У всех членов семьи Айши и Хумы были грин-карты, но лишь через два года их родители решили продать дом в Исламабаде и перебраться в Атланту, где их отцу, работавшему в Пакистане на «Кока-Колу» с конца семидесятых, предложили работу в США в главной конторе фирмы. Они купили дом в Декатуре, в восточной части центра, где с радостью обнаружили активную (хоть и небольшую) мусульманскую общину. В тот первый год Айша познакомилась с Фаруком, тогда десятилетним. Его пакистанская семья эмигрировала из Кении. Я ничего не слышал о Фаруке до тех пор, пока они оба не достигли юности, и не был с ним знаком, пока они с Айшей, уже после двадцати, не объявили о свадьбе. При знакомстве я увидел человека скользкого, неискреннего и относящегося к своей невесте весьма пренебрежительно. Настолько, что это шокировало бы меня в любой день, а не только накануне «самого главного события жизни». Когда я услышал от матери, что Айша несчастна в Исламабаде (они переехали туда вскоре после свадьбы: Фарук считал, что с американским дипломом бакалавра там он быстрее сделает карьеру), я подумал, что тут дело не в Пакистане, а в Фаруке. Надеюсь, никто не подумает, будто я хочу похвастаться своими способностями к дедукции, сообщив то, что мои родственники узнают лишь спустя некоторое время: Фарук был склонен к насилию, иногда и физическому, и Айша это насилие терпела (и скрывала) многие годы. Потому что при всем своем передовом американском мышлении мой отец разрешил бы трудности своей племянницы в самом что ни на есть пенджабском стиле: он бы обратился к какому-нибудь деревенскому родственнику из тех, что могут собрать компанию и нанести человеку визит, забыть который будет нелегко. Последнее, что я слышал, это что Айша решила круглый год оставаться с детьми в Атланте, а Фарук большую часть времени проводит в Исламабаде.
Но задолго до того, как всему этому предстояло произойти:
Во время репетиционного ужина накануне свадьбы Айша произнесла речь, в которой рассказала историю. (Репетиционные праздничные ужины, изобилующие жареными угощениями и речами, на которых жених и невеста обычно одеты по-западному, все еще не слишком распространенный свадебный обычай у американских пакистанцев. Обычно же время для подобных публичных выступлений в конце цепочки свадебных мероприятий, во время валимы, когда жених и невеста принимают гостей в качестве уже новобрачных). Айша была одета в поразительный наряд изумрудного цвета, худые как палки предплечья укрывали ряды золотых браслетов, шелестевших при движении. Крашеные хной руки развернули лист с подготовленными заметками, и слегка дрожащие губы поднялись к микрофону. Срывающимся голосом она сообщила нам, что с самого раннего детства у нее всегда было чувство, что она встретит своего мужа, когда ей станет девять. Она не знала, почему она так думала, но вот думала. И что случилось, когда ей исполнилось девять? А то, что именно в этом ее возрасте ее семья переехала в Декатур. («Бульдоги, вперед!» добавила она, взметнув в воздух кулак ради приличного количества своих одноклассников, присутствовавших среди гостей). Ей было девять, когда ее семья оказалась за соседним столом с другой местной пакистанской семьей в «Фадтракерз» в пятницу вечером в первые месяцы своей жизни в Джорджии. В тот вечер она поделилась солеными огурчиками с мальчиком, который потом станет ее мужем, с Фаруком. Сейчас, сказала она, оглядываясь назад, и тут ее голос дрогнул, 6а на глазах показались слезы, она знает, что эта встреча была кисмет. Не могла не быть.
Конечно, сейчас невозможно сказать точно, стали ли слова матери о том, что Пророк женился на своей любимой жене в ее девять лет, решающим фактором, приведшим к Фаруку. Но что можно сказать точно это то, что историю, рассказанную Айшей на этом репетиционном ужине, она сама себе рассказывала бессчетное количество раз, и что эта история была если не вдохновлена, то уж точно легитимизирована часто повторяемым рассказом о пророке и его девочке-невесте. И еще, что это как-то облегчало сохранение отношений (а потом и брака), которые, быть может, не были для Айши наилучшими. Отношения Пророка с женщинами, как бы прогрессивны и эгалитарны ни были они в те средневековые времена, вряд ли могут служить образцом сегодня. Это может казаться очевидным для меня оно так и есть, но очень, очень многие из моих близких и любимых видят все это совсем не так.
2.
У возлюбленной Пророка Айши было две сводных сестры, Умм Кульсум (это имя некоторые узнают как принадлежащее самой знаменитой египетской певице своего времени) и еще одна, по имени Асма. У меня была тетя Асма двоюродная бабка со стороны матери. Асма преподавала теорию литературы и критики в Коннектикутском университете до самой своей смерти в начале нулевых, и она была первой, кто сказал моим родителям, узнав, что хочу быть писателем (и прочитав рассказ, который я ей послал в ответ на письмо с вопросом, правда ли то, что она слышала от моих родителей), что писательство не такая уж недостижимая профессия, как они, быть может, думают.
Во всяком случае, так она сказала моим родителям. То, что она говорила мне, от этого отличалось.
Мы встретились в Провиденсе весной девяносто четвертого, вскоре после нашего обмена письмами и за пару недель до того, как я должен был окончить школу. Она приехала на поезде из своего Нью-Хэвена, и мы встретились за ужином в шикарном ресторане морепродуктов недалеко от вокзала. Она сидела в кабинке с видом на реку, одетая в темно-коричневый камиз с кремового цвета дупаттой, наброшенной на плечи. Она читала, наклонив голову, угловатые края седого боба упали вперед, соединяя ее задумчивое лицо со страницей. Большие карие глаза казались ярче и сочнее за толстыми линзами очков для чтения в черной оправе, которые она сняла, вставая, чтобы обнять меня для приветствия. Такой теплый прием был для меня неожиданным: хотя мы много раз виделись они с моей матерью очень сблизились, живя вместе в Нью-Йорке в семидесятых, никогда я еще не был объектом проявления подобной нежности или фамильярности.
Мы сели, и она спросила меня, что я буду пить.
Потому что если ты хочешь вина, я буду рада взять бутылку, и мы выпьем ее вместе. Ты любишь белое или красное?
Произношение у нее было четкое и звучное, мягкие гласные и острые согласные она выговаривала легко и умело это был своего рода акустический маркер не только ее образования (колледж Киннэрд в Лахоре, потом Кембридж), но и ее непреходящей гордости славной историей эпохи Британской Индии, под владычеством которой ее семья дала миру множество журналистов и университетских преподавателей. Еще я заметил с краю от ее прибора недопитый бокал мартини.
Я не пью, соврал я.
Она сухо улыбнулась:
Я твоей амми не скажу. Какое ты любишь, красное или белое?
Я пожал плечами:
Какое ты захочешь, тетя.
Значит, красное. И я знаю, какое, сказала она, сдвигая очки обратно, чтобы разглядеть карту вин. Вот это «Сент-Эмильон» из Тертр-Ротбуф блестящее. Богатое и пикантное. Она жестом подозвала официанта и показала ему свой выбор. Он кивнул, коротко на меня глянул, потом убрал мою салатную тарелку и оставил бокал.
Всегда лучше показать в меню, сказала тетя, когда он отошел. В половине случаев они понятия не имеют, что у них в карте. Знал бы ты, сколько раз они мне приносили не ту бутылку! Она потянулась к сумке на соседнем стуле и вытащила стопку книг, перевязанных шпагатом. Это тебе. То, с чего следует начать, если собираешься стать писателем.
Очень любезно с твоей стороны, тетя. Спасибо.
Это трудная жизнь. Неблагодарная. Если ты можешь найти себе что-то, что угодно более надежное, то ты должен это сделать во имя себя и всех, кто тебя любит. Но если нет, если тебе обязательно писать, что ж, одной из радостей открывшейся пред тобой одинокой дороги, бета, будет то утешение, которое дает чтение книг. День, потраченный на чтение, не особо великий день. Но жизнь, потраченная на чтение, чудесная жизнь.
Я снова сказал «спасибо», взял стопку и прочел на корешках:
«Ориентализм».
«Гордость и предубеждение».
«Мукаддима».
«Смерть приходит за архиепископом».
«Проклятьем заклейменные».
Знаю, беспорядочный набор. И наверняка кто-нибудь уже заставил тебя прочесть Джейн Остен. Но я действительно полагаю, что это самый поразительный роман из до сих пор написанных. Не думаю, чтобы ты его прочел достаточное число раз, и не только ради чистейшего нескончаемого наслаждения. Не следует недооценивать ее взгляд на мир. Ты на этих страницах найдешь больше мудрости о том, как он устроен, чем в миллионах других книг, прямо тебе об этом говорящих. Деньги, деньги и деньги вот к чему все сводится в конце концов.
Она улыбнулась и посмотрела на официанта, который вернулся с бутылкой и сейчас вытаскивал пробку, перекинув через руку салфетку. Открыв, он налил ей чуть-чуть попробовать. Тетя закрутила вино, понюхала, потом поднесла бокал к губам.
Хмм, хорошо. Но ему надо подышать. Налейте нам по полбокала, и мы подождем. Спасибо.
Когда он удалился, она продолжила:
Конечно, перед тем, как ты прочтешь или напишешь что бы то ни было, необходимо прочитать Эдварда Саида. Выдающийся человек и великолепный. Двигался как леопард. Я познакомилась с ним на конференции десять лет назад. Не будь я замужем, бета, чего бы я только не сделала, чтобы попасть к нему в спальню! Да что угодно! Только ты своей амми не говори, что я такое сказала. Ты не расскажешь про меня и Эдварда, а я не расскажу про тебя и этот «Сент-Эмильон». Она снова пригубила вино. Лучше, но пусть еще подышит. Книгу Эдуарда нельзя не прочесть, Айад. Мало есть книг, про которые можно так сказать, но «Ориентализм» одна из них. Ты не будешь знать, кто ты такой, пока не прочтешь ее. Кем бы ты себя ни считал сейчас, когда дочитаешь эту книгу, ты будешь другим. Что ты читаешь сейчас? спросила она, откусив кусок хлеба и начав его жевать.
Рушди.
«Дети полуночи»? Блестящая книга. Просто блестящая.
Нет, «Сатанинские стихи».
Она закашлялась, потянулась за водой и глотнула, чтобы прочистить горло, уставилась на меня, и морщины у нее на лбу сдвинулись, нахмурились.
Зачем ты читаешь это?
Рушди это было последнее заданное мне для чтения в моем независимом исследовании совместно с Мэри Морони преподавательницей, о которой я уже говорил (и о которой буду говорить еще).
Я заставила тебя читать слишком много белых авторов, сказала она мне как-то, когда мы пили чай у нее в офисе, ранее той же весной.
Я засмеялся, но ясно было, что она не шутит. Книга Рушди вызывала у меня любопытство с самого своего выхода за пять лет до этого. Мать купила эту книгу в разгар шумихи, попыталась читать, но вскоре бросила. Она никак не могла понять, о чем там вообще говорится.
Более пяти лет эта книга лежала на приставном столике у нас в гостиной, куда мать однажды ее положила, чтобы никогда уже не брать, с загнутой примерно тридцатой страницей. Я этот экземпляр отнес в школу, надеясь, что когда-нибудь до нее доберусь.
Мэри ее тоже не читала и тоже когда-нибудь хотела бы.
Чтение книги Рушди заняло у меня три дня, и эти три дня остались в моей читательской жизни особенными. Никогда я не встречал на страницах столько своего: свои вопросы, свои опасения, запахи, звуки, вкусы и имена своих родных мощная форма самоосознания, вырастившая новую уверенность: я существую. Еще было головокружение захватывающего открытия: я к тому времени еще не читал Габриэля Гарсиа Маркеса или постмодернистов, так что «Сатанинские стихи» были моим первым опытом и в магическом реализме, и в металитературе. Самым захватывающим оказалась не-апологетическая пародия на мусульманскую мифологию, в которой я рос в детстве. Написать книгу, в которой так много немыслимых мыслей, и написать с таким радостным отречением. Не знал никого, кто был бы на такое способен.
В тот вечер с Асмой за столом в центре Провиденса у меня не было времени найти слова, объяснить, каким значительным событием стало слово Рушди в моей жизни. Но Асма прервала мое нерешительное молчание, переходя в нападение:
Никогда не думала, что после его блестящего да, именно блестящего первого романа скажу о нем такое, но послушай, я знаю, что он никогда ни с чем своим не выступал, все заимствование но ладно, разве это преступление? Все знают, что никакой новой идеи не найдешь нигде под солнцем. Шекспир воровал у всех. Так какая разница, что Салман делал то же самое? Но дело в том, бета, что воровать надо хорошо. Надо делать лучше, чем тот, у кого ты украл. А у него не получается лучше. Больше не получается. Теперь это уже вторичное. Истрепанное. И что хуже всего, что меня действительно тревожит это злобность.
Злобность?
Вот эти мерзкие ad hominem атаки на Пророка, да будет с ним мир. Выдергивание фрагментов из этой отвратительной ориенталистской теории, из басен, которые рассказывают христиане, чтобы выставить Пророка помешанным на сексе главой сектантов, да простит меня бог. И что, вот этого мы и должны были ожидать? И от кого? От Салмана? От одного из нас?
Тетя, он же говорит, что он не мусульманин.
Ой, ради бога! фыркнула она. Читала я эту идиотскую статью. Еще более жалкую, чем то, насколько он стал вторичным в своей трусости. Он, когда писал книгу, знал, что делает, я это знаю достоверно. У нас с ним общие друзья есть. Он бросал всякие намеки, что направит муллам послание, которого они не забудут. Ну вот, послание принято. И знаешь что? Ему не понравилось как его приняли. И что теперь? «Это не про ислам, говорит он. я не мусульманин. Какое может быть кощунство, если я в это не верю?» Трус он. Трус и лицемер.
Сказать ей, что я не согласен, подразумевало бы, что я понял, к чему она ведет. А я на самом деле не понимал. Меня тоже шокировало чтение известных фрагментов сна в книге, где действие происходит в вымышленной джахилии[12], и пророк в ней описывается как личность совершенно непримечательная, как человек непрямодушный и денежно-расчетливый, не уверенный в своем призвании. Для меня это был шок, но меня потрясло не кощунство. Напротив, я задумался, почему мне не приходило в голову, что Пророк такой же мифический конструкт, какими я считал Иисуса и Моисея. Я не видел ничего злобного в портрете Пророка, написанном Рушди, мне этот портрет казался блестящим, пугающе точным. На самом деле эта книга куда больше взволновала меня как человека, мечтающего о литературном труде, а не как мусульманина: я боялся, что никогда мне не написать чего-то хоть отдаленно похожего по силе.
Он думает, что хоть что-то из этого ново? продолжала моя тетя. Что ново назвать его Махундом? Он правда так думает? Такое еще в Средние века было, Салман, и мы знаем, что это значит. Она остановилась от внезапной мысли. Я думаю, бета, ты учишься как следует. Я думаю, ты знаешь, что он хочет сказать, используя это имя: он называет Пророка в лучшем случае самозванцем, а в худшем демоном.
Я знаю, тетя. Но это же изложение сна. И в самой книге есть ее писатель, Салман, который ее пишет и
Изложение сна? Как по мне, так скорее творческая трусость. Он прячется за снами, но что он делает ясно, как день. Примеряет, хорошо ли на нем сидит его собственный комплекс Нерона. Она снова отпила вина, на этот раз ей понравилось. Хорошо, что мы подождали. Попробуй теперь.