Впрочем, тут же добавил про себя Гальяш, это если глаза в расчет не брать. Глаза у него, пусть и большие, опушенные ресницами и по-детски удивленные, совсем не мальчишеские. Странные, давние, древние будто смотрит издавна и издалека.
Глаза эти, поблуждав по зарослям, уверенно уперлись в Гальяша и будто подцепили крючком, нанизали на тонкую нить. Нить натянулась, как рыболовная леска, натянулась, дернула и Гальяш, будто в помрачении, в беспамятстве через голову покатился вперед, вывалился из кустарника боярышника на сырое дно оврага. Поднимался медленно, встряхивая головой, которая все еще гудела от прикосновения чужой и чуждой воли, и слышал глухо, как из-под воды, встревоженное лисье тявканье, которое делалось громче и громче. Громко, перекрикивая друг друга, звенели волшебные огни тоже, наверное, тревожились.
Человек! почти беззвучно ахнул лисиный приятель, всем телом испуганно подавшись назад.
Гальяш не столько услышал этот вздох, сколько прочитал по губам и так же опасливо отступил на несколько шагов. Он бы, может, и сбежал, малодушно бросив и отцовскую свитку, и свою неудачную затею с ловушкой для проклятой лисицы, да ноги беспомощно подкашивались.
Оставалось только вжиматься спиной в глинистый склон оврага.
Лисиный приятель, судя по всему, тоже подумывал о бегстве, но, как и Гальяш, остался на месте. Может, не хотел бросать свою шкодливую лисицу, а может, растерялся не меньше Гальяша. Огоньки дрожали, сбившись в кучку, рассыпая по воде и сырой земле колючие зеленые искры. Пленная лисица фыркала почти по-кошачьи, плевалась под сеткой и сердито вскрикивала.
Да знаю, знаю! шикнул на нее лисиный приятель.
Кашлянул, заметно смутившись, затем посмотрел на Гальяша своими жуткими глазами. Те, правда, больше не цеплялись за самую душу, светились достаточно мирно, но Гальяш на всякий случай все-таки плотнее прижался спиной к земляной стене овражка.
У нас тут небольшая неприятность, че человечье дитя, заговорил лисиный приятель, неуверенно переминаясь с ноги на ногу.
Лисица из-под сети добавила несколько собственных возмущенных слов, и не-человек смешно наморщил нос. Но продолжал:
Может быть у тебя получится помочь? Там железо.
Лисиный приятель доверительно показал узкую белую ладонь на коже краснел, по краям прихваченный чернотой, свежий ожог.
Так это, значит, твоя лиса? сипло спросил Гальяш.
Не-человек с удивлением приподнял брови, вопросительно взглянул на пленного зверя, потом опять на Гальяша.
А! воскликнул, сообразив-таки. Совсем нет. Это мой друг.
Лиса-то?.. недоверчиво уточнил Гальяш, скрестив руки на груди.
Волшебные огни, как ему показалось, зазвенели с насмешкой мол, что за дурачок, не понимает самых очевидных вещей. Гальяш счел нужным оскорбиться и обиженно засопел.
Ну да, покивал лисиный приятель. Так поможешь? По пожалуйста!
Лисица под сеткой заурчала жалобно, заворочалась, зафыркала. Гальяш потянул носом, посмотрел на рыжую пленницу, на не-человека. Потом, присев на корточки, приподнял увесистую, с железными грузиками сеть и резко отбросил в сторону.
Сразу же с опаской отодвинулся: знал от отца, что лесной зверь в ловушке от отчаяния бесится и может броситься. Лисица и вправду злобно оскалила белые зубы сама удивительно громадная, с яркими разумными глазами, и Гальяш, невольно подавшись назад, тяжело сел на сырую глину возле ручья. А лиса пробежала мимо, с урчанием потерлась о ноги своего приятеля, распушив хвост совсем уж на кошачий манер.
Ох, вот спасибо! радостно отозвался не-человек, подхватывая лисицу на руки.
Та, дружелюбно фыркая, с рук вскарабкалась приятелю на плечи и улеглась там, вяло помахивая хвостом, настоящий живой воротник. Любовно покусывая не-человека за ухо, подозрительно косила на Гальяша внимательным глазом. И время от времени показывала острые зубы видно, чтобы человечий сын не расслаблялся.
А ты значит, отсюда? кашлянув, вежливо поинтересовался не-человек, пока Гальяш с кряхтением поднимался на ноги и отряхивал штаны.
Не-человек вопросительно осматривал темные склоны оврага, заросли да сырой валежник и, похоже, наивно полагал, будто Гальяш прямо в овраге и живет. Может, разве что на ночь под какой-нибудь пень забивается.
С хутора я, кривенько улыбнувшись, сказал Гальяш и неопределенно махнул рукой туда, где, по его расчетам, должен был быть родительский дом. Там птичник у нас и такое все.
Птичник?.. переспросил не-человек. Еще раз взглянул на сеть, потом на Гальяша и снова на сеть.
Лисица у него на плечах возмущенно зафырка-ла, явно жалуясь и Гальяша всячески очерняя, но не-человек от нее нетерпеливо отмахнулся.
Гальяш скрестил руки на груди. Лисица холодно взглянула на него и тут Гальяш готов был голову отдать под заклад мстительно показала язык.
Так это он у вас воровал?..
Ну да, кивнул Гальяш.
Не-человек нахмурился. Лиса у него на плечах взвизгнула тоненько, будто щенок, и спрятала нос в рыжих кудрях.
Ему стыдно, объяснил не-человек. Правда. По крайней мере, сейчас. Так, Чур? И он, конечно, больше не будет. Так? Ну?
Лисица или, вернее, лис, все еще пряча нос в волосах приятеля, глухо тявкнула наверное, и правда обещая исправиться. Гальяш почесал в затылке. Вспомнил, что вроде бы твердо решил: у матери утром будет шкурка на новую шапку. А тут такое.
Впрочем, разве можно делать шапки из друзей, пусть даже и чужих?
Может, я могу как-нибудь возместить ущерб? неуверенно спросил не-человек.
Гальяш озадаченно посмотрел на него и снова почесал в затылке. Матушка, госпожа Котюба, ясное дело, тут же подсчитала бы, сколько гусей да курочек утащил проклятущий лис и сколько эти гуси и куры стоили бы в людный день на ярмарке. Однако было как-то неудобно заикаться о деньгах здесь, у волшебных живых огней, рядом с лисом, который понимает человеческую (вернее, не-человеческую) речь, рядом с этим вот невыясненным лисиным приятелем. Гальяшу вообще казалось, что он по-прежнему мирно спит под развесистыми ветвями темного боярышника. Просто спит и во сне видит все это, странное, небывалое, невозможное. А во сне о деньгах, ясное дело, не разговаривают.
Да ладно, сказал Гальяш, прочистив горло, и стал сосредоточенно ковырять носком сапога влажную глинистую почву. Что там Пусть. Если он больше не будет
Дальше Гальяш довольно беспомощно застрял в словах, будто в той глине, но не-человек понял, и лис тоже смекнул сразу высунул хитрый нос, заговорил, забурчал по-своему, хрипло и уютно.
Спасибо, человечье дитя, сказал лисиный приятель.
Гальяш недоверчиво глянул на него исподлобья, но тот улыбался вполне искренне, и даже лис его скалился так, будто улыбался.
Только вот что Не-человек накрутил на тонкий палец прядь медных волос. Скверно будет просто воспользоваться добротой. Да?
Он снял с узорчатого пояска небольшой, с собственную ладонь длиною, ножик Гальяш таких и не видывал никогда: не из металла сделанный, а полностью вырезанный из желтоватой кости. Костяное лезвие прошлось по медной пряди, отсекая, и на пальце у не-человека осталось кольцо собственных волос, поблескивающее чистой медью в зеленоватом свете волшебных огней.
Держи-ка! Лисиный приятель, вернув нож на место, стянул медное кольцо с руки и резко бросил Гальяшу.
Тот бездумно подставил ладони и поймал но не колечко мягких волос, а налитый вещественной тяжестью меди перстенек с желтоватым камешком. Пораженный, Гальяш поднес подарок к глазам и увидел на металле темные черточки, которые складывались в маленькую фигурку лиса.
Ч-чего?.. шепотом удивился Гальяш, заметив, как мелко перебирает ножками изображенный схваченный в движении, на лету лис. Это что?
Считай, благословение, весело пояснил лисиный приятель. Как понадобится помощь, приходи к стоячим камням, что на холме за дубравой. Поверни перстенек трижды по солнцу и позови меня.
И, протянув узкую ладонь, представился:
Я И́рбен. А мохнатый негодник Чур.
«Мохнатый негодник» язвительно оскалился и зафыркал мол, еще большой вопрос, кто здесь негодник. Гальяш, озадаченный, ошеломленный, все еще до конца не уверенный, что не спит, руку Ирбена слегка потряс в своей. Рука была, вопреки ожиданиям, живая и теплая.
Га Гальяш, просипел младший Котюба.
Медный перстенек, зажатый в левом кулаке, казалось, обжигал кожу. И в голове странным образом перемешивалось все: матушкины гусыни, лисы, темная листва боярышника, слабый табачный запах от отцовской свитки, волшебные огни, рябиновая вышивка, которая оживала на рукавах не-человека.
За оврагом, за дубравой вдруг тонко и печально, будто большая ночная птица, запела свирель. Раз, другой, третий, тщательно выпевая один мотив, одни и те же слова. Или слово. А может, имя? Ирбен шевельнулся, настороженно прислушиваясь к этому отдаленному зову, и сверкнула яшмовая серьга, и встрепенулись, озабоченно зашептали, чувствуя его беспокойство, волшебные огни.
Надо идти, немного разочарованно сказал лисиный приятель, когда зов свирели за дубравой утих. Если старшие хватятся, будет нехорошо.
И, заметив на лице Гальяша безмолвный вопрос, сделал большие глаза и объяснил громким шепотом, как обычный деревенский парнишка, а не жутковатый выходец из-под кургана:
Попадет же!..
Гальяш, которому от пани Котюбы влетало часто и по самым разным поводам, сразу проникся сочувствием. Ирбен между тем тоненько свистнул, подзывая к себе огоньки. Те, толкаясь и перемигиваясь, ринулись к нему с радостным перезвоном, закружили над растрепанной рыжей головой, над плечами. Один сунулся было чуть ли не в нос Чуру и тот сердито зафыркал и громