Глава десятая
День бенефиса настал. Зал был забит до отказа. Пасторелли не был бы Пасторелли, если бы и тут не наварил. Он ухитрился продать даже стоячие места. Люди прижимались плечом к плечу, лишь бы смотреть. Афиши пестрели в городе небывалым анонсом: «Спешите видеть! Только сегодня! И только у нас! Перемещение во времени и пространстве на ваших глазах! Единственный исполнитель любимец публики Макс Высокинский с прощальной гастролью!»
Именно любимцем публики, под гром аплодисментов, он и появился на манеже. Эвальд в костюме шпреха вступил с Максом в диалог. Высокинский на выходе привычно рыдал в голос.
Господин Макс! Почему вы плачете? Сегодня такой день! Вы перенесётесь на глазах у публики из настоящего в прошлое. Вы начнёте жизнь сначала! Об этом каждый мечтает.
В этом-то всё и дело! Думаете, легко впадать в детство?
Некоторые уже давно впали, и ничего. Намёк был на великовозрастного главу Екатеринослава, который постоянно выпускал какие-то невообразимые по своей глупости распоряжения и указы. Над маразмом старика потешался весь город. Зрители шутку оценили, долго смеялись, аплодировали и обсуждали услышанное.
Эвальд распорядился, торжественно объявил:
Итак, приступим. Подайте сюда машину времени!
Под игривые звуки «Камаринской» униформисты вынесли на манеж чёрный гроб на высоких ножках. Сняли крышку и заодно головные уборы.
Макс заразительно засмеялся.
Эвальд:
Господин Макс! Что здесь смешного?
Макс:
Именно так я её себе и представлял! Машину времени. Ничего нового Сейчас я перенесусь на Фабричное!
По залу прокатилась новая волна хохота и аплодисментов. Озвученное место было хорошо знакомо всем горожанам. Там давно хоронили весь простой фабричный люд. Отсюда и название.
Прощайте, господин Шпрех! Больше мы не увидимся взрослыми.
Макс лёг в гроб. Крышку закрыли. Снова зазвучала «Камаринская». Шпрех выстрелил из револьвера в воздух. Гроб развалился на части и из него поднялся маленький Макс. Трёт глаза, в голос рыдает, как плачут маленькие дети:
Уа! Уа! Уа!
Шпрех:
Здравствуйте ммм Максик! Почему ты плачешь?
Я не плачу, я радуюсь. Я кричу: «Ура!» Просто эта буква у меня ещё не всегда получается.
А я думал, ты требуешь грудь, хочешь молока.
Не-е! В прошлой жизни я уже был женат. Напился во как! Максик провёл рукой по горлу. Дайте мне лопату, которой меня зарыли.
Максику принесли лопату, на которой он лихо стал отплясывать «Камаринскую», как это делал ежедневно Макс-большой.
Якобино блистательно справился с идеей Высокинского. Было полное впечатление, что в самом деле на глазах публики их любимец Макс помолодел на несколько десятков лет. Некоторые даже украдкой осеняли себя крестом: «Свят! Свят!..» Публика увидела весь репертуар Макса, но только в «помолодевшем» варианте.
На галёрке и в рядах то и дело спорили, бились об заклады:
Да карла это! Говорю тебе!
Какая карла! Те горбатые, с кривыми ногами! Этот прыгает как чёрт! Лилипут это!
Говорю тебе, он и в самом деле превратился! Голос его? Его! Скачет и смеётся так же? Так же! Есть машина времени, есть! Как раз, говорят, на гроб похожа мне один поп по секрету рассказывал
Пасторелли, как вытаращил глаза и открыл рот в начале появления Якобино, так и остался с этим до конца представления. Неужели это та неумелая кроха, которая появилась когда-то в его цирке? Которую бей не бей, никогда не заплачет
Пора было заканчивать. Эвальд с Максом видели, что ребёнок на пороге психологического срыва. Внешне это никак не проявлялось. Но голос его всё чаще стал срываться выдавал, что порох заканчивается. В двенадцать лет такое выдержать! Высокинский понимал перед ним уникум.
Шпрех объявил:
Почтенная публика! Максу пора возвращаться, иначе он рискует так и остаться в детстве. Подайте машину времени.
На манеж под ту же самую «Камаринскую» весело вынесли гроб. Сняли крышку. Максик поклонился в пояс зрителям и высоким срывающимся голосом выкрикнул:
До встречи на Фабричном!
Бурей аплодисментов и ураганом смеха откликнулся зал.
Лежащий Максик на прощание махнул рукой, крышку закрыли. Шпрех отсчитал секунды:
Пять, четыре, три, два, один. Появись!
Раздался револьверный выстрел. Гроб развалился. Из него живой и невредимый явился Макс Высокинский, посылая воздушные поцелуи публике.
Униформисты стали уносить гроб, но вышел конфуз. Из потаённого места скорбного ящика на манеж «неожиданно» выпал Максик. Заметался, поняв, что опростоволосился их секрет раскрыт
Они долго стояли в шквале аплодисментов, свисте и выкриках: «Макс! Максик! Браво!» Зал не унимался, бисировал.
Высокинский рукой снял овацию. Дождался тишины. Выждал паузу. Зазвучал его хорошо поставленный голос:
Уважаемая публика! Мы нисколько вас не обманули. Единственное уточнение. Перенеслись мы сегодня не в прошлое, а в будущее. Во́т это будущее! Макс указал рукой на свою маленькую копию. Продолжил: Это никакой не лилипут. Это пока двенадцатилетний ребёнок. Невероятно одарённый ребёнок! Зовут его Якобино. Запомните это имя. Он станет великим! Это говорю вам я Макс Высокинский! Я прощаюсь с вами, мои дорогие. Якобино остаётся вместо меня. Спешите его видеть. Всего три представления! С Богом, мой мальчик!
Макс посадил Якобино к себе на плечо и понёс его по кругу под несмолкаемые аплодисменты зала. Филипп смотрел на колышущиеся руки зрителей, на яркий свет фонарей галереи, щурился и видел разноцветные лучи своего любимого «Солнца-цирка». Он был счастлив
После бенефиса был грандиозный ужин, который организовал Высокинский на прощание. Завтра он уезжал из Екатеринослава. Труппа поднесла своему любимцу памятный жетон, где так и было выгравировано: «Нашему любимцу!» Макс прослезился и сказал, что для него это самый дорогой подарок, который он когда-либо получал.
Назавтра на прощание он подарил Филиппу своей маленькой копии серебряный жетон. Там было написано: «Якобино от Макса Высокинского. Когда-нибудь ты станешь великим. Верю! 1906 г.»
Вечером в цирке был аншлаг
Глава одиннадцатая
Якобино любил Одессу. Всякий раз приезжал сюда с радостью. Ему нигде так вольно не дышалось, как здесь. Чувствовал себя тут уютно, как в домашних тапочках после неразношенной обуви.
Любовь эта была взаимной. Принимали его в Одессе всегда тепло, с душой. И на манеже, и в обыденной жизни. Никто не тыкал, что он немец. Чужак. Прибалт. Таких, как он, здесь было полно. Одесса во все времена была странным городом. Оригинальным. Она напоминала лоскутное одеяло, сшитое из разных национальностей, разной веры, убеждений, культуры и желаний. Это был черноморский Ноев ковчег. К тому же тут жила довольно большая диаспора немцев.
Иностранные фамилии со дня основания города впечатались в названия улиц, площадей. В гранит и мрамор. В историю и судьбу южной Пальмиры. В паспорта одесситов.
Якобино не просто любил Одессу, он её обожал.
Любил её весеннюю. Когда лужи синими зеркалами отражали бездонное небо, где летает Душа. Когда фланирующие дамы с улыбками Джоконд, набивая себе цену, лениво обмахивались веточками сирени.
Любил Одессу летнюю. Когда прятался от палящего зноя в тени каштанов и цветущих акаций на Приморском бульваре. Растворялся в причудливой лепнине разомлевших от жары фасадов старинных особняков Французского бульвара. Тонул в зазеркалье их плавящихся окон.
Вдыхал полной грудью медовый запах цветущих лип на Дерибасовской. Когда можно насобирать впрок целый ворох душистых цветков, после того как они обсохнут от росы.
