Я показала, куда повесить куртку и черную сумку. Что же в ней меня привлекло? Она была крепко сложена, щеки румяные, из-под бейсболки торчал хвостик. Не красавица, но что-то в ее лице притягивало взгляд. Она достала из кармана диск и протянула мне. На обложке женщина на черно-белой фотографии откинула голову; мокрые волосы взметнулись полукруглым нимбом.
Твой отец сказал, что можно ставить свою музыку, сказала она. Где у вас плеер?
* * *
Нам с Фи нравилась та же музыка, что нашим отцам. «Крим», «Муди Блюз», «Лед Зеппелин». Даже полька, на которой вырос мой отец ее ставили в польском клубе, где познакомились его родители. Мы с Фи отплясывали босиком под старую пластинку умпа-умпа-умпа-па! а отцы наливались ядреной украинской горилкой и подбадривали нас криками.
Марион любила совсем другую музыку. Рваный панк, короткие, по полторы минуты, звуковые атаки на наши бедные уши. Тяжелый гитарный рок как «Лед Зеппелин», но со звучным женским вокалом; глэм-рок, сверкающий и острый, как осколки дискотечного шара.
В первый день мы работали бок о бок и почти не разговаривали; Марион приспосабливалась к монотонному ритму работы в забегаловке, а я с наслаждением слушала ее странную музыку. После закрытия Фи ждала меня на тротуаре: играла в тетрис, опустив ноги в водосток. Увидев Марион, она насторожилась. Потом ее лицо смягчилось она что-то почувствовала.
Ты голодная, сказала она.
Марион потеребила молнию на куртке. Иногда под пристальным взглядом Фи окружающим становилось не по себе.
Я уже поела. Там.
Это не считается, отмахнулась Фи. Тебе нужна настоящая еда.
Мы пошли к Фи у нее в холодильнике всегда лежал лоток с вкусной домашней едой. Сегодня там было мясное рагу, приправленное мятой, которую папа Фи выращивал за домом.
Вообще-то я мясо не люблю, призналась Марион, набросившись на рагу, как изголодавшийся ротвейлер. Наевшись, она вздохнула, и улыбка совершенно преобразила ее лицо. Надо же, твой папа умеет готовить! Мой только водку с тоником умеет смешивать. Зато мама может выложить на тарелку ужин из микроволновки.
Я представила ее родителей. Мама в спортивном костюме занимается тай-бо и считает баллы по программе «Анонимные худеющие». А отец дважды чокается с барной стойкой на удачу, как мой, и опрокидывает рюмку в кружку «Гиннесса». Позже, узнав, как сильно я ошиблась в своих предположениях, я почувствовала себя дурой.
Но тогда мы наелись, согрелись, сидели и улыбались друг другу. Марион протянула Фи свой диск, и мы легли на неровный пол в спальне Фи и стали слушать. Наши головы соприкасались, музыка гремела, а половицы дрожали.
Так все и началось. С еды и музыки. Остальное было уже потом: магия и все, что ее питало. Мы злились на мир еще до появления Марион, просто не догадывались об этом. Злились на наших отцов, на умерших матерей, на себя пятнадцатилетних, на то, что наша жизнь ограничивалась пятачком размером с булавочную головку и мы не знали, как это изменить. Но с приходом Марион у нашей злости появилась форма.
Все началось с музыки. Но закончилось совсем другим.
Глава восьмая
Пригород
Сейчас
Я сидела на кровати и перебирала содержимое сигарной коробки.
Некоторые вещи я вспомнила сразу. Например, зеленый камушек из старой бумажной короны, билетик с оторванным краем с мюзикла «Гамильтон», куда мы ходили с тетей. Медиатор, окрашенный под мрамор, на тонкой ленточке папин подарок; синюю перьевую ручку.
Но я не помнила, откуда у меня плоский черный почти круглый камушек с маленькой дырочкой посередине. Или засушенный под кусочком скотча четырехлистный клевер. Я присмотрелась: нет, у этого клевера было пять листочков. Я, наверное, положила пятый рядом и приклеила скотчем. Еще там был деревянный спил толщиной и шириной с долларовую монетку, огрызок белой свечи и локон рыжих волос, стянутый резинкой. Моих? Или маминых? Я провела рукой по своим белым волосам.
Я собиралась положить все обратно, как вдруг увидела на самом дне листок бумаги, сложенный по размеру коробочки. Даже на ощупь бумага казалась знакомой. Еще не развернув листок, я поняла, что это страница из одного из моих старых скетчбуков.
Это был карандашный рисунок, довольно хороший. Босой мальчик в джинсах держал в руках большой букет белых гардений и улыбался с закрытыми глазами. Веснушки я нарисовала как россыпь звездочек.
Я провела пальцем по бумаге. Пышные бутоны, похожие на балетные пачки танцовщиц Дега, мечтательная улыбка мальчика Это нарисовала я. Но зачем мне рисовать и тем более хранить портрет Билли Пэкстона?
Я взглянула на дату на рисунке. Лето между шестым и седьмым классом, за пару месяцев до «неприятного случая», когда мы с Билли заговорили в первый и последний раз. На рисунке в скетчбуке у него было совсем другое выражение лица, спокойное и отстраненное, не то, что с кристальной четкостью отпечаталось у меня в памяти глаза горят, лицо пылает ненавистью.
Наверно, я просто увидела его напротив нашего дома и решила нарисовать. Лицо запомнилось, а потом я дополнила его букетом белых цветов.
Я изучила рисунок и еще раз осмотрела каждый предмет из шкатулки, пытаясь понять, почему ее прятали. Но ответов не нашла. Только еще больше тайн.
* * *
Зачем? Я умылась, оделась, съела печенье из коробки с надписью «Это печенье принадлежит Хэнку» и все это время задавала себе вопрос зачем прятать коробку с детскими сокровищами? Я то вскакивала с кровати и принималась мерить шагами комнату, то снова садилась. Наконец мне надоело мысленно кричать на мать.
Я поняла, что должна обо всем расспросить ее лицом к лицу, желательно сегодня же. Я все еще чувствовала ее тонкие пальцы на своих запястьях, все еще помнила, как она прижала меня к кровати. Ощущала, как золотой предмет странно наэлектризовался, когда я его лизнула. В голове горело пламя, нельзя было дать ему погаснуть.
Я вышла на жару, ощущая себя хрупкой, как ломкая карамель. Я ехала мимо парковок и пыльных зарослей дикой моркови. Омываемая какофонией звуков из радиоприемников проезжающих мимо автомобилей, осторожно проезжала по краю сточных прудов, надеясь, что никто не окатит меня остатками газировки из окна машины.
Доехав до центра Вудбайна, я покрылась липкой пленкой пота. Впереди тянулись шесть кварталов магазинов, ресторанов и кофеен. Тут был двухзальный кинотеатр и смешное заведение «Голубая лагуна», где люди притворялись искушенными городскими жителями, попивая коктейли через светящиеся в темноте трубочки.
Магазинчик мамы и тети стоял между двумя дорогими кондитерскими, на втором этаже находилась танцевальная студия, и потолок содрогался от прыжков. Из открытых окон студии доносилась грохочущая симфоническая музыка.
В «Лавке малых дел» свет не горел. Я дернула за ручку, дверь оказалась заперта.
Солнце светило так ярко, что даже приставив ладони ко лбу, я не смогла разглядеть, что внутри. Я сверилась с часами работы, хотя и так их знала. Магазин открывался в десять.
Между лавкой и соседней кондитерской «Ванильное небо» был небольшой мощеный переулок с фонарями на чугунных столбах. Я нырнула в переулок и в кои-то веки порадовалась, что под Рождество меня заставили работать в лавке упаковщицей подарков у меня был свой ключ от черного хода.
Я вошла в подсобку, где стояла прохлада, как в погребе. Там никого не было, но свет горел.
Мам? Ты здесь?
Никто не ответил. В подсобке было тесно, но царил порядок. На полках аккуратными стопками был сложен товар, в ящике на колесиках хранились запечатанные образцы маленькие плитки шоколада, сваренного при урожайной луне, минералы для массажа лица, журналы, в которых женщины из Скандинавии в комбинезонах из переработанного материала рассказывали, почему младенцам полезен непастеризованный мед. В общем, всякая такая ерунда.
Название «Лавка малых дел» происходило от «тео- рии малых дел», в которую верила тетя Фи. Она считала, что любой товар, купленный в лавке, приносит его обладателю немного добра и хоть чуть-чуть, но меняет его жизнь к лучшему. Обычно в лавке пахло травами, органическим улуном и свечами с терпким ароматом, которые мама с тетей зажигали на прилавке, но сегодня в воздухе витал едкий, неприятный запах. Он обжег мне горло. Мне захотелось прополоскать рот; я огляделась в поисках воды и увидела на прилавке запотевший бумажный стаканчик с ледяным кофе и отпечатком темной помады тети Фи на соломинке. Я коснулась стакана рукой. Он был еще холодным.
Мам? позвала я снова. Тетя Фи?
Я включила свет и вошла в пустой торговый зал. Здесь все было молочно-белым или серым, как старое обветренное дерево. На этом фоне каждый выставленный предмет казался произведением искусства. Я же первым делом обратила внимание на полоску цвета ржавчины на прилавке.
Кровь. Непохоже, чтобы у кого-то она пошла носом слишком большое было пятно; но и на убийство непохоже, для целого трупа крови маловато. В крови лежал пучок волос. Я пригляделась и поняла, что это не волосы, а клочок меха, серо-бурого, переливчатого. Кроличьего.
Голова загудела, запульсировала. Не мигрень, пока еще нет.
Я повернулась, бросилась к черному ходу, выбежала на ровный бетон. Упала на колени в тонкой тени фонаря и набрала мамин номер. В воздухе висела приторная взвесь, и мне было трудно дышать.
Звонок переключился на голосовую почту. Мама часто забывала телефон в машине, батарейка садилась, голосовые сообщения копились и копились.
Значит, остается тетя Фи. Ее телефон работал, но после нескольких гудков тоже переключился на голосовую почту. Я выругалась так громко и цветисто, что продавщица кондитерской с убранными в хвост волосами, курившая вейп в паре метров от меня, выпалила:
Ого!
Я сбросила звонок и села на велосипед. Уезжая, слышала за спиной ее смех.
* * *
Тетя Фи жила в двухэтажном коттедже в конце улицы, вдоль которой стояли такие же дома самый дешевый вариант пригородного жилья для семей с одним ребенком. Машины у дома не было. Я заглянула в окна гаража: он тоже был пуст. Позвонила в дверь, но никто не ответил.
Стоя на крыльце, уже думала залезть в окно, но тут мой телефон подал признаки жизни.
Прослушала звонок. Скоро перезвоню, ок?
Тетя Фи. Тиски, сжавшие мое сердце, разжались; я села на крыльцо.
Я ходила в лавку. Что случилось? Вы где?
Дом за спиной казался живым. Там никого не было, но пока я ждала ответа, у меня волосы на затылке встали дыбом. Предчувствие заставило меня подняться с крыльца и шагнуть на траву. Я обернулась и посмотрела на пустые окна.
Извини, Айви, ответила тетя. Возникли проблемы, но уже все хорошо. Скоро перезвоню.
Я прочла, а потом перечитала ее ответ, пытаясь понять, отчего на душе скребут кошки. Медленно выдохнула. Потерла шею, чтобы избавиться от мурашек.
А кролики тут ни при чем?
На этот раз тетя не ответила. Я еще немного постояла на траве, подождала, но телефон молчал.
Глава девятая
Город
Тогда
К пятнадцати годам я научилась быть разной. С папой капризной и требовательной воображалой. В школе тихоней. С Фи я была собой, никогда не задумывалась, что надо кем-то притворяться. В электричке, на улице казалась непроницаемой, как пуленепробиваемое стекло.
А вот Марион всегда была одинаковой. Притворяться она не умела, и не стала бы. Иногда я уважала ее за это, а иногда злилась, что она отказывалась лгать. Мы с Фи умели быть незаметными и умели притвориться крутыми, но Марион всегда была собой и наотрез отказывалась быть кем-то другим. Ее честность смущала, она была резкой и не понимала шуток, разве что шутила сама. Если ей что-нибудь не нравилось, она сообщала об этом клиентам вслух, а не вполголоса. Приставал осаживала, не стесняясь.
Ее несогласие идти на компромисс придавало смелости и нам. Она выманила нас из нашего квартала, и вместе мы исследовали город, вытянувшийся на карте подобно длинному хребту диковинного зверя. Мы смешивались с толпой и проходили на фильмы для взрослых, притворившись, что в кинотеатре нас кто-то ждет. В два часа ночи гуляли под виадуком мимо спальных мешков и украденных тележек из супермаркетов, в которых бомжи хранили свои вещи. А в круглосуточных забегаловках брали кофе с одним кусочком пирога и сидели за столиком всю ночь рядом с верзилами в рабочих сапогах и грязными панками, стряхивающими пепел в тарелки с яичницей.
Марион начала работать у нас в середине зимы, когда город лежал полумертвым под слоем ледяной крупы. А в конце марта, в начале оттепели, мы сидели на пляже в Фарвелле, пропахшие жареной рыбой, и передавали друг другу бутылку полынной настойки.
Вечером на пляже было полно народу. Никто не обращал на нас внимания. Было по-весеннему тепло, Марион включила «Йо Ла Тенго» на своем бумбоксе. Она расслабилась, что случалось с ней нечасто, и лежала на песке, опираясь на локти. Фи положила голову мне на колени, я заплетала ее черные волосы в две нетугие косички, а потом расплетала, заплетала и расплетала, словно перебирая четки. Двое мужчин шли у кромки воды. Один из них заметил нас, схватил друга за руку, и они направились в нашу сторону.[3]
Я пошевелила коленом, Фи села.
Они шли к нам: два белых парня в полосатых рубашках и светлых хлопковых брюках. Тот, кто увидел нас первым, был длинным и тощим, как хорек, волосы осветлены и уложены гелем. Его друг чуть ниже ростом, молодой, а брюшко, как у старого деда. К тому же он умудрился обгореть до красноты. Они остановились в паре метров от нас, закрыв нам вид на озеро.
Добрый вечер, дамы, заплетающимся языком проговорил Хорек. Он был так пьян, что у него взгляд не фокусировался.
Джентльмены, ответила я, хорошо повеселились в «Адмирале»?
Мы не были в «Адмирале», растерянно ответил краснолицый.
Она прикалывается, ухмыльнулся Хорек. Я знала таких, как он: с виду хиханьки-хаханьки, а внутри черная дыра. Он по очереди показал на нас пальцем сначала на Марион, потом на Фи и на меня. Дайте угадаю. Ты шлюшка, ты нахалка, а ты, значит, грустная девочка-эмо.
Я люблю эмо, сказал краснолицый, с улыбкой присоединившись к разговору. Я играл в эмо-группе. В старших классах.
Хорек обнял его за плечи.
Слышали? Кто из вас хочет трахнуть рок-звезду?
Что? Краснолицый еле стоял на ногах. Чувак. Они же дети.
Не интересует, ледяным тоном ответила Фи, идите, куда шли.
Хорек плюхнулся рядом с ней на песок.
Идите, куда шли? Да кем ты себя возомнила? Джонни Корлеоне? «Идите, куда шли».
Вито Корлеоне, поправил его краснолицый. Пойдем, Мэтт. Нечего нам тут делать.
Я умела подсластить пилюлю таким парням, как эти. Извините, у меня есть парень. И все такое прочее. Но полынная настойка будоражила кровь, и я злилась, что Марион молчит.
Друг дело говорит, Мэтт, выпалила я. Ты урод. И никому из нас не нужен.
Маска сползла с его лица. Думаю, он хотел замахнуться и ударить меня, но образ «хорошего парня» мешал. Если ты притворяешься хорошим парнем, который никогда не бьет девчонок, как быть, когда какая-то дрянь тебя оскорбляет?
В итоге он почти нехотя наклонился ко мне и дважды постучал костяшками мне по голове. Сильно постучал.
Повежливее, детка.
Я не успела ничего сказать и сделать: Фи встала между нами и оттолкнула его.
Руки прочь, ублюдок, процедила она. Не трогай ее.
А потом вскочила Марион. Ее трясло, она сжала кулаки и выставила их перед собой. Губы шевелились, и лицо казалось безумным, словно в нее вселился дьявол, один глаз начал косить.
Ах ты говнюк, зашипела она.
У Хорька вырвался нервный смешок. Кажется, в тот момент мы все испугались.
Вы зачем сюда пришли? дрожащим голосом спросила она. Что за дрянные мысли крутятся у вас в голове, когда вы лезете к девчонкам, которые вас знать не желают?