Ничуть не удивительно, что с 1935 года карьера Бориса Израилевича пошла на спад: он переместился в «другую лигу». Служил одно время главным инженером треста «Москультстрой» и заместителем главного инженера «Союзкурорта» при Наркомздраве СССР. В 19381939 годах, как раз в тот период, когда его приемный сын только учился ходить и разговаривать, Борис Израилевич заведовал технической частью в ходе капитальной реконструкции здания на Большой Дмитровке, где вскоре обосновался музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко. Похоже, всячески сторонился политики, предпочитая оставаться хорошим инженером-строителем и «крепким хозяйственником». А Ида Григорьевна вела хозяйство сугубо домашнее, и этому статусу не изменяла ни разу вплоть до своего ареста после войны. Распознать классового врага в обличье домохозяйки высокое мастерство, но наши доблестные органы умели и не такое.
Они были необычайно добрыми людьми, вспоминала Аннель Винокурова. Борис Израилевич всегда очень много работал, уходил рано, приходил поздно, ездил по стройкам, уставал, но никогда в жизни они на нас, троих детей, не повышали голоса, никогда не ругали, но и не баловали. Особенно любили Юрочку.
В том же ее машинописном очерке, озаглавленном «Краткая история большой семьи», говорится о свиданиях внука с дедом:
Еще тетя Ида посылала меня с маленьким Юрочкой к Ивану Гавриловичу, отцу Н. И. Бухарина, который очень скучал по сыну и внуку, подолгу играл с внуком, показывал ему птиц, которых у него было очень много, и различные растения (вся комната у него была в растениях и клетках с птицами).
В собственной Юриной памяти эти их встречи среди флоры и фауны не сохранились, но как раз 1940 годом, когда скончался Иван Гаврилович, можно датировать первые детские впечатления нашего героя. Он так и говорил впоследствии: «Я помню себя с четырех лет» Хотя столь ранние ощущения от окружающей жизни не могли не быть, конечно же, отрывочными и едва осознанными.
Известно, что в самом конце 1930‐х Борис Израилевич приобрел дачу в подмосковном поселке Кратово («очень маленький и скромный домик с участком», по свидетельству Аннели Винокуровой), и семья проводила там летние месяцы. «Помню, что в Кратове у меня был друг Мишка, с которым мы забирались на забор соседней дачи и ели вишни», это как раз уже проблеск собственного Юриного впечатления. Смутное видение могло относиться, скорее всего, к мирному лету 1940 года или уже к военному 1941-го. В любом случае воспоминание про друга Мишку и про вишни оказалось прочно сцеплено с образом землянки, вырытой около дачного дома, чтобы прятаться при налетах германской авиации.
Через несколько месяцев после первых бомбардировок, в тревожном и судорожном ноябре, супруги Гусманы вместе с Юрой отправились в эвакуацию в Омск (приемные дочери к тому времени стали уже самостоятельными, взрослыми девушками: Аннель училась в институте, Марианна добровольцем ушла на фронт). До берегов Иртыша поездом добирались двенадцать суток почему-то мальчику врезалась в память эта цифра, хотя последующие два года, проведенные им в эвакуации, воспоминаний по себе практически не оставили. Документы позволяют установить, что в Омске Борис Гусман трудился на привычном ему поприще возглавлял Особую строительно-монтажную часть (ОСМЧ), а говоря проще возводил авиационный завод, перебазированный из Москвы. В мемуарах Юрия Николаевича тот период охарактеризован предельно лаконично: «Папа ходил на работу все время, а Ида была дома». Остальное превратилось в короткий, исчезающий пунктир: «Омскую жизнь почти не помню».
Зато остался яркий флешбэк от возвращения в Москву в начале 1944 года:
Было уже ясно, что мы победили немцев. Помню, как в вагоне я вместе с еще каким-то мальчишкой моего возраста (мне было тогда 8 лет) пел песню: «Мы не дрогнем в бою за столицу свою, нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной обороны стальной разгромим, уничтожим врага».
Подобных бравурных песен у Юры впереди будет еще несметное количество как и у всех его сверстников в Стране Советов.
Столица встречала эвакуированных не слишком гостеприимно, чему есть немало разных свидетельств. Вообще-то квартирный вопрос испортил москвичей задолго до войны, а в экстремальных обстоятельствах вынужденного переселения сотен тысяч людей эта испорченность только усугубилась. Жилище на Большой Серпуховской, где раньше обитали Гусманы, оказалось занятым: там поселилась некая, по выражению Ларина, «тетка», вроде бы директор кожевенной фабрики (или сотрудница приемной Калинина, если полагаться на воспоминания Аннели Винокуровой), не пустившая прежних жильцов даже на порог: «Теперь вы здесь не будете жить!» Хотя у Бориса Израилевича имелись когда-то высокие знакомства, вплоть до чрезвычайно весомого функционера Николая Булганина, с которым они одно время вместе работали в Моссовете, однако помочь ему никто не спешил или же, скорее всего, за покровительством «на самый верх» он и не обращался.
Пришлось ютиться по родственникам, да и с работой в Москве у Гусмана не очень-то складывалось. В итоге он устроился главным инженером в ОСМЧ 35 (уже знакомая читателю аббревиатура), но положение дел его явно не устраивало настолько, что он обеими руками ухватился за предложение перебраться в Сталинград. Там необходимо было восстанавливать разрушенный Тракторный завод и прилегающий к нему рабочий поселок. Задача для страны представлялась стратегически важной, безусловно, хотя не особо верится, что опытного инженера-строителя предпенсионного возраста вдруг охватил комсомольский энтузиазм. Вероятнее всего, сценарий с переездом показался ему наиболее приемлемым выходом из возникшей тупиковой ситуации. Так или иначе, весной 1945 года семья Гусманов очутилась в городе, от которого после страшнейших боев мало что осталось, кроме горделивого наименования в честь вождя народов.
* * *
Обосновались приезжие в том самом поселке Тракторного завода, который предстояло восстанавливать Борису Израилевичу. И жить Гусманам довелось не просто среди руин, а непосредственно в одной из них: у дома под номером 555 по улице Специалистов середина обрушилась при бомбежке, зато уцелели два крыла, там и сохранился «жилой фонд». Прикомандированному инженеру с семьей выделили квартиру на третьем этаже. Этот дом и сейчас стоит на своем месте разумеется, уже без видимых следов разрушений. Правда, его геолокация теперь определяется улицей 95‐й гвардейской дивизии и улицей генерала Шурухина, в 1945 году еще не проложенными: в ходе послевоенного восстановления Тракторозаводский район изрядно перепланировали. Но некоторые ориентиры из Юриного детства здесь по-прежнему присутствуют в том числе стадион «Трактор», куда он бегал смотреть футбольные матчи с участием местной команды, и школа 3, где учился.
Кстати, о школе. До возвращения в Москву из омской эвакуации с Юрой занималась Ида Григорьевна обучала чтению, письму и математическому счету, все как полагается. Однако от домашнего воспитания пора было переходить к государственному: Юра и так уже запаздывал с поступлением в первый класс. А вот с документами у него не все обстояло благополучно. Об этой запутанной ситуации Ларин вспоминал так:
Никакой фамилии тогда у меня не было. В Москве папа отвел меня в 99-ю школу под своей фамилией, как ему это удалось, не знаю. Никаких документов у меня не было, это я знаю точно. Он договорился каким-то образом с директором, и я пошел во второй класс.
Тут приходится полностью полагаться на суждение мемуариста, но развитие событий подсказывает, что необходимые документы вскоре были выправлены. Переехав в Сталинград, Юра поступил там учиться на вполне законных основаниях, фигурируя в списках как Юрий Борисович Гусман. Из его воспоминаний:
Третья школа, третий этаж, третий класс. Мой третий класс. Сижу на одной парте с Просвировым, сыном директора Сталинградского тракторного.
Фасад школы 3 по сей день смотрит на центральную, парадную проходную Тракторного завода. Это легендарное предприятие, растянувшееся вдоль Волги на несколько километров, в постсоветское время не просто захирело, а фактически самоликвидировалось. В 2005 году ВТЗ признали банкротом, после чего большинство цехов прекратили работу, многие из них были снесены. Остатки полезного оборудования вроде бы планировали переместить куда-то в другой регион, а опустевшую заводскую территорию думали отдать под жилищную застройку. Потом, похоже, намерения поменялись, и часть бывшего индустриального гиганта вновь оказалась под крылом у военных ведомств видимо, в расчете на грядущий ренессанс.
Если же говорить о прошлом, то СТЗ имени Ф. Э. Дзержинского, введенный в строй в 1930 году, долгое время задавал тон в советском тракторо- и танкостроении. Собственно, такое двойное назначение, гражданское и военное, подразумевалось с самого начала, когда представители СССР вели только первые переговоры с американской фирмой Albert Kahn Inc. о проектировании предприятия. Американцы учли все пожелания и выполнили заказ в чрезвычайно сжатые сроки. Завод целиком собрали на территории США, затем аккуратно размонтировали и по частям, на десятках судов, переправили в «страну большевиков». На берегу Волги СТЗ возводился под присмотром заокеанских специалистов, они же руководили его запуском и на первых порах занимались сервисным обслуживанием, поскольку производственная «начинка» тоже была целиком западного происхождения. Все это, впрочем, не помешало причислить строительство завода к крупнейшим достижениям первой пятилетки. Вскоре, в 1932 году, советское правительство полностью разорвало контракты с фирмой Альберта Кана и по СТЗ, и по другим «партнерским» объектам, коих в стране насчитывалось немало. Надо полагать, власти сочли отечественный персонал уже достаточно подготовленным, чтобы перестать платить валюту иностранным консультантам.
В дальнейшем этот флагман тяжелого машиностроения развивался, что называется, ускоренными темпами. Через несколько месяцев после начала войны он сделался основным в стране производителем танков Т-34, но осенью 1942‐го сам очутился в эпицентре военных действий (организовать его полноценную эвакуацию не успели). Сказать, что он сильно пострадал, значит, совсем ничего не сказать. В областном архиве хранится официальный «Акт о причиненном ущербе немецко-фашистскими захватчиками и их сообщниками Сталинградскому Тракторному заводу Наркомата Танковой промышленности», составленный 28 июня 1943 года на 92 листах. Там с бухгалтерским педантизмом перечислены материальные утраты, понесенные предприятием и общий ущерб оценивается в 611 млн рублей, «не считая расходов на эвакуации и реэвакуации». Обильно цитировать этот документ, пожалуй, незачем, но все же один короткий фрагмент приведем, памятуя, что Борис Израилевич Гусман был командирован в Сталинград конкретно для восстановления поселка Тракторного завода.
Все жилые дома заводского поселка разрушены или в результате прямых попаданий авиабомб, или сгорели от сбрасываемых вражеской авиацией зажигательных бомб. От попадания снарядов и мин, а также бомб вражеской авиации разрушено 380 домов и все культурные учреждения поселка, как то: кино, клуб, цирк, фабрика-кухня, школа завода, Механический институт, летний театр, детские сады, ясли.
Кинохроника того же 1943 года оперировала не статистической отчетностью, а лаконичными, но броскими констатациями. «Первенец пятилеток, Сталинградский тракторный, один из самых совершенных заводов советской страны, был превращен немцами в развалины, сообщал голос диктора. На заводе более или менее уцелел только один цех. Немцы сожгли и расстреляли все станки тракторного гиганта, и теперь они были годны только в лом, в мартен, на переплавку. Тракторный лежал разбитый и тихий и ждал, когда к нему придет помощь». Сказанное иллюстрировалось документальными кадрами даже более выразительными, чем слова. Правда, финал короткого фильма пронизан оптимизмом: «И помощь пришла. Это была молодежь 15 тысяч юношей и девушек, приехавших со всех концов страны, чтобы возродить Сталинград». После просмотра киноленты могло возникнуть ощущение, что очень скоро, за считанные месяцы, СТЗ окончательно восстановят, и станет он краше и производительнее прежнего.
Авторы кинохроники поставленную перед ними задачу выполнили создали образ индустриального феникса, на глазах возрождаемого из пепла героическими усилиями молодых. Что ж, энтузиазма и впрямь хватало: вспомнить хотя бы знаменитое «черкасовское движение», получившее название по фамилии работницы детского сада, которая побудила сослуживцев организоваться в добровольную бригаду для ремонта знаменитого «дома Павлова». Через месяц подобных бригад в городе насчитывалось уже 114. Инициативой, разумеется, дирижировало партийное начальство, однако был и подлинный массовый порыв, это очевидно. И все же реальные дела на «Тракторострое» (первоначальное название треста снова актуализировалось), в отличие от пропагандистских установок, шли отнюдь не так споро и обстояли не столь блестяще. Линию по ремонту и даже производству новых танков здесь действительно смогли наладить в рекордные сроки, менее чем через полгода после освобождения города. Но полномасштабное восстановление завода и прилегающего рабочего поселка затянулось надолго.
Поздравительные телеграммы от первых лиц государства (одна из них была направлена Сталиным в дни проведения Ялтинской конференции: «Поздравляю коллективы рабочих, инженерно-технических работников и служащих Сталинградского тракторного завода Наркомтанкопрома и треста Тракторострой Наркомстроя с восстановлением завода и выпуском первых пятисот штук гусеничных тракторов и танковых дизелей в трудных условиях военного времени») чередовались с ожесточенными нагоняями и всевозможными «оргвыводами». В качестве примера выволочки из Москвы приведем объединенный приказ Наркомстроя СССР и Наркомата танковой промышленности СССР 430/473 от 18 июля 1945 года, где в стилистике, вызывавшей у тогдашнего читателя предынфарктное состояние, говорилось: «Особо отстают работы по восстановлению жилого фонда. В I квартале 1945 года не сдано ни одного квадратного метра жилой площади, а во II квартале при плане 9 тысяч квадратных метров план по жилью также не выполнен». Приказ обязывал всех, включая «т. т. Кормера и Гусмана», обеспечивать выполнение строительно-монтажных работ на СТЗ и предоставлять отчеты раз в месяц. Словом, в 19451946 годах, когда Борис Израилевич трудился в Сталинграде на вверенном ему посту начальника и главного инженера Особого строительного управления 16 при Особой строительно-монтажной части 35 Наркомстроя СССР, обстановка здесь оставалась чрезвычайно нервной.
Энтузиазм энтузиазмом, но едва ли не основной рабочей силой на стройках города и завода по-прежнему были немецкие военнопленные. Руководство разных подразделений «Тракторостроя» всеми правдами и неправдами пыталось добиться увеличения квот на использование данного «контингента», а когда квоты таки возрастали, наступало время стенаний и препирательств. Вот так, например, охарактеризовал ситуацию замначальника лагеря военнопленных тов. Емельянов на совещании партхозактива 30 августа 1945 года: