Отсутствовал он недолго, а когда вбежал в дом, на лице его, обрамленном седой бородой, ясно читалась растерянность.
«Что с вами? удивился Гастон. Вы словно фантом увидели».
Профессор молча повел всех во двор и показал на исполинские следы, отпечатавшиеся на свежем снегу. Белая пелена быстро затягивала их, но Анни и остальные успели рассмотреть отпечатки гигантских сапог, которые пришлись бы впору разве что великану вышиной в десять-двенадцать футов.
«Таких громадных людей не бывает, уверенно заявил Диего. По-моему, это чья-то глупая шутка».
С ним согласились и Анни, и Гастон, и профессор, но было заметно, что последний при всем своем неверии в потусторонние силы испытывает некоторую оторопь.
Как бы там ни было, сошлись на том, что следы безделица, и не надо придавать им значения. С этой мыслью, озвученной Гастоном, пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по комнатам.
Анни не спалось. Она прислушивалась к звукам, доносившимся из-за стены. Профессор и Гастон о чем-то переговаривались, но делали это шепотом, и она не разобрала ни слова. Однако она готова была поклясться, что это не просто беседа, а острый, если не сказать, ожесточенный, спор. Через час или полтора он затих, какое-то время в доме властвовало безмолвие, затем до слуха Анни вновь долетел шепот. Говорил профессор, Гастон что-то ему отвечал. Скрипнула дверь, и опять все затихло, лишь слышался вой метелицы, ярившейся за бревенчатыми стенами.
А дальше произошло вот что. В дверь комнаты тревожно постучали. Диего, спавший на полу, подскочил и приоткрыл ее. За нею стоял профессор с зажженной свечой в руке. Он в ужасе проговорил:
«Идемте, идемте! Гастон!..»
Накинув шубы, Анни и Диего выскочили вслед за ним во двор. Свечу сию же секунду задуло неистовым ветром, но Анни разглядела недвижимое тело, лежавшее возле крыльца. Профессор, давясь ледяным воздухом, в двух фразах пояснил, что посреди ночи их с Гастоном разбудил какой-то шум точно снег хрустел под ногами грузного человека. Гастон вызвался посмотреть, что там такое, и, вооружившись старым ружьем, имевшимся у профессора, вышел на улицу. Он отсутствовал минут десять, профессор забеспокоился, выглянул сам и
«Передо мной было вот это, он показал дрожащей рукой на тело у крыльца, и я позвал вас».
Диего спустился по ступенькам, поднял страшную находку и перенес ее в дом. Здесь профессор зажег еще две свечи, и они ярко осветили бледное лицо Гастона каменное, застывшее, уже начавшее покрываться изморозью.
«Что с ним? воскликнул профессор и подкинул дров в печку, где еще искрились не догоревшие с вечера угли. Он жив?»
«Вряд ли. Анни превозмогла оробелость и сдернула с Гастона шапку, отчего его голова деревянно стукнулась о половицу. Видите? У него висок прострелен».
Действительно, в черепе Гастона, рядом с левым ухом, чернело отверстие диаметром с монету. Кровь не вытекала оттуда, но в этом не было ничего необыкновенного, если учесть, что труп еще не отошел от действия арктического мороза.
«Он убит? Профессор выпучил глаза. Но как?! Я не слышал, чтобы кто-то стрелял!»
Анни призналась, что и она не слышала ни щелчка, ни треска, хотя завывания метели не могли заглушить выстрел.
Мертвый Гастон сжимал в ладони старенькое ружье. Диего не без труда высвободил приклад из оцепеневших пальцев и определил, что из этого оружия не стреляли, по меньшей мере, месяца два или три. А еще он сказал, что, когда переносил мертвеца в дом, на снегу у стены виднелись свежие следы неведомого титана.
«Я не верю ни в каких Черных Свенов! вскричал профессор. Его убил человек. Но каким образом он это сделал?»
В деревеньке жил лекарь-самоучка. Его выдернули из постели еще до наступления рассвета. В профессорском доме он осмотрел уже оттаявшего покойника, поковырялся в ране заостренными щипцами, потом какой-то штуковиной, напоминавшей штопор, и вынес вердикт: пули в раневом канале нет. Кроме того, на коже Гастона не отыскалось частиц пороха, при том, что, судя по величине отверстия, стрелять должны были практически в упор.
«Итак, что мы имеем? подытожила Анни. Его застрелили невидимой пулей из бесшумного ружья и без применения пороха».
«Чертовщина, да и только! развел руками Диего. Убийцу, надо полагать, тоже никто не видел?»
Он был прав. Но кому бы в захолустном селении пришло в голову наблюдать за домом профессора, да еще и в такую скверную погоду, когда в двух шагах ничего не разглядишь?
Власть в деревне была весьма условной правление осуществлял не знаю, как он правильно называется, пусть будет старейшина. От своих односельчан он отличался тем, что умел считать до ста и ставить подпись. Этот достойный муж, проведав об убийстве, очень испугался и приказал доставить Гастона в ближайший городишко с совершенно непроизносимым названием. Там квартировал судебный пристав, который мог произвести расследование.
Труп увезли, но покой не восстановился. Деревня колобродила, обсуждая происшедшее. Легко догадаться: в мозгах непросвещенных людей зрела одна и та же мысль: чужеземца убил Черный Свен. Что он имел против Гастона, никто не мог взять в толк, но этим вопросом и не задавались, ведь призраки руководствуются собственной логикой, которую простым смертным не постичь.
Старейшина был чуть ли не единственным из местных, кто не верил в происки лукавого. Или верил, но стыдился поддерживать досужие вымыслы, считая, что это не сообразуется с его высокой должностью. Поэтому он своей волей определил круг из трех подозреваемых, в который вошли Анни, Диего и профессор.
Согласись, он рассуждал здраво. Следы Черного Свена еще не были заметены полностью, когда прибежали соседи, которые оказались охотниками и неплохими следопытами, но никто из них не сумел определить, откуда пришел колосс, оставивший эти отпечатки. Следы начинались у крыльца, огибали его и обрывались под стеной, будто бы великан спустился с неба, потоптался и снова вознесся под облака. Не отыскалось никаких признаков того, что к избушке подходил кто-то еще. Поэтому к профессору и его гостям приставили двух здоровенных мужиков, каковым вменили в обязанность никого не выпускать из дома вплоть до приезда пристава.
Профессор воспринял вынужденное затворничество стоически. Смерть Гастона, похоже, серьезно повлияла на него, он замкнулся в себе, впал в апатию и часами возился со своими приборами, что-то разбирал, собирал, ронял на пол винтики, смешивал смрадные реактивы, которые шипели и наполняли комнату разноцветным дымом.
Диего ходил из угла в угол, как зверь, запертый в клетке. Он выражал возмущение по поводу противозаконных действий старейшины и взывал к его разуму, упирая на то, что не был знаком с Гастоном вплоть до приезда в деревню. То же касалось и Анни. Старейшина, однако, уперся, как баран, и твердил, что выполняет свой долг и что следствие разберется, кто прав, а кто виноват.
Затворничество длилось недолго. Подгадав момент, когда стражи убрались в переднюю, Анни подошла к профессору и показала ему лист бумаги письмо, написанное по-французски. Профессор побледнел, как известка, попятился и залепетал:
«Откуда оно у вас? Я же его»
«Да, молвила Анни, я заметила, как вы бросили его в печь, когда разжигали огонь после того, как втащили в дом бедного убитого Гастона. Мне подумалось: зачем вам в такую минуту заниматься уничтожением бумаг? И еще показались странными деревяшки, которые вы бросили в топку. Они не походили на поленья. Это были дощечки, правда? Не с их ли помощью вы оставляли на снегу следы Черного Свена? Проще всего это было сделать, стоя на крыльце и держа их в руках».
«Вы ничего не докажете», просипел профессор и потянулся к большой колбе, в которой что-то пузырилось.
Диего, присутствовавший при этой сцене, вовремя схватил его за локти. Анни поднесла к глазам профессора листок с французским текстом.
«Это письмо, сказала она, написал вам Гастон. В нем он обвиняет вас в том, что вы, воспользовавшись его доверием, украли ценное открытие. Он тоже занимался химией и, насколько позволяют мне судить мои скромные познания, был талантливее вас. Он сохранил у себя копию письма, причем пропитал ее особой смесью, и бумага стала несгораемой. Не берусь судить, но, кажется, для подобных опытов используется оксид глины. Как видим, предусмотрительность Гастона оказалась нелишней: вы обыскали труп, нашли письмо и бросили его в печь, уверенный, что оно сгорит. Но вы прогадали, и я получила в свое распоряжение важную улику».
«Допустим Профессор взял себя в руки и заговорил с показной насмешливостью. Но кто подтвердит, что обвинения, которые он выдвигает против меня, не являются огульной клеветой? И зачем бы я стал принимать у себя человека, с которым у меня конфликт?»
«Он вынудил вас принять его. В постскриптуме сказано: я приеду к вам, добьюсь, чтобы вы написали открытое обращение и признали, что вы мошенник. Тогда-то вы, понимая, что он от своего не отступится, задумали убийство. Вы намеревались убрать Гастона тихо, но появились мы с Диего. Сперва вам это не понравилось, и вы хотели нас прогнать, но потом подумали, что присутствие свидетелей к лучшему. Когда все случится, они займут вашу сторону. Так бы все и вышло, если бы не это письмо в печке»
«Но как он, черт возьми, исхитрился убить Гастона без пороха и пули?» вопросил Диего с изумлением.
На это у Анни тоже был готов ответ:
«Я читала, что проект оружия, которое стреляло бы без применения пороха, разработал еще Леонардо да Винчи. А двести лет назад оружейник из Нюрнберга Гуттэр сконструировал пневматическое ружье, которое до недавнего времени стояло на вооружении у австрийских пограничных служб. Оно бьет недалеко, зато не грохочет, не дымит в общем, обладает рядом достоинств, которые и пригодились нашему профессору. Он полагал, что мы дилетанты в вопросах техники, и после убийства потихоньку разбирал его, разбрасывая винтики и гайки, а наиболее существенные детали растворяя в кислоте. Надеялся, что к приезду судебного пристава из города от ружья уже ничего не останется, но справился с работой лишь наполовину. Вон там, в тряпье, лежит часть спускового механизма».
«А пуля? Почему ее не обнаружили в ране? Он что, сделал ее изо льда?»
«Ты почти угадал. Правда, лед слишком хрупок, однако низкая температура за окном позволила профессору воспользоваться более прочным материалом».
«Каким же?»
«Полагаю, ртутью. Она имелась в его химических закромах. Он изготовил форму, залил в нее жидкую ртуть и выставил на улицу. Мороз был настолько сильный, что ртуть замерзла. Он вложил получившуюся пулю в духовое ружье, ночью выманил бедного Гастона из дома и выстрелил ему в висок[1]. После этого припрятал ружье, наштамповал на снегу цепочку следов и позвал нас. Когда труп внесли в комнату, ртуть растаяла и вместе с кровью вытекла из раны. Так совершилось это необыкновенное преступление. Я права?»
Вопрос был обращен к профессору, который вжался в угол и посерел, как мешковина.
«Вы не понимаете не выговаривал, а скорее, выдыхал он, подобно астматику. Я завоевал положение в научном мире со мной считались я достиг успеха, о котором мечтал а Гастон мог погубить меня, если б поднял шумиху. Это из-за него я уехал из Стокгольма, думал, он меня не найдет Но он проявил упорство и догадливость Что мне было делать?»
Последние слова он патетически выкрикнул и внезапно дернул вентиль пузатого баллона, стоявшего у его ног. Из медного раструба повалил желтый дым, который мгновенно заполнил комнату. Анни и Диего потеряли профессора из виду, а он, воспользовавшись моментом, добежал до двери и выскочил наружу. Диего пробовал догнать его, но в темноте и снежной за́верти никого не нашел.
И чем все закончилось? спросил Максимов, когда Анита умолкла. Этот фрукт сбежал?
Да но недалеко. На него через день наткнулись жители деревни, когда пошли в лес за дровами. Вероятнее всего, от быстрого бега и волнения у него отказало сердце, он упал и замерз.
Поделом, констатировал Алекс тоном третейского судьи.
Может быть Как тебе моя вторая история?
Он пожевал губами и посмотрел на бокал, где уже не было глинтвейна. Анита ждала, что он позовет Веронику и попросит добавки, но Алекс отставил бокал подальше и, откинувшись в кресле, сцепил пальцы рук на животе.
Я на грани поражения, но справедливость требует признать, что ты выиграла и этот раунд. Чтобы ртуть перешла из жидкого состояния в твердое, требуется очень сильный мороз Так и быть, я засчитываю тебе второй балл. Но предупреждаю: к третьей истории я отнесусь придирчивее, чем к первым двум.
На здоровье. Я могу приступать?
Будь добра.
Спасибо. Анита устремила взгляд к потолку, глаза ее затуманились. Перенесемся теперь из Западной Европы в столицу России, куда наша героиня прибыла уже без своего провожатого.
Что же с ним стряслось?
Он умер. Скоротечная болезнь
Я так и думал, бормотнул Максимов вполголоса и добавил громче: Продолжай, пожалуйста.
Да Анита стряхнула с себя меланхоличность. Устав от странствий, Анни приехала к своей дальней родственнице. И там произошел
третий загадочный случай.
Родственница Анни (назовем ее графиней В.) имела довольно смутное представление об Испании. Ее предки переехали в Россию еще при императоре Петре и поступили на царскую службу. За сто с лишним лет три поколения семьи сделали блестящую карьеру и нажили состояние. Графине принадлежали обширные угодья в Гатчине и дом в Петербурге. Правда, графиня была неважной хозяйкой, и после безвременной кончины ее супруга владения обветшали, а финансовые дела шли ни шатко ни валко. Тем не менее накопленный за десятилетия авторитет в светском обществе поддерживал род на плаву. Графине везде оказывали почтение и при необходимости давали в долг.
К приезду Анни она вдовствовала уже двенадцать лет. Ее ближайшее окружение составляли двое родных детей старшая дочь Лизонька, девица на выданье, и младший сын Платон, четырнадцатилетний оболтус, а также семнадцатилетняя падчерица Летиция. О последней стоит рассказать особо. Ее мать была давней подругой графини, та познакомилась с ней в Италии, на водах, куда во времена, когда обладала достаточными средствами, ездила лечить расшатанные нервы. Графиня умела производить на окружающих впечатление женщины основательной и благонадежной. Вот и мать Летиции прониклась к ней доверием, они обменялись адресами и завели переписку. А семь лет спустя Летиция, тогда еще ребенок, прибыла в Петербург с известием, что ее матушка умерла от скоротечной чахотки. Графиня, смахивая слезы, прочла прощальное письмо подруги, которая просила взять Летицию на воспитание. Вместе с девушкой графине отписывалось немаленькое наследство и просьба: распоряжаться им умно и передать Летиции, когда ей исполнится восемнадцать. Письмо было заверено в ратуше и имело статус завещания.
С той поры Летиция жила у графини на правах приемной дочери. Анни как-то сразу сдружилась с ней, они мило щебетали, гуляя по заснеженным дорожкам гатчинской усадьбы. Летиция с живостью расспрашивала Анни о том, что сейчас происходит в Европе, но о себе рассказывала мало. Анни чувствовала, что эту прелестную и неглупую барышню что-то тяготит.