Но это же не раньше конца мая?
У меня ничего не готово.
У тебя куча работ.
Да, но они недостаточно хороши.
В голосе Густава звучало явное отчаяние. Мартин попытался вспомнить картины, которые он видел осенью и весной. Судя по всему, Густав продолжал заниматься этими его неопрятными натюрмортами и пробовал писать портреты.
А что в них, собственно, плохого?
Динь-динь, упал в бокалы лёд.
Густав вытащил бутылку виски.
Отсутствие идеи, ответил он. Работы есть. А идеи нет.
Что ты подразумеваешь под идеей? строго спросил Мартин, в конце концов, философ у них он.
Взгляд Густава выражал раздражение и отчаяние.
У других всегда столько мыслей о том, что они хотят сказать своими работами, произнёс Густав. А у меня их вообще нет. Я просто рисую.
И в чём здесь проблема?
Я не знаю, что отвечать, когда спрашивают, «что я намерен исследовать» и всё такое. Он закурил, хотя Андерс требовал, чтобы в квартире не курили, якобы потому что у него астма. На всякий случай Мартин открыл окно.
И мне не надо было перерисовывать эти фотографии. Теперь все спрашивают: «Ты хочешь работать, опираясь на фото?» В первый раз я ответил, что это проще, чем притащить сюда стол, заставленный бутылками, а они начали смеяться и решили, что я валяю дурака или шучу. А потом снова спросили Я думаю, может, мне всё переделать без фотографий
Ты не успеешь.
Ты только что сказал, что у меня куча времени.
Чтобы закончить да, но не чтобы начать всё сначала.
Густав какое-то время сидел молча. Потом сказал, что Мартину лучше самому посмотреть, что у него получилось, и, кстати, в Валанде был, как всегда, праздник.
Они сели на паром, скользивший по иссиня-чёрной глади. Густав захотел остаться на палубе, чтобы смотреть, как в воде отражаются огни. Он приободрился и всю дорогу рассказывал какую-то запутанную анекдотическую историю о своём однокурснике. Когда Густав описывал своих друзей из Валанда, они все казались невероятно весёлыми, умными, талантливыми и заслуживающими любви. А потом Мартин с ними познакомился. Шандор Лукас, длинноволосый венгр с усами Заппы, вообще никак не ассоциировался с теми глубокомысленными комментариями, которые ему приписывал Густав. Сиссель, что «шестым чувством угадывала эмоциональное состояние других», по большей части сидела в углу и грызла ногти. Шутник Уффе оказался дёрганым и нервным, задавал одни и те же вопросы по несколько раз и вообще вёл себя как параноик.
Он становится таким под кайфом, сказал Густав. Уффе лелеял «совершенно безумный» проект построить стену из телевизоров, где только три телевизора должны работать. Но пока его вклад в искусство заключался в том, что он всё время сидел в мастерской, смотрел фильмы ужасов и курил травку.
Паром причалил на Линдхольмене. Они поковыляли к школе. Густав так и не объяснил, почему не пришёл накануне, и не сделал этого позже. О чём бы ни заходила речь, он постоянно возвращался к весенней выставке, как будто ходил по кругу, неизбежно возвращаясь в одну и ту же точку. И с каждым новым витком наращивал подробности.
Я просто думаю говорил он, опускаясь в кресло, а что я, собственно, могу? Что у меня получается хорошо? Я же жалкая копия Улы Бильгрена [31], и мой единственный талант точность. Но кому сегодня нужна точность? А? И потом, когда точность считалась искусством? Последнее слово он даже не проговорил, а выплюнул. Искусством?
Фотореализм, обронил кто-то.
Который был новым и интересным лет десять-пятнадцать назад, вклинился кто-то другой и умолк, потому что сидевшая рядом с ним девушка ткнула его локтем. Густав как будто ничего не слышал.
Я имею в виду может ли точное воссоздание реальности считаться искусством? Или искусство рождается в том пространстве, которое разделяет изображаемое и изображённое?
Кто-то кивнул.
Но кому, нафиг, нужна реальность? Густав наклонился вперёд и налил себе ещё вина. Реальность это противоположность искусства, если цитировать цитировать ну, вы сами знаете кого Нетерпеливый взмах свободной рукой, разрозненные смешки.
Общий разговор переключился на собственно определение постмодернизма, а Густав понизил голос так, чтобы его мог слышать только Мартин. Он был на выставке этого приятеля Шандора Карла Микаэля, как там его, да, фон Хаусвольфф. И ни фига не понял. Но Шандор говорит, что это хорошо. И это наверняка так. Но, с другой стороны, Шандор говорит, что Густав это «школа Одда Нёрдрума», что бы это ни значило. А Густав не уверен, что ему вообще хочется принадлежать к чьей-либо школе. Потом он посмотрел, кто такой Нёрдрум, и он, конечно, вполне ничего, и действительно у них есть что-то общее, хотя Густав видел только репродукции
Дальше Мартин потерял нить, а Густав продолжал говорить, грустно глядя на дно бокала:
Холст два на три метра, подумать только
Следующий виток случился через час, когда Мартин обсуждал перспективы панк-культуры, опираясь на диалектику Гегеля.
Короче говоря, объяснял он, панк ассимилируется в мейнстриме синтез, если по Гегелю. То есть сама суть панка, панкизм, будет нейтрализована В этот момент рядом с ним сел Густав.
Друг мой, что-то ты не очень весел, сказал Шандор-усы-как-у-Заппы.
Где твои очки? спросил Мартин.
Густав молча раскрыл ладонь. На ней лежали аккуратно сложенные очки в тонкой металлической оправе. Глаза у него были большие, ясные и беззащитные. Он сидел, скукожившись, и курил сигарету, на которой рос и магическим образом не падал столбик пепла.
Шандор рассмеялся:
Ты не хочешь надеть очки?
Густав покачал головой.
Но ты же ничего не видишь?
Густав покачал головой ещё раз.
Милые маленькие идеи, они приходят произнёс он, перебирая на столе винные бутылки.
Что?
Мне надо заканчивать с фотографиями. Фотографии переворачивают всё с ног на голову.
Но фотографии интересны, Густав. Голос Шандора звучал мягко и по-дружески. Мы с тобой говорили об этом. Ты снова о том, что такое искусство, да? Где разделительная черта между искусством и, например, документалистикой.
Густав что-то пробормотал в ответ.
Что ты сказал?
Документалистика. Я забыл. Я думал об этом, но забыл
Рядом с Шандором села девушка, разговор переключился на что-то другое, а Густав тихо, как бы себе самому, сказал:
и всё же они плохие
Мартин вздохнул:
Ты снова о работах?
Я посредственность. Я неинтересен.
Прекрати, сказал Мартин. Ты, пожалуй, самый талантливый человек из всех, кого я знаю. И, только произнеся это вслух, Мартин осознал, что это правда.
Но Густав смотрел на него мутным и печальным взглядом.
Мартин я всегда тебе доверял но ты предвзят. Предвзят. Тебе бы понравилось, даже если бы я насрал на холст и размазал по нему собственное дерьмо.
Нет, я бы решил, что ты мерзавец и ублюдок.
Мне нужна критика. Он сфокусировал взгляд на точке под подбородком Мартина. Но серьёзную критику фиг получишь. Если ты странный, то ты хороший. Если ты не странный, то ты скучный. Who wants yesterdays newspaper [32]?
Но ты же всегда расстраиваешься, когда слышишь критику. Как когда этот твой однокурсник сказал, что ты что он тогда сказал
прибран и сдержан. А сам. Как будто его вещи это что-то особенное. А? А это просто китч. Милые зверюшки и прочая дрянь он же даже животных не любит. Он однажды пнул кота. Ни в чем не повинного кота.
Густав с отвращением оглядел пространство в поисках заклятого врага, а тот весело пританцовывал рядом с девушкой, исполнявшей эротичный танец прямо рядом с динамиком. Вспомнив об очках, Густав с преувеличенной аккуратностью водрузил их на нос.
Мартин случайно посмотрел на часы половина второго. Последний автобус через пятнадцать минут. Он не настолько пьян.
Слушай, он положил руку на плечо Густаву, мне пора. Густав ответил что-то невнятное и помахал сигаретой.
В автобусе он чуть не заснул, но умудрился выйти и пересесть у вокзала. В кармане пиджака лежала «Экзистенциализм это гуманизм», и он с большим трудом одолел пару страниц.
Дома было очень тихо. Мартин поймал себя на том, что скучает по гитарным переборам и голосам, которые с азартом обсуждают коммунистов и синдикалистов, и не прочь услышать «если хочешь, там осталась порция картошки с мясом». Он сделал себе бутерброды, выпил стакан молока, разделся, почистил зубы, рухнул в кровать и вырубился.
Кажется, не прошло и десяти минут, как раздался звонок.
Мартин растерянно смотрел в потолок. Он не понимал, почему проснулся, но тут темноту прорезал очередной сигнал. Тишина в десятки раз увеличивала его громкость. По пути на кухню он стукнулся о дверной косяк, у него потемнело в глазах, и ему пришлось на пару секунд опереться о раковину, чтобы прийти в себя.
Мартин? немного испуганно спросила Сиссель, в трубке отдалённо слышались и другие голоса.
Что случилось?
Ты должен приехать и забрать его.
Что?
Густава! Он в полном ауте. Он нас не слышит просто лежит, и всё
Мартин зажёг свет. И тут же зажмурился.
Где вы?
Кунгспорт.
Окей. Оставайтесь, я скоро буду. Следите за ним.
Снова отдалённые голоса.
Мы вообще-то собирались ещё на одну вечеринку, начала было Сиссель.
Какая, к чёрту, вечеринка, стойте там!
Ему было приятно наорать на Сиссель и бросить трубку. Он посмотрел на часы четверть пятого. Они собираются на вечеринку. Идиоты.
Он натянул джинсы и рубашку. Проверил кошелёк две смятые десятки. Открыл ящик, где хранил деньги на чёрный день. Почувствовал удары сердца, когда увидел, что там пусто, вспомнил, что отдал всё Андерсу в счёт квартплаты перед его отъездом в Албанию. То есть денег на такси нет. А трамваи уже не ходят. Он может поехать на велосипеде к родителям и взять машину три секунды эта идея казалась отличной, пока он не вспомнил, что, скорее всего, отец уехал на машине на работу, да и сам он формально пьян. Чувствовал он себя совершенно трезвым и мог без проблем сесть за руль, но если что-нибудь случится, он реально влипнет Мартин выругался и пнул ногой ящик из-под пива.
Поехать туда на велосипеде? Но если Густав не может идти с ними дальше на вечеринку, вряд ли он в состоянии сесть на велосипедный багажник.
Пер, вспомнил Мартин. У Пера есть машина. Он живёт на Мариаплан и подрабатывает в бюро услуг. Вдруг он трезвый, несмотря на то что суббота. Мартин открыл свою телефонную книжку. Пер вроде бы не прочь видеться с ним чаще, и это обнадёживало, да и выбора в любом случае не было; он набрал номер может, он позволит взять свою машину.
Четыре гудка. Пять. После чего в трубке раздался сонный голос Пера. Мартин объяснил ситуацию.
Нет проблем, без колебаний ответил Пер. Я отвезу. Через десять минут у подъезда притормозил его «жук».
Над городом разворачивался облачный рассвет. Крики чаек, на улицах ни души, разве только почтальон с утренними газетами или случайный гуляка. Пер включал поворотники и останавливался на красный, даже если на обозримом расстоянии не было ни одной машины.
И это его прекрасные друзья из Валанда, проговорил Мартин, сам удивившись, насколько сердито это прозвучало. Что же они не позаботились о нём, раз они такие прекрасные? Но чуть что, и они звонят мне. Могли посадить его в такси или придумать ещё что-нибудь
На площади Кунгспортсплатсен не был никого, кроме трёх фигур на ступенях рядом с конной статуей.
Вы остановились перекусить по дороге? произнёс Уффе.
Мартин выразительно посмотрел на него и ничего не сказал.
Симпатичный свитер, проговорил Уффе и зажёг сигарету.
Он сказал, что просто хочет немного отдохнуть, сообщила Сиссель. Она выглядела усталой и куталась в куртку из каракуля, которую Мартин уже видел на Шандоре. Самого Шандора поблизости не было.
Он напился вусмерть, и нам не удаётся привести его в чувство.
Густав полулежал на ступенях, не подавая признаков жизни. Без очков.
И вам не пришло в голову позвонить в скорую? спросил Пер, включив свой медицинский тон, после чего наклонился и пощупал у Густава пульс. Сиссель сделала большие глаза и глубже укуталась в каракуль:
Мы не думали, что
В скорую, фыркнул Уффе.
Это могло бы очень плохо кончиться, сказал Пер, уперев руки в бока и посмотрев на Уффе и Сиссель так, как будто те были безответственными родителями.
Мы просто собирались на одну вечеринку, жалобно проговорила Сиссель.
Они поставили Густава на ноги. Его веки вздрогнули, он пробормотал что-то нечленораздельное.
Плохо, если его вырвет в машине, сказал Пер.
Но тут обошлось сделав всего несколько шагов, Густав споткнулся, упал вперёд, и хлынувшая из него каскадом рвота попала Мартину на ботинки. Он заметил, что это была только жидкость винного цвета, без остатков пищи.
Сиссель подавила отвращение.
Пер подошёл ближе и вытер Густаву рот носовым платком. Тот по-прежнему что-то мычал, но дал усадить себя на заднее сиденье машины.
А вы не могли бы заскочить на Редбергсплатсен? крикнул им вдогонку Уффе.
IV
ЖУРНАЛИСТ: Вы выросли в семидесятые, в годы прорыва так называемой исповедальной прозы. Сейчас популярен автофикшн, беллетризованные мемуары. Что вы думаете об автобиографии как жанре?
МАРТИН БЕРГ: Ставить знак равенства между жизнью писателя и его трудами это всегда упрощение. О некоторых событиях можно сказать, что они «случились» [жестом показывает кавычки], но текст отличается от реальности. Что бы вы ни делали, между ними всегда будет зазор.
Я думаю, что этот зазор необходим для существования именно того, что и называется литературой. И искусством в целом. Даже если я точно знаю, что хочу написать, до конца мне это не удаётся. Создать идеальный образ мира невозможно. Нельзя быть полностью честным или откровенным, потому что опыт всегда пропускается через фильтр субъективного восприятия. Даже с самыми искренними намерениями я бы не смог написать истинную автобиографию. И это подчас мешает людям им необходимо одно из двух, либо правда, либо вымысел. Но литература неизбежно обитает в том электрическом поле, которое образуется между ними, и это просто надо признать.
* * *
Летом после первого курса университета они предприняли комбинированный художественно-фестивальный тур в Данию. В планах был сначала Копенгаген, потом «Луизиана», Скаген и, наконец, фестиваль в Роскилле. Мартин хотел увидеть U2, Лунделя и Эббу Грён. Густава больше интересовал сам фестиваль как действие. Они обзавелись двухместной палаткой, но ни один не знал, как её устанавливать. Мартин сидел за рулём родительского «вольво», Густав рядом, он курил, включал радио и подпевал. Периодически просил остановиться на заправке, где покупал свежий выпуск «Афтонбладет», солнечные очки модели «авиатор», пакет луковых чипсов или мороженое («Пиггелин» Мартину, «Корнетто» себе). Периодически сокрушался, что так и не получил права, не сильно, впрочем, по этому поводу огорчаясь.
С парома Густав позвонил своей копенгагенской знакомой и спросил, не смогут ли они переночевать у неё на полу. Он на удивление неплохо говорил по-датски или просто передразнивал, но так, что это не походило на пародию.
Фредерика золото, сказал он. Они стояли у леера. Мартин не спускал взгляда с полоски суши, которая становилась шире и ближе.
Я думал, ты с ней уже всё решил.
Почему это?
Ты же говорил, что спрашивал у знакомой, можно ли нам остаться.
Ну я имел в виду в принципе.
М-да.
Она живёт в каком-то переулке рядом с Центральным вокзалом. Он порылся в карманах в поисках бумажки с адресом Фредерики Ларсен.
Вот, держи. А то я потеряю.
Откуда ты её знаешь?
Она жила в городе несколько лет назад, у неё был роман с моим знакомым, Закке, ты его знаешь, вы вроде где-то вместе играли. Мне кажется, ты и с ней пересекался, нет? Но Гётеборг не Копенгаген, у Закке была какая-то чёрная полоса, да и отношениями он не сильно дорожил, в общем, Фредди вернулась домой.