Дмитрий Кунгурцев
Жилище Шума
Речь первая
Снег валил, не переставая, окутывал бескрайнее лесное море холодной белой вуалью. Тусклое зимнее солнце, едва различимое за чередой черных туч, неумолимо клонилось к закату. Ветер то усиливался, заставляя плясать в воздухе снежные хлопья, шатая могучие сосны и вековые ели, то стихал. Кутаясь в нагольную овечью шубу, по заснеженному лесу пробиралась девушка. Уже третий день она упрямо шла на юг, лишь изредка позволяя себе короткий отдых. На голове болталась мужская шапка-треух, из-под которой выбивалась огненная коса. Перелезая через поваленный давешним ураганом сохатый ствол, девушка оступилась и подвернула ногу. Распластавшись без сил на мокром снегу, она представила себя на мягкой постели, ей даже почудился запах накрахмаленного белья. Запах манил сомкнуть веки и забыться, погружаясь с головой в теплые объятья сна. Снег, валивший из бездонного неба, укрывал ее мягким одеялом с головой, украшал волосы россыпью снежинок. Мороз, потрескивая по веткам, умолял стать его невестой, уснуть в сладких объятьях. Но его обманчивая заботливость пришлась сонной девице не по нраву, она разлепила заиндевевшие ресницы, и вдруг, среди опухшего от снега леса, меж поломанных стволов, различила сверкнувший огонек.
Она стряхнула снежную заботливость мороза и встала на ноги. Цепляясь за склонившиеся заледенелые ветви, подволакивая ногу, путница пошла к горевшему в ночи костру.
У костра грелись трое. Самый старший седой, поперек себя шире, мужик, с окладистой бородой и, в общем-то, не старым лицом, сидел чуть поодаль, натачивая нож. Перед костром присел на выворотень и грел руки молодой парень, валеные его сапоги стояли тут же, сохли, а ноги, перемотанные крест-накрест онучами, он вытянул поближе к огню. Третий, ровесник седого, чернокудрый сермяжник, спал, повернувшись к жару спиной. Спокойствие нарушил внезапно раздавшийся треск веток; на полянку из лона черной чащи выпал человек: будто чаща его родила.
Парень, гревший руки, от неожиданности подпрыгнул.
Девка! воскликнул он радостно.
Тоже мне чудо, сказал мужик точивший нож, неча вопить, давай помоги лучше, он отложил нож и начал рыться в котомке, прислоненной к стволу высоченной ели. Младший тем временем подтащил горемычную поближе к огню, треух с неё свалился: хорошо не в огонь! Устроил на выворотне.
Она не из наших, сказал он, гляди-ко вон: серег нету. Наши-то девки все как одна с серьгами!
Дурья твоя башка! Перед кем в лесу серьгами трясти? Только за сучки цепляться: без уха останешься, засмеялся старшой, заваривая в котелке сухие травы. Но, может, ты и прав, волос-то какой! У наших волос все больше русый, а у этой как осенние листья.
А я те об чем говорю! обрадовался младший.
А всё ж таки, может, и из наших, рассудил проснувшийся от переполоха третий, он осердился, что его разбудили и зевал во весь рот, хоть белку туда суй. Авось, северянин проезжий бабу-шлёнду обрюхатил, вот и вышла девка-огневласка.
А глянь-кось у ней и ножик есть. С ножом-то в лесу все сподручнее, чем с серьгами. А руки-то, руки дюже холодные, аж самого озноб пробил.
Чащобница тем временем пришла в себя, испуганно таращилась ледышками-глазами.
Ты маракуешь, чего я говорю? спросил старшой, протягивая девке черпак с горячим отваром. Она кивнула.
Я Седой, потыкал он себя в грудь. Это Епифан. А вон тот безусый Триша.
Улля, прошептала девушка.
Скажи-ка, Улля, ненаглядная краса, начал Триша, откель ты такая взялась?
Да погодь ты, одернул его Епифан, вишь, девка едва в себя пришла, а ты с вопросами суешься. Успеется!
Сон быстро сморил девицу, а по веткам, негодуя, трещал мороз, сетовал, что чащобница его отвергла.
Ты Седой, зря это, прошептал Епифан, к чему нам обуза? Забыл, на какое дело идем?
Седой покосился на спящую у огня лесовичку.
А что ты предлагаешь? Бросить ее что ли тут?
Не-ет, давайте, с собой возьмем, жалостно запел голощекий Триша.
Никак, глянулась лесовица? усмехнулся Епифан.
Скажи-ка лучше, произнес Седой, мамка твоя, сколь еды тебе в котомочку сложила?
Да так, отозвался Триша, не шибко много. Как нашу Рыжуху ломыга задрал на той неделе, так теперь и младшенькие досыта не кушают, не то что я. Но мать краюху все ж положила. Батя-то еле ноги волочит, а мамка у соседей зерна три стакана выпросила, а разве ж того хватит на таку прорву! Семеро по лавкам. Говорит, порожним вернешься, из дому выгоню.
Так вот и корми лесовиху своим пайком, проворчал Епифан, потом матушке расскажешь, как чужачку кормил, когда свои с голоду пухнут.
Когда-то мы жили как люди, ели досыта, и был у деда мово покойного пес Волчок заговорил Триша, вытягивая из костра недогоревшее бревно, чтоб перевернуть другой стороной, дом справно охранял, и двор тоже. Ни одной куницы или лисы в курятнике у нас не гостевало. Только был у него один недостаток
Это какой же? поднял на него глаза Седой, отвлекаясь от своего тоскливого вжиканья.
Сильно уж любил за телегами гоняться. Как хлеб везут люди, так обязательно ему кидают; до того приучился, сучий сын, что загодя знал, когда мимо телега с хлебом проезжать станет. Поколь не проедет телега, сидит в засаде под воротами, а потом
И что? Вот у меня начал было Епифан.
Погодь, остановил его Седой, малой, продолжай. Что дальше-то было?
На лету хлеб схватит и обратно в ворота, все обозники его знали, все хлеб кидали. Волчок его на лету ловил. Но однажды кто-то решил подшутить, и вместо хлеба свистнул с телеги булыжник. Волчок челюстью хряп зубы и повылетали. Помер потом через неделю
Это ты к чему?!
Подобрее надо быть, вот к чему, проворчал Триша.
Они помолчали, затем Епифан слово взял.
А я тебе вот что скажу, обратился он к малому, был у меня один знакомый, из кабацких. Жалел всяк-кую тварь. Помню, ушли мы с ним лесовничать, разожгли костер. А погода уж была на осень, не как сейчас, однако все ж холодненько. Костер горит, а он разглядел в самом низу, что дровина подгнившая, а в ней муравли копошатся, бегают. Разметал весь костер, огонь ногами затоптал: муравлев спас. Всякую букашечку привечал, клопиков даже жалел: и не токмо лесных, а и пристенных Котов у него жила целая свора.
Бобыль что ли?
Да не бобыль. Все у него, как у людей было: жена, дочка. Только жалостный больно. И вот как-то дело до тяжелой драки дошло, так-то он в драку не лез, обходил молодецкую забаву сторонкой, а тут, недолго думая, ухаря одного вертелом проткнул. Я говорю ему: как же так! Ты ведь всякую живность жалеешь. А он живность я жалею, а на людей мне плевать с высокой колокольни.
А мне всех жалко, сказал Триша, и живность, и людей.
С такой хфилософией ты не тем делом занимаешься, засмеялся Седой, схлопав себя по бокам.
А твой друг, рыбку когда ловил, обратно в реку выпускал? вдруг спросил Триша.
Не-е, таскал голавля, что есть мочи, засмеялся Епифан, и в ведро, в ведро его.
Когда жрать охота, не до убеждений, подытожил Триша.
А лесовиха наша, гляньте-ко, проснулась.
Девушка попыталась приподняться, но подвернутая нога сослужила ей недобрую службу и она ухнула обратно, в вытаявший круг.
Э-э-э, протянул Епифан, да ты никак ногу подвернула.
Можно? спросил Триша, наклонился к ноге. Улля кинула.
Стянув с девушки сапог и размотав холщовые онучи, парень белую девичью голень ловко вправил. Улля стиснула зубы и перетерпела молча. Седой одобрительно кивнул, а Епифан спросил, сможет ли она дальше-то идти. Тогда девушка прошлась по полянке туда-сюда под одобрительный смех Епифана, и Триша вручил ей половину своей краюхи и кружку талой воды. Несколько дней кормившейся древесной корой да земляными кореньями Улле, черствый хлеб показался слаще мёда.
Так откуда ты к нам явилась, дитятко? поинтересовался Епифан, когда с едой было покончено.
Я не дитятко, обиделась Улля, мне уж семнадцать весен. Я от Смородины иду, с Калинова села.
Ого, восхитился Седой, Смородина-река это ж верст сто на север! И про село твое слыхал. Ты чья? Часом не Вышаты-лодочника, он мне прошлой весной задолжал пять червонных, до сих пор не вернул, стервец.
Я не знала своих родителей, призналась Улля, я сирота.
Печально слышать, сказал Седой, я и сам сирота, знаю, какого это: без отца-матери, одному в целом мире.
Погорячился ты с Вышатой, не похожа она на него, сказал Епифан, волос больно уж багряный, что твой рубин Ты не урманка ли?
Улля лишь плечами пожала.
Знавал я одного урманца, продолжал Епифан, так ловко он умел зубы заговаривать, просто диву даешься. Лихой человек! Пришел к нам с купеческим обозом, расположил к себе князя, а потом проник в покои и спер монисто у его жены. Слухи ажно до Новограда дошли, народ об этом полгода судачил, и его лихостью восхищался.
Правда, поговаривали, что княгиня сама вору монисто и всучила, вставил Триша, ее муж взаперти держал, сам-то старой, а она молодая. И ревновал к кажному столбу! А тут как раз вор подвернулся
Чего ж ты брешешь? Какой он старой, зим под сорок ему.
Что он сделал с тем ожерельем? спросила девушка.
Ничего не сделал, промолвил Епифан, украсть-то украл, а вот уйти от погони не сумел он сбился на полуслове и посмотрел на чащобницу недоверчиво. И как же тебя волки-то не задрали по дороге?! Они никогда не брезговали отведать человечинки, особенно в зимнюю пору.
Что ты пристал, вступился Триша, не задрали и хорошо. Повезло девке, в рубахе родилась.
Улля, душа моя, обратился к девушке Седой, а жених-то есть у тебя? А то наш Триша, как до ножки твоей дотронулся, так с тех пор глаз от тебя оторвать не может. Занемог.
Тут мужики залились диким хохотом, даже Триша хохотнул. Лесовичка же покраснела.
Ты, девка, не обижайся. Внимания на нас, дурней, не обращай, продолжал довольный своей шуточкой Седой, мы тебя не тронем. Ты не думай, мы не какие-нибудь лиходеи, мы вообще-то охотники. Вишь ли, на медведя идем. Как косолапого завалим сразу в городец двинем, оттуда потом парни придут, погрузят медведко на сани. Нам только бы его завалить.
Медведь-то спит зимой, заметила Улля.
Это медведь-шатун, ломыга. Умен, гад. Последнюю корову у Трифона сожрал средь бела дня, а он и не заметил!
Никогда не охотилась на медведя.
А на кого охотилась? заинтересовался Епифан.
Я больше до грибов охотница, призналась девушка.
И как же тебя занесло за сотню верст от родного порога? спросил Седой. Блуждаешь в одиночку по Лесному морю. Епифан правду сказал: здесь всяк до добычи падок.
Знаю слова заветные, чтоб зверь не тронул, а иду в Искону.
Зачем?
Девушка покачала головой, мол, не скажу.
Что ж, каждый имеет право на секрет, сказал Триша.
До рассвета еще есть время, надо всем поспать, говорил Седой, бдеть у костра станем в черед. Я первый. А ты, девка, отсыпайся, поможешь нам с медведем.
Улля пожала плечами.
А можно я еще у костра посижу? спросила лесовичка.
Тогда с тебя история, ответил Седой, у нас так принято: сидишь у костра, расскажи историю.
Триша и Епифан, уже было залезшие в мохнатые мешки, высунулись обратно.
Боюсь, вы не сочтете мои истории интересными, сказала девушка.
Сочтем-сочтем, подхватился Триша, у нас принято рассказывать истории, а интересные или нет, это не важно. Главное: правдивые. Расскажи-ка нам правду.
И подсядь уж поближе к костру, добавил Седой, чего ты хоронишься от огня?
Чащобница придвинулась, и языки пламени ярко выхватили из ночной темноты девичье лицо.
Ладно, хорошо. Одним летом пошли деревенские девушки в лес по ягоды, ну и я с ними напросилась. Было это давненько уж. Я по десятому годку. Девушки далёко не полезли, испугались по чащам лесным шастать. А мне-то, дурёхе, любопытно, чего это все чащу пугаются. Они всё по местам хоженым топтались, а я в самую затемь побрела. То тут полянку найду, то там. Земляника красным ковром под ногами раскинулась, черника так и просится в корзинку, чуть дальше прошла, а там малины непролазно. Набила я корзину с горкой, и вдобавок наелась до отвала. А солнце уж к закату клонится, думаю, пора и честь знать. Ну, и двинулась обратно. Вышла из лесу-то, гляжу, стоят мои подружки; у меня-то корзинка полнёхонькая, а у них и донышко не покрыто. Взяла их зависть лютая, что они домой порожними придут. Окружили меня и косятся так нехорошо, думаю, вот сейчас прибьют и закопают под ракитовым кусточком, Улля замолчала и выжидающе посмотрела на охотников.
Ну, и чем дело кончилось? не выдержал Епифан.
Проснулась Улля от того, что кто-то ее легонько трогал за плечо. Это был молодой Триша.
Вставай, милая, пора.
Очень хотелось повернуться на другой бок, чтоб досмотреть сон, что приснился под утро. Вот всегда так, как только под утро снится хороший сон, так кому-то тут же приспичит тебя будить.
Всю охоту проспишь, шепнул ей на ухо Трифон. Его теплое дыхание обожгло ей щеку, и девушка нехотя вылезла из мешка. Чтоб не ощущать это дыхание снова.
На вон, ножик поточи, сказал Седой, швырнув ей точильный камень. Епифана не было, может, отлучился за дровами?
Позавтракав остатками хлеба, они тронулись в путь: сквозь поросль ольхи в чащобу. Улля чувствовала себя куда лучше. Нога не ныла, хорошо держала спасибо юному костоправу.
Так скоро к медведю-то придем? спрашивала лесовичка.
Не боись. Уже скоро, отвечал вихрастый Триша, тащивший большую заплечную котомку и охотничье копье, ломыгу-то, его загодя слышно.
Седой ушел на пятьдесят шагов вперед, у него был крепкий лук и десяток стрел в колчане, то и дело он останавливался, прислушиваясь.
Епифан, по словам охотников, отправился восточнее поразведать зверя. Седой мелькал далеко впереди, Улля даже испугалась, что они с Тришей его и вовсе потеряют.
И вдруг раздался крик филина. Седой сорвался на бег, Триша припустил следом, Улля побежала за ними со всей прытью, на какую была способна. Нога, только-только переставшая болеть, снова заныла, и девушка поминутно спотыкалась. Заутра плетеная коса била её промеж лопаток, и по спине, по спине: точно злая мачеха. Шапку-треух она засунула в мешок к Седому. На охоте, поучали мужики, шапка будет помехой, чтоб не стесняла движений в мешок её. Сказать по правде, Улля не очень понимала, какая им понадобится помощь в охоте на медведя, но зато точно знала, что бы с ней случилось прошлой ночью, если б она не повстречала в лесу этих охотников.
Вышли к проселочной дороге, по ней навстречу бежал Епифан, махал руками, точно мельница. И бросился в кусты на другой стороне дороги. И вдруг оттуда, откуда он бежал, раздался цокот копыт. Из-за поворота показалась тройка лошадей, запряженная в сани. Мужик, сидевший на облучке, что-то напевал, как ямщикам положено по их роду деятельности. Сани нагружены были мешками, а на мешках сидели грузный мужчина в распахнутом тулупе, с добрым животом, начинавшимся чуть не от шеи, и мальчонка. За санями следовали трое всадников, вооруженных копьями: охрана обоза.
Погодь, проедут, тогда дальше пойдем, шепнул Седой и присел на корточки за кустами, на взгорке. Улля тоже присела, опустив одно колено в слежавшийся снег: с дороги их не заметишь, а им всё отсюда видать.
Не шуми, опять прошептал Седой. А когда обоз поравнялся с их укрытием, неожиданно толкнул ее в спину, да с такой силой, что она вывалилась на дорогу аккурат лошадям под ноги.
Тпру-у, заорал ямщик, осаживая коней. Телега подалась вперед, мальчонка, сидевший сзади, едва не скатился с мешков. Улля больно ударилась локтем о камень.
Откуда ты тут взялась!? заорал ямщик, чего под копыта лезешь, курва лесная?!
Всадники, скакавшие за санями, подъехали к ней и окружили с трех сторон.