Я взялся исследовать корпорации и государства, задействуя одновременно две стратегии. Во-первых, важно показать, что эти акторы «левиафаны», согласно современной и в то же время имеющей многовековую историю трактовке Алекса Голуба [Golub 2014], это не единые силы, какими они зачастую пытаются казаться и какими их представляют другие [Welker, Partridge, Hardin 2011: S5][12]. И корпорации, и государства слагаются из различных подразделений, процессов, учреждений, людей и технологий, развивающихся во многих направлениях сразу. Границы и контуры корпорации находятся всегда в движении, постоянно подвергаются сомнению изнутри и снаружи, всегда скорее находятся в процессе становления, а не заданы априори[13]. Приняв все это во внимание, мы лучше поймем, как на самом деле работают и чем различаются между собой корпорации. То же самое верно и для «государства», которое Кэтрин Вердери и Гейл Клигман трактуют как «внутренне противоречивую совокупность институтов, проектов и технологий, а не [как] единый субъект» [Verdery, Kligman 2011: 454]. Поэтому в описанных ниже полевых исследованиях я буду следовать за языком и стратегиями толкования, которыми пользуются мои собеседники, потратившие немало времени в беседах со мной или друг с другом, пытаясь разобраться в подвижности информационных сетей, в связях, командах, союзах, кланах, дружбах, трудовых книжках, семейных отношениях, национальных корнях, возрастных группах, деловых договоренностях прошлого, местах рождения, отношениях студентов и преподавателей, кругах поддержки и во всем остальном, что скрывается под безликими ярлыками «корпорация» и «государство»[14]. Мне особенно интересно показать, как эти виды социальных взаимодействий могут распределяться в пространстве, изменяться во времени и формировать подразделения или филиалы внутри крупной корпорации или государства, а порой и в области переплетения их функций. К примеру, вы увидите, что все подразделения и филиалы «ЛУКОЙЛа», специализирующиеся на финансовом капитале, промышленном капитале и спонсорской поддержке социальных и культурных проектов, зародились в особого рода сетях социальных взаимодействий, развитие которых можно отследить. В свою очередь, эти сети, постоянно изменяясь, пересекались с другими, формирующими органы регионального управления от администрации губернатора до регионального Министерства культуры. В разное время в 1990-х и 2000-х годах эти государственно-корпоративные структуры обеспечивали поставки топлива в Пермский край, определяли задачи социальной политики или поддерживали учреждения культуры.
В любом случае, выделение составных частей и отдельных практик в структурах государств и корпораций сопряжено с некоторыми аналитическими рисками, в особенности с риском упустить из виду важные социальные силы и последствия их действий, который обусловлен широко распространенным мнением о том, что государства и корпорации на самом деле являются единым целым. Огромные социальные и культурные (а также, в добывающих отраслях, экологические) последствия порождает широкий круг участников от судей до активистов и ученых, включая госслужащих и работников корпораций, которые своими речами и действиями создают видимость единства государства и корпораций, несмотря на их явную разобщенность[15]. Серьезные последствия влияния корпораций на все сферы жизни, особенно в последние три десятилетия глобальных капиталистических преобразований, нельзя объяснить, ограничившись изучением социальных сетей и процессов, которые их составляют [Kirsch 2014].
Потому я также уделяю внимание работе, проводимой в социокультурной сфере в целях проектирования и укрепления связей государства и корпорации, тому, что Тимоти Митчелл называет «могущественным, почти сверхъестественным эффектом действий, заставляющих поверить, будто такие структуры существуют» [Mitchell 1999: 89], а кроме того, исследую значение этих связей в процессе преобразования Пермского края. Пермский край 1990-х и 2000-х годов это среда, пригодная для понимания процессов абстракции, ключевых для создания как «эффекта воображаемого государства» [Abrams 1988; Coronil 1997], так и «эффекта воображаемой корпорации» [Shever 2012: 197199]. Действительно, условия постсоветского Пермского края, в котором одновременно проходили важнейшие процессы формирования как государственности, так и корпораций, обусловили исключительно тесное взаимодействие между региональными филиалами корпораций и региональными подразделениями российского государственного аппарата в планировании совместных действий, решений и влияния.
Этнографические методы в исследовании мировой нефтяной промышленности широко используются для помещения организационно-правовых форм в исторический контекст и отслеживания их изменений[16]. Проведенное Сюзанной Сойер [Sawyer 2006; Sawyer 2012] исследование попыток коренных эквадорцев возбудить дело против компании «Chevron» в суде США показывает, что группы юристов нефтяной компании использовали концепции корпоративной личности и ограниченной ответственности, основанные на полуторавековой истории американского права, чтобы попытаться оградить «Chevron» от предъявленных ей претензий. Удивительно, что подобные представления о корпорации как о личности например, коренные эквадорцы утверждали, что компания «Chevron» должна нести ответственность, поскольку так поступил бы истинный патрон, истцы использовали в качестве доводов в суде. Элана Шевер также рассматривает в рамках проведенного ею исследования гендерных аспектов деятельности по развитию и планированию, которую «Shell» вела в Аргентине, длинную родословную корпоративной личности на Западе от коллективной личности в римском праве до английской концепции «двух тел короля». Шевер сумела показать, что эти концепции, передававшиеся от эпохи к эпохе, отразили даже «повседневную практику определения обязанностей, ответственности и сфер полномочий» [Shever 2010: 30] в Аргентине. На самом деле само представление о современной капиталистической корпорации, в том числе такие ключевые понятия, как трасты, дочерние компании и вертикальная интеграция, развивалось вместе со «Standard Oil» Рокфеллера, как еще в конце XIX века показала в серии репортажей журналистка Ида Тарбелл [Tarbell 1904] и как описано в «Добыче» Дэниела Ергина [Ергин 1999], наиболее актуальном и значительном исследовании.
Становление корпоративной формы собственности в случае с пермским «ЛУКОЙЛом» мало похоже на западные юридические и деловые практики, распространяемые по всему миру международными нефтяными компаниями с евро-американскими корнями, и в значительной степени продолжает в 1990-х годах пути развития советских социалистических государственных предприятий. Следует отметить, что «ЛУКОЙЛ» и другие российские нефтяные компании прилагали немалые усилия, чтобы сравняться со своими западными аналогами и зарекомендовать себя как целиком и полностью международные предприятия как в отношении юридической и корпоративной структуры, так и во всем остальном. Мировые стандарты отчетности и прочие регламенты предъявляют к выходящим на западные рынки капитала серьезные требования. Западные нефтяные компании также активно ищут партнеров и вкладывают деньги в совместные предприятия на территории бывшего советского мира, стремясь попутно насадить в России предпочтительные для них корпоративные формы и действуя, в широком смысле, так же, как и в любой другой части света. Другими словами, на постсоветском пространстве есть где развернуть исследование способов, при помощи которых мировая нефтяная индустрия стремится и зачастую успешно стать «модульной» [Appel 2012а], то есть полностью самодостаточной и не зависящей от социокультурного контекста, в котором находится.
Но другие аспекты выбранной мною проблемы заставили меня обратить не меньшее внимание на судьбы советских типов корпоративных форм в 1990-е и 2000-е годы. Во-первых, «ЛУКОЙЛ» унаследовал от советской нефтегазовой промышленности больше, чем многие другие российские нефтяные компании: его зачастую рассматривают как главное на постсоветском пространстве убежище советских нефтяников. Поэтому он предоставляет материал для анализа как перестройки советских корпоративных форм, так и заимствования западных. Во-вторых, несмотря на то что Волго-Уральский нефтегазоносный бассейн, на территории которого расположен Пермский край, в 1950-70-х годах был в Советском Союзе лидером по добыче, к 1980-м годам он уже пришел в упадок. Поэтому он никогда не представлял интереса для крупных западных нефтяных компаний, чье внимание в то время было сосредоточено на Каспии, Сибири и российском Крайнем Севере. Таким образом, в поворотные 1990-е годы, когда приватизация и ее незамедлительные последствия привели к созданию множества новых организационно-правовых форм, нефтяная промышленность этого региона в гораздо большей степени руководствовалась собственными местными интересами и управлялась региональными корпорациями, чем, к примеру, нефтяные и газовые месторождения острова Сахалин или проекты экспортных трубопроводов в Европу. Не случайно «ЛУКОЙЛ Оверсиз Холдинг» международное подразделение «ЛУКОЙЛа» в течение многих лет базировалось в Перми, и в нем все еще работает огромное число бывших пермских нефтяников даже после того, как центральное управление компании переехало в Москву.
Также важно отметить, что те аспекты формирования и развития компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» как корпорации, на которых я намерен остановиться, не всегда могли нравиться (или даже просто демонстрироваться) международным наблюдателям или, если уж на то пошло, федеральным властям России. Региональные коалиции и закулисные приватизационные сделки, обширные временные бартерные цепочки, а также местные особенности организации и кадрового обеспечения проектов развития всех этих тем мы будем постоянно касаться в следующих главах оставались сферами, где заимствованные западные представления о корпоративном бизнесе оказывались менее значимы и востребованы, чем в других филиалах «ЛУКОЙЛа» или в сферах деятельности компании, предназначавшихся для наблюдения со стороны мирового сообщества. Само понимание этих различий между внутренним и внешним устройством корпорации показывает, что возможно изложить историю постсоветского предпринимательства, не втискивая его в рамки обобщенного западного или мирового стандарта. Это, в свою очередь, позволит нам увидеть, что советская история и ранние постсоветские пути развития сохраняют свою актуальность для нашего восприятия российской нефти в XXI веке.
Особенно полезно знать эту историю, например, для того, чтобы понять важность события, произошедшего в Пермском крае в 2000-х годах: принятия и внедрения предприятием «ЛУКОЙЛ Пермь» ставшей теперь общепринятой практики корпоративной социальной ответственности[17]. В главах четвертой и пятой мы увидим, как мероприятия компании «ЛУКОЙЛ-Пермь» в области КСО, посвященные всевозможным культурным, экономическим и экологическим проблемам Пермского края, с начала нового тысячелетия набирали обороты параллельно с восстановлением региональных органов власти. Это сотрудничество бизнеса и власти сменило программы развития гражданского общества, в 1990-е годы финансировавшиеся международными организациями по оказанию помощи, переняв многие из их функций (например, проведение конкурсов грантовых заявок) и добавив к ним другие (например, включение создания имиджа компании в программы развития).
К середине 2000-х компания «ЛУКОЙЛ-Пермь» охватила своими программами КСО всё от здравоохранения до экологии, от спорта до культуры и уже открыто разделяла с региональными органами власти функции главного координатора и распределителя полномочий в различных сферах социального взаимодействия, а эти роли в социальной теории чаще ассоциируются с государством, чем с корпорацией[18]. В результате возникло некое единое пространство влияния государства и бизнеса, в котором по крайней мере, первоначально было трудно отделить государство от корпорации, поскольку и по отдельности, и вместе они стремились изменить социокультурный уклад Пермского края. Лишь позднее, в конце первого десятилетия XXI века, «ЛУКОЙЛ-Пермь» и Пермский краевой государственный аппарат стали заметно отдаляться друг от друга, и с этого времени результаты их деятельности становится легче дифференцировать. Ключевые моменты этого процесса изложены в главе восьмой, где основное внимание уделяется общей попытке создать для Перми новый образ постиндустриальной европейской культурной столицы.
Наконец, необходимо упомянуть о сложной проблеме государств, корпораций и неолиберализма. Многие из рассматриваемых в этой книге вопросов от приватизации до КСО, от новых гибких режимов труда до усилий по превращению Перми в культурную столицу в известной степени можно назвать аспектами неолиберализма или неолиберализации[19]. Можно предположить, что в каждом из этих случаев мы сумеем распознать переработанное и переформулированное понятие государства, а также возрастающую значимость различных форм предпринимательского или корпоративного капитализма что служит довольно удобной сжатой характеристикой неолиберализма. Однако для обоснования этого утверждения потребуется сформулировать детально разработанную и цельную теорию, что выходит за рамки задач этой книги; к тому же количество источников, посвященных проблематике неолиберализма, уже достигло таких показателей, что даже анализ, необходимый для установления связи двух элементов таких как гибкие режимы труда и КСО, требует значительной этнографической и теоретической подготовки (в двух исследованиях это проделано достойно: см. [Smith, Helfgott 2010; Benson 2012]). Я предпочитаю просто оговорить, что все изменения, информация об исследовании которых изложена в этой книге, так или иначе связаны с глобальными трансформациями природы капитализма на протяжении последних четырех десятилетий, и указать там, где, по моему мнению, необходимо, как это произошло. Думаю, что попытка осмыслить все это в рамках теории неолиберализма лишь затруднит понимание читателя.
Культурная политика между социализмом и спектаклем
Культура в Советском Союзе была, по выражению Брюса Гранта, «тем, что нужно произвести, изобрести, построить или реконструировать» [Grant 1995, xi]. Действительно, культурное производство оставалось в центре внимания всех социалистических государств: от самых первых усилий большевиков по созданию новых пролетарских форм театрального и визуального искусства и до национальных идеологий, которые, как это ни парадоксально, способствовали как укреплению легитимности социалистических режимов, так и, во многом, сопротивлению этим режимам. Поэтому деятели культуры и интеллектуалы всех мастей играли важную роль в становлении социалистических обществ: не случайно одно из основополагающих исследований по антропологии социализма «Национальная идеология при социализме» Кэтрин Вердери [Verdery 1991] наглядно показывает работу социалистической политической экономии на примере соперничества интеллектуалов и их представлений о румынской нации[20].