Я имею в виду что-то другое, мам. Иоганна старалась, чтобы её тон звучал сдержанно.
И что же?
Ну мам я серьёзно Она печально посмотрела на мать. Ты же понимаешь, что я не замужем.
Пфф. Рано или поздно встретишь своего человека.
Интересно, как, подумала Иоганна. Не могла же она пасти коз, как её мать, на Гетрайдегассе, а в церкви Святого Блазиуса, где Эдеры каждое воскресенье посещали мессу, больше не было подходящих мужчин. Все трое потенциальных женихов разъехались: один перебрался в Вену, другой стал священником, а третий школьным учителем. Не считая церкви, она никуда больше не ходила. У неё не было возможности с кем-нибудь познакомиться.
Несколько лет назад она состояла в клубе молодых альпинистов «Натурфройнде», который спонсировал походы на Моншсберг и Унтерсберг, через Зальцкаммергут. Однажды даже была лыжная прогулка. Иоганна вспомнила, как провела ночь в грубой горной хижине, крошечные окна которой были завалены снежными сугробами; она жарила на костре сосиски и не ложилась спать допоздна, болтая и смеясь с другими девушками. Там был мальчик нет, мужчина, на несколько лет старше неё, который улыбнулся ей, когда она пристёгивала лыжи. После того как она накаталась с холма, он подъехал к ней и предложил понести их. Смутившись, она отказалась, и он больше не предлагал. И всё же при этом воспоминании сердце Иоганны начинало биться чуть быстрее.
Но «Натурфройнде», как и другие австрийские клубы и общества, была распущена два года назад в связи с созданием Штандештаата, однопартийной системы федерального государства Австрии. Отец, рассуждавший трезво, утверждал, что это было необходимо, чтобы Австрия могла оставаться сильной и противостоять нацистской агрессии, но Иоганна скучала по своим прогулкам в горах и надежде на что-то большее.
Мне нужно не только это, убеждала она мать. несмотря на непроницаемое выражение лица Хедвиг. Мне нужнажизнь, мама! Я не собираюсь всю её провести в твоей кухне.
Мать отпрянула, ее обветренное лицо сморщилось от боли, прежде чем она встала и быстро собрала посуду, хотя Иоганна еще не допила свой кофе.
Не думала, что для тебя это такая пытка. Её голос был хриплым от обиды. Чашки и блюдца зазвенели, когда она поставила их в мойку не так бережно, как обычно обращалась со своим драгоценным фарфором.
Это не пытка. Иоганна из последних сил старалась побороть в себе отчаяние и гнев. Но однажды я захочу свой дом, свою кухню. Свою жизнь, подумала она. И если у меня будут какие-то навыки Она решила сменить тактику. В любом случае, ты же понимаешь, женщины должны будут работать, если начнётся война.
Война! Хедвиг резко обернулась, её глаза метали молнии. Иоганна, не будет никакой войны!
В отличие от матери Иоганна читала газеты: и «Зальцбургер Фольксблатт», и венскую «Винер Нойесте Нахрихтен». Она знала о том, что очень многие из австрийцев хотели бы, чтобы их страна стала частью Германии, великой Германии; она знала, что в марте Германия беспрепятственно вошла в Рейнскую область, чтобы претворить в жизнь это желание. Гитлер беззастенчиво перевооружался, хотя многие предпочитали делать вид, будто этого не замечают. Банды мальчишек в коричневых рубашках, бродившие по Зальцбургу, стали больше и злее, взгляды этих мальчишек куда более вызывающими, чем всего пару лет назад.
Порой Иоганна смотрела на этих молодых людей со скрытым любопытством. В их дерзкой чванливости, в их белокурой уверенности было что-то интригующее и даже волнующее. Она знала, как сильно отец презирает Гитлера и его приспешников, называя их рабами, но не видела ничего рабского в том, как эти молодые люди рассекали по улице, словно она им принадлежала.
С чего вдруг ты заговорила о войне? пробурчала Хедвиг и застучала кастрюлями, начиная готовить ужин. Прошлая была не так давно.
Почти двадцать лет назад.
И глянь, что из этого вышло! Хедвиг вскинула руку и очертила круг в воздухе, словно стараясь охватить дом, город, весь мир. Всё развалилось. Всё!
Отец Иоганны часто оплакивал потерю мира, в котором он рос, мира, где Австро-Венгерская империя простиралась от Швейцарии до России и включала в себя пятьдесят миллионов человек, имевших полную свободу передвижения, мысли и веры. Нынешнее федеральное государство Австрия было, по мнению Манфреда Эдера, не более чем корзиной объедков, кучкой осколков, которые никто не хотел склеивать вместе, чтобы восстановить страну, а потом управлять железной рукой, чтобы сохранить ее в целости.
Где наша идентичность как нации, наша культура как народа? спрашивал он иногда, собрав своих друзей в их гостиной, неформальном салоне членов Христианско-социальной партии и ветеранов войны, которые говорили о политике и религии и мечтали всё вокруг изменить.
С точки зрения Иоганны они были просто компанией ворчливых стариков, за бренди и сигарами оплакивающих времена, которых давно нет. Всё, что знала она, было это маленькая страна, а не империя, провинциальный город, который каждое лето во время фестиваля пытался ненадолго стать городом-космополитом. И кухня. Вечная кухня.
Она вздохнула, зная, что ей нужно утихомирить и убедить мать, если она хочет хотя бы немного надежды на достижение своей скромной цели.
Даже если войны не будет мир меняется, мама, во многом. Я хочу освоить полезные навыки. Когда Хедвиг не ответила, Иоганна добавила, не в силах сдержать напряжения: Если Лотта может учиться музыке, почему я не могу учиться печатать?
Хедвиг пренебрежительно фыркнула, стоя спиной к Иоганне, жёсткая и непреклонная. Внизу прозвенел звонок, кто-то вошел в магазин, и она услышала весёлый голос отца, приветствовавшего потенциального покупателя.
О, эта жизнь, подумала Иоганна, никогда не меняется. Изо дня в день всегда одно и то же готовка, уборка, штопка, шитье. Здесь Иоганна проведёт её всю, здесь же и умрёт, и никогда ничего не случится.
Ты не назвала мне причину, почему нет, заявила она, и Хедвиг обернулась, с силой ударив руками по столу. Громкий звук эхом разнесся по комнате.
Какую тебе ещё причину? Ты нужна здесь, и у нас нет денег на твою учёбу. Да гешайдере гибт нох! есть ещё и другие, значили эти слова, уступи, перестань упрямиться.
Иоганна отвела глаза, борясь с желанием огрызнуться. Ничего хорошего из этого выйти не могло, но и сдаваться она не собиралась. Во всяком случае, теперь.
Я их верну, пробормотала она наконец, ненавидя себя за то, что её голос всё-таки дрогнул. Ослабел. Когда найду работу.
Работу, работу! Хедвиг вскинула руки в воздух. У тебя полно работы. Вот, она бросила на стол тяжёлый мешок с грязной картошкой, а на Иоганну многозначительный взгляд, чисть.
Иоганна молча поднялась, взяла нож и принялась за картошку, а Хедвиг повернулась обратно к своим кастрюлям. В тишине был слышен только скрежет ножа, счищавшего длинные, грязные витки кожуры чирк-чирк. Обе женщины словно ощетинились.
Снизу раздались смех, хлопанье и лязг двери, закрывшейся за ещё одним довольным покупателем. Воздух в кухне был густым и тяжёлым от недоброго предчувствия. Чирк-чирк.
Спустя бесконечные пять минут тишины постучали в дверь, на этот раз со стороны дома, в ту дверь, которая вела прямо наверх. Иоганна отложила нож.
Я открою. Она выбежала из кухни, довольная, что хотя бы ненадолго покинет гнетущую атмосферу. Смягчится ли мать хоть когда-нибудь? Нужно было придумать другой способ. Какой-нибудь, какой угодно; нужно заставить её изменить решение.
А, это ты. Она не смогла скрыть неприятных ноток, зазвучавших в её голосе, стоило ей увидеть Яноша Панова, точильщика ножей, раз в несколько недель обходившего все дома и магазины на Гетрайдегассе со своей тележкой, ярко размалёванной и украшенной разноцветными флагами. Грязная кепка была надвинута на его сальные волосы, улыбка обнажала поломанные зубы в пятнах табака.
Здравствуйте, фройляйн Эдер. Его тон был заискивающим, и если обычно Иоганна чувствовала к нему жалость, то теперь одно только раздражение.
Нам сегодня не нужно точить ножи, сказала она, хотя и понимала, что мать рассердится. Им всегда нужно было точить ножи, но в таком настроении она была не способна даже пять минут развлекать простодушного точильщика. Его жалкое выражение лица и льстивые манеры напомнили Иоганне, что если мать не сжалится, он останется единственным мужчиной, с которым она обречена флиртовать.
Уверены, фройляйн? спросил он. Ведь уже две недели прошло.
Уверена, отрезала Иоганна и захлопнула дверь перед его носом. Глубоко вдохнула и медленно выдохнула. На миг на глаза навернулись слёзы, но она сморгнула их. Она не расплачется. Не выдаст свою слабость даже самой себе.
Хедвиг стояла на лестнице, уперев руку в бок, её невозмутимая фигура вырисовывалась в гаснущих солнечных лучах.
Кто стучал?
Да просто болван-точильщик, пренебрежительно ответила Иоганна. В ней клокотали гнев, тоска и, что хуже всего, давящее отчаяние. Повернувшись, она сморгнула последние слёзы. Этот еврейский идиот.
Иоганна! Услышав голос отца, полный тревоги и боли, она замерла. Как ты можешь такое говорить?
Манфред стоял в дверном проёме магазина, сгорбленный и печальный, его карие глаза были грустными.
Но ведь так и есть, с вызовом ответила Иоганна, пусть даже её щёки вспыхнули. Она знала, что так говорить и впрямь не следовало, и даже сама уже пожалела о сказанном, но обида и раздражение выталкивали из неё злые слова. Он плюётся табаком, и от него воняет. Терпеть его не могу.
Он такой же человек, тихо сказал Манфред. И наш Господь и Спаситель был евреем. Они избранный Богом народ, Иоганна. Никогда не забывай об этом.
Это просто точильщик ножей! воскликнула Иоганна. Даже мама зовёт его грязным. Почему тебя это так расстраивает?
Манфред молчал, уголки его рта опустились вниз, во взгляде читалась такая скорбь, что Иоганна съёжилась, сжала руки в кулаки, чтобы не начать теребить фартук. Почему она вообще сказала отцу такие слова? Она не хотела их говорить, конечно же не хотела, она всегда жалела Яноша. Она просто ляпнула, не подумав, но что тут такого ужасного? Многие люди гораздо хуже отзывались о евреях.
Меня это расстраивает, потому что в мире слишком много зла, тихо ответил отец, и я знаю, как легко забыть об этом. Иоганна покачала головой, то ли не понимая его слов, то ли не желая понять. К тому же, продолжал он, Янош Панов родился в бедной семье, рано осиротел, его изгнали из России люди, ненавидевшие его только за то, кем он родился. У него не было возможности получить образование, обеспечить себя. Он много трудился и нашёл, как заработать себе на жизнь. И уже хотя бы за это мы должны его уважать. Манфред помолчал. Если он тебя как-то обидел
Нет-нет! нетерпеливо крикнула Иоганна. Но это неважно. Это всё неважно.
Отец шагнул к ней, его лицо стало очень серьёзным.
Это очень важно, Иоганна, майн шатц. Это значит очень многое. И самый мой большой страх в эти тяжёлые времена что это станет неважным, перестанет иметь значение, хотя такого никогда не должно произойти. Ты понимаешь?
Иоганна смотрела на отца, на его худые, поникшие плечи, простодушные, но серьёзные добрые глаза, грустную улыбку. Он казался хрупким, но в нём была внутренняя сила, на которую она знала она всегда опиралась.
Иоганна?
Она кивнула, не в силах смотреть ему в глаза.
Я понимаю.
Какое-то время он продолжал смотреть на неё, и этот испытующий взгляд напомнил Иоганне об отце Иосифе, которому она исповедовалась, о том, как блестели его глаза, почти неразличимые за решётчатой ширмой.
Очень хорошо, ответил он мягко, принимая её слова, но не вполне им веря. Не в силах больше оставаться с ним рядом, Иоганна повернулась и унеслась наверх. Мать угрюмо кивнула ей в знак солидарности, когда она вошла в кухню и вновь взялась за нож.
Глава третья
Биргит
Сентябрь 1936
Проблема Австрии, прохрипел Ганс Пильхер сквозь лающий кашель, в том, что это страна без собственной культуры, нация, кое-как склеенная из различных частей, из остатков империи. За этими словами последовал новый приступ кашля, а другие мужчины, сидевшие рядом с ним в гостиной Эдеров, понимающе кивнули.
Биргит всё это уже слышала, и неоднократно. Раз или два в месяц отец собирал у себя единомышленников таких же ветеранов войны, как он сам, посетителей церкви, членов Христианской социальной партии, которые с большой неохотой приняли новое правительство Австрии, фашистский Отечественный фронт, как единственный способ борьбы с безоговорочной агрессией национал-социалистов. Они говорили о книгах, искусстве и музыке, религии и философии, а затем дискуссия неизбежно переходила к политике или, точнее, заявлениям о борьбе Австрии как страны, постоянной угрозе гитлеровского вермахта, который двигался вперёд гусиным шагом, и жалобам на многочисленных пронацистских сторонников в Зальцбурге и, по сути, во всей Австрии.
Трудность, заявил Генрих Шмидт, заключается в том, что сегодня слишком много людей путают нашу культуру с немецкой. Мы не немцы. Мы австрийцы!
Да, да!
Именно так, герр Шмидт, именно так!
Несколько человек заколотили кулаками по столу и подлокотникам, а герр Шмидт откинулся на спинку кресла, довольный своим заявлением.
Биргит беспокойно ёрзала на жёстком стуле в углу, который ей пришлось занять, чтобы уступить мужчинам, страдавшим от старых военных ран, удобные места на диванах и креслах. Лотта уселась на скамеечке у ног отца и с восторженным выражением лица внимала грудному кашлю и трубным заявлениям. Биргит не понимала, как сестре может быть интересно то, что обсуждала компания седых стариков, пахнущих табаком и сосновой мазью. Тем более что они обсуждали одно и то же месяц за месяцем, год за годом, и вдвое настойчивее с приходом к власти Отечественного фронта.
Иоганна, по крайней мере, убежала на кухню, чтобы помочь матери принести кофе и пирожные, а обслужив всех, вслед за Хедвиг удалилась в святая святых их личного пространства. Теперь они пили кофе в молчаливой солидарности, а Биргит продолжала терпеть, незамеченная, невидимая.
Она привыкла быть невидимой. Средней сестре Эдер не досталось ни сильной воли и чувства юмора Иоганны, ни красоты и обаяния Лотты. Никто не говорил ей об этом, но факт был очевиден, стоило лишь посмотреть в зеркало. Как и у сестёр, у неё были светлые волосы и голубые глаза, но на этом сходство заканчивалось.
У Иоганны были чёткие, волевые черты и мужественный подбородок. У Лотты фарфоровая кожа и нежный рот, похожий на бутон розы. Лицо Биргит напоминало картофелину. Иногда, в самом мрачном настроении, она думала, что Бог, должно быть, собрал всё, что осталось от решительности Иоганны и очарования Лотты, и слепил её, Биргит.
Её волосы были цвета грязного снега, цвет лица ненамного приятнее, глаза, хоть и голубые крошечные, «как изюминки в пудинге». Так со злорадной злобой сказала о ней одна из учениц воскресной школы. Когда она не улыбалась, она казалась такой мрачной, что прохожие на улице просили её не хмуриться: «От твоего взгляда молоко скиснет!» Биргит и не хотела хмуриться, но когда она улыбалась, ей казалось, она выглядит жалкой и отчаявшейся, а порой просто умалишённой. Выхода не было.
Её таланты были такими же скромными, как внешность. Биргит ничем не примечательна, заявила одна из монахинь в школе, печально покачав головой. Она прилично разбиралась в необходимых областях чтении, письме, арифметике, истории, но ничто никогда не возбуждало ее воображение, и у неё никогда не было причин выделяться. Её не выбирали для участия в спортивных состязаниях, она не играла сольных и главных ролей в рождественских концертах или пасхальных спектаклях. Она могла петь, пожалуй, не хуже Иоганны, но по сравнению с чистым, как трель жаворонка, голосом Лотты её пение было, как и многое другое, просто приличным, но уж точно не примечательным.