Якобино любил Одессу осеннюю. Когда остывающее море имело чёткий горизонт, а ускользающие дни необъяснимую грусть
Зимой по скользким ступеням Потёмкинской лестницы сбегал до середины. Замирал. Смотрел в морозное небо. Улыбался солнцу. Щурил глаза. Оно сквозь ресницы привычно рассыпалось на мириады ярких цирковых блёсток. «Солнце-цирк!..»
Воздух! Ммм! Неповторимый! Бальзам для лёгких и сердца! Свобода-а
В разные времена он жил и на Ришельевской, и на Малой Арнаутской. По приезде всегда старался селиться где-то здесь. Ему с радостью сдавали комнаты и даже целые квартиры. Когда не был занят в цирке, бродил по городу, заглядывая во дворы. О, это был целый мир со своими запахами, историями, традициями!..
Дворы Малой Арнаутской! Тут когда-то жили арнауты. Это были переселившиеся в Южную Бессарабию православные албанцы. В Османской империи арнаутами называли христиан, служивших в турецкой армии. Именно им улица обязана своим названием. Теперь тут жили греки, евреи, караимы, русские, украинцы, чехи
День начинался высокими, словно визгливые скрипки, голосами торговок: «Молоко-о! Кому молоко-о!..» Не успевали затихнуть они, как в эту южную симфонию утра виолончелью вплеталось вкрадчивое: «Риба! Дамы, риба! Свежая риба!..»
В нестройную партитуру дня вклинивались всё новые музыкальные инструменты жизни, которые звучали голосами нищих, уличных мастеров и говорливых соседок: «Липкая бумага! Купите и спите спокойно!», «Мадам Клубис, почём сегодня чирус?», «Подайте, ради Христа небесного, какую-нибудь крошечку», «Рая, я иду с Лялькой на Ланжерончик, так дайте своего Жорика!», «Стёклы! Вставляем стёклы!», «Дети, побежите узнать или открыто у Царёва?..»
Здесь можно было найти многочисленные сюжеты будущих клоунад, антре и даже целых комедийных цирковых спектаклей. Якобино часами сидел на подоконнике у открытого окна, пил кофе, улыбался и слушал, слушал
Малая Арнаутская. Она же улица Воровского. Местные враз оценили переименование. Шутили: «Воры съехали, а название осталось». Меж собой улицу по-прежнему звали Арнаутской.
Она была не более криминальной, нежели другие улицы. Отличалась лишь безумным количеством торговых заведений, в основном продовольственных. Они стояли армейским строем плечом к плечу. Вывески пестрели, как живописные полотна в художественной галерее на Софиевской во дворце Потоцких.
В разное время тут располагались до сорока мясных лавок. Столько же бакалейных. Тут же двадцать молочных и десятки других магазинов. В одном только доме Болгарова под 107, протянувшемся на целый квартал, сосредоточилась чуть ли не половина всей городской торговли птицей.
А ещё тут продавали книги, обувь, часы, керосин, посуду, уголь
Здесь была гостиница «Майбах», издательство, постоялый двор, прачечная, фотография, баня. Одна из сорока в городе! Здесь, на углу Ришельевской, стоял знаменитый трактир «Лондон», который ласково называли «Лондончик». До цирка тут рукой подать.
Гуляя по Одессе, Якобино представлял, как здесь во время Гражданской войны по гулким булыжным мостовым демонстративно неторопливо плыла пролётка его кумира Вильямса Труцци. Во время захвата Одессы белогвардейцами отважный итальянец отказался от выступлений в цирке. Его элитных лошадей реквизировали. На единственной оставшейся у него лошади Труцци стал работать извозчиком. Многие одесситы считали за честь прокатиться с ним, посидеть рядом, поговорить, а то и дотронуться. Он был не только кумиром Якобино, он был кумиром одесситов и многих тысяч людей, видевших его выступления. Работа выдающегося артиста простым извозчиком было не чем иным, как гражданским протестом. Неслучайно в 1919 году Труцци добровольцем вступил в ряды Красной Армии.
Якобино ещё в первый свой приезд в Одессу решил для себя, что это его город. Навсегда! На все времена. Он присматривался, выбирал себе место по душе, решив, что к старости обязательно переберётся сюда. Только сюда!
Случилось всё раньше. В начале тридцатых. Как-то само собой. Видимо, небеса услышали
Знакомый грек засобирался на историческую родину. Предложил Якобино свою квартиру на Дерибасовской. Обговорили. Поторговались. Ударили по рукам. У грека теперь было с чем ехать, а у Якобино где остаться. Советское гражданство он получил ещё в середине двадцатых.
С финансами у популярного клоуна уже давно не было проблем. Семьёй не обременён. Контрактов море. Денег шквал! Он не был скупердяем, но и мотом тоже. Жил размеренно. По уму. По сердцу. По желаниям.
Квартира оказалась уютной. Комната просторная, светлая, с двумя широкими окнами. Крепкие крашеные полы. Толстые стены. Высокий потолок с вычурной гипсовой лепниной посередине розеткой под люстру, чуть тронутой золотом. Видимо, греку хотелось этакого стиля ампир, виденного где-нибудь во дворце Нарышкина. Под потолком рельефные карнизы-бордюры с остатками золотой росписи. Прямо Воронцовский дворец, а не дом-колодец с общей лестницей-галереей по периметру и десятком соседей, где постоянно пахнет жареной рыбой и картошкой.
Якобино въехал сюда сразу, в один присест. Скарба особого не было. Так, пара саквояжей, цирковой кофр и дорожный чемодан. Уместилось всё в одну пролётку и ещё осталось место.
Якобино осмотрел свои владения, удовлетворённо хмыкнул. Высота! Простор! Хочешь, жонглируй, хочешь, фляки прыгай с сальто-морталями или жми стойки с партнёрами руки в руки. С азартом хлопнул в ладоши. Весёлое эхо отозвалось от стен. Хо-ро-шо-о!..
Отныне он одессит! Сбылось!..
Глава двенадцатая
Якобино сидел на полу купленной одесской квартиры счастливый и радостный как всё скоро начало сбываться! Как по маслу! Но тут же поймал себя за язык скоро? Да нет, брат, не скоро. Ещё не так давно у тебя была совсем иная жизнь, забыл?..
Якобино пребывал в унынии. Он чувствовал, что находится в творческом тупике. Ему скоро двадцать. Двадцать!..
Они расстались с Эвальдом. Так сложилось. Никто в этом не был виноват. Отношения были прежними сердечными и радушными. Просто им одновременно захотелось чего-то иного, своего. Якобино мечтал работать один. Эвальд нашёл нового партнёра и продолжил работать в паре. Пока ни у кого ничего не получалось. Нет, успех был. Но не тот, которого ждала душа
В отчаянии послал старшему брату Альфонсу письмо. Тот незамедлительно откликнулся.
Якобино извлёк из увесистого почтового пакета стопку страниц, исписанных старательным почерком с аккуратно зачёркнутыми ошибками. Бегло пробежал глазами первые строки приличествующего вступления, пожелания здоровья и благополучия.
Он ждал, рыскал по бумаге жадным взором. Вот сейчас, ну!..
«Ты видишь перед собой сейчас, мой милый брат, преуспевающего артиста, человека. С твоих слов это является предметом твоей гордости и зависти, писал Альфонс. А всегда ли было со мной так? Конечно, нет. Не всё ты обо мне знаешь, мой дорогой Филипп. Приготовься, мой рассказ будет долгим
Ты знаешь, мой цирковой псевдоним Коко. Как и знаешь то, что в жизни я Альфонс Францевич Лутц. Родился под Ригой в немецкой крестьянской слободе Хиршенхов, как и ты. Уверен, ты слышал, и не раз, грустную историю о том, когда я на первой же неделе жизни узнал горе. Наш отец тогда служил дворником на мельнице. За мной, малюткой, не уследили, мне в глаз попало какое-то зёрнышко. Докторов не было, и я почти лишился глаза.
Жалование отец получал грошовое, семья была большой, с ней и нужда не малая, почему о моём образовании нечего было и думать. Это потом я всё наверстал, чего и тебе горячо желаю. Изучай грамматику, науки. Особенно языки. По рождению ты знаешь немецкий, латышский, русский. Но этого мало. Тебе будут нужны французский, итальянский, английский. Без них никуда. С импресарио, директорами цирков надо говорить напрямую на их языке. Переводчики будут обманывать. Мой тебе тому пример.