. Вот теперь время.
Севрюков выпростал руки, немного высунулся из-за сугроба, достал из-за пазухи тяжелый маузер, покачал его в руке. И тщательно прицелился.
Сначала в каюра, но не выстрелил, а плавно перевел длинный ствол на Якимова, в створ его широкой спины. А тот хлопал по щекам Енгалычева, тормошил его очнись, браток!
Стократ усиленный безмолвием, треснул выстрел.
Матрос резко посунулся вперед, упал на колени, в муке поднял искривленное лицо, закричал-зашептал помертвевшему каюру:
Беги, Кононка, беги!.. Это засада Беги Почту Я умер
И упал набок, закаменел.
В следующий миг ненец сорвался с места, длинным стремительным прыжком перескочил через обочину тракта, бросился бежать плотной снежной целиной. Заячьими петлями, рывками, падая и поднимаясь, помчался назад, в сторону Архангельска, туда к людям!
Севрюков, прикусив губу, медленно вел за ним мушку, потом выстрелил.
Выстрел! Выстрел!
Подкинуло в воздух Кононку, будто ударили по ногам доской, упал на снег.
Севрюков засмеялся:
Эть, сучонок! Не нравится! Врешь, не уйдешь, вошь раскосая! Гнида
Кононка перевернулся на снегу, сразу зачерневшем от толстой струи дымной крови, дернулся несколько раз, застонал и затих.
Енгалычев вскочил и побежал к нартам.
Севрюков закричал ему:
Стой! Ты куда? Прежде этих присыпать надо!
Капитан первого ранга Чаплицкий, его высокоблагородие, опять, выходит, прав оказался. Теперь, с упряжкой-то, и до самого генерала Марушевского добежим.
Но сначала развести костер, отогреться
Часть II. Поход
Через замерзшие вологодские болота, заснеженные печерские леса, пустынную кемскую тундру шел к Архангельску поезд.
Необычный эшелон. Впереди платформа со шпалами, рельсами, потом бронеплощадка с морской трехдюймовкой «Канэ». Два астматически дышащих паровоза на дровяном топливе, три классных вагона, несколько теплушек, еще одна бронеплощадка и снова грузовая платформа.
Поезд полз сквозь ночь, визг ветра, плотную поземку. Лихорадочно дрожали разбитые, расшатанные во всех узлах своих старые вагоны.
Неожиданно поезд останавливался посреди поля или леса, и люди выходили, чтобы не рисковать при переезде через взорванный и кое-как, на скорую руку, восстановленный мост.
Или дождаться ремонта пути.
Или нарубить дров для топки.
Или разобрать завал на путях.
Но железнодорожное бытие ничем не унять. В купе, скупо освещенном свечой, ехали Неустроев, Лена, Шестаков, Иван Соколков. Было холодно, и они пили чай.
Шестаков угрелся, на лбу даже выступили бисеринки пота.
Он подлил из жестяного чайника буряково-красную жидкость в кружку Неустроева, спросил:
Константин Петрович, я в прошлый раз спорить не стал, но, сколько потом ни старался, так и не вспомнил, в какой из своих работ Литке выказал такое пренебрежение к нашим возможностям? Что, мол, для нас устье Енисея недостижимо? Ведь сам Литке был мореход отчаянный!
Неустроев засмеялся:
В трудах отчаянного морехода и выдающегося открывателя Литке вы ничего подобного и не найдете. То, о чем я говорил, увы, лишь резолюция Литке, уже генерал-адъютанта и вице-президента Географического общества. Резолюция на официальном документе!
По какому поводу?
Неустроев грустно покачал головой:
История эта длинная, печальная и по-своему возвышенная. Это история борьбы горячего российского духа открывательства и познания против холодной природы Севера и прямо-таки ледяной сущности имперской бюрократии
Известное дело царской империи Север ни к чему, заметил степенно Соколков.
Неустроев удивленно посмотрел на него. И продолжил:
Идею предстоящей нам экспедиции впервые попытался осуществить шестьдесят лет назад замечательный человек Михаил Константинович Сидоров, купец и промышленник по положению, исследователь и ученый по своему неукротимому духу.
Среди богатых тоже умные люди бывали, вновь согласился Иван, которому Неустроев явно нравился своей ученостью.
Неустроев добродушно улыбнулся, кивнул.
Сидоров снарядил под командой внука великого Крузенштерна лейтенанта Павла Крузенштерна парусную шхуну «Ермак», сказал он. Шхуна должна была через Карское море прорваться в устье Енисея.
А что его привлекло именно к этому маршруту? спросила Лена.
Дешевый морской путь. Если бы Сидорову удалось проложить его, то из Сибири в Европу можно было бы выбросить огромное количество леса, избыточного хлеба, смолы, мехов, орехов
Я слышал, что шхуну затерло льдами где-то в районе Югорского Шара и отнесло к побережью Ямала, сказал Шестаков. Так, кажется, Константин Петрович?
Да, так. Команде пришлось покинуть судно и возвратиться через Обдорскую тундру.
И что, Сидоров смирился с неудачей?
Ни в коей мере! Он отправился в Петербург, чтобы лично доказать возможность научного и коммерческого мореплавания из Европы в Сибирь и обратно. Он заявил, что готов послать судно на свои средства в устье Енисея и предложил премию в двадцать тысяч золотых рублей первому судну, которое пройдет по этому маршруту
Неужто двадцать тыщ не взяли?! ахнул Иван.
Не взяли, сокрушенно покачал головой Неустроев. Вот как раз тогда Литке и заявил, что у нас нет подходящих моряков. Даже Вольное экономическое общество отказалось от этой идеи. Они считали, будто только в Британии есть навигаторы и моряки для плавания в ледовых условиях
А коммерсанты почему отказались? спросил Шестаков. Они ведь не бюрократы, они ведь проворный народ?
Отказались именно потому, что коммерсанты. В своем проворстве они сразу сообразили, что открытие Северного прохода даст выход на мировой рынок дешевому сибирскому хлебу и лесу. Прибыли упадут! В те времена, между прочим, на весь хлеб, ввозимый из-за Урала, налагалась специальная пошлина!
И что же Сидоров?..
Ничего! Он не успокоился и нашел способ подать цесаревичу Александру «покровителю флота» докладную записку.
Отказали небось? уловивший настроение Соколков махнул рукой.
Дело не только в том, что отказали. Я запомнил наизусть резолюцию, которую наложил воспитатель наследника престола генерал Зиновьев на докладную записку Сидорова
Неустроев прикрыл глаза и четким голосом фельдфебельской команды на плацу, взмахивая по-унтерски в такт правой рукой, будто отрубая конец предыдущего предложения, прочитал по памяти:
Так как на Севере постоянные льды и хлебопашество невозможно!.. И никакие другие промыслы немыслимы!.. То, по моему мнению и мнению моих приятелей!.. Необходимо народ удалить с Севера во внутренние страны государства!.. А вы хлопочете наоборот и объясняете о каком-то Гольфштроме!.. Которого на Севере быть не может!.. Такие идеи могут проводить только помешанные!..
М-да-аа только и выдавил из себя Шестаков, а Неустроев закончил удрученно:
Вот вам окончательное заключение государственного мужа! «Моему мнению и мнению моих приятелей»! Кто эти приятели? Ведь не Литке же, хотя он с резолюцией и согласился! Уму непостижимо!..
И Сидоров оставил свои усилия? ужаснулась Лена.
Нет. Он лишь оставил усилия решить проблему с помощью царского правительства. Михаил Константинович поехал в Англию и там опубликовал свой проект в газетах, обещая все ту же огромную премию. Потом перебрался в Норвегию и увлек своим планом Норденшельда
За окном глухо треснул ружейный выстрел, потом еще раз, гулко хлопнула пуля по стене вагона. Шестаков быстро поднялся, задул свечу, прижался лицом к непроглядно-черному стеклу. С бронеплощадки раскатисто затарахтел пулемет, рявкнуло орудие больше, видимо, для острастки. Ходу поезд не сбавлял, и ружейные выстрелы вскоре затихли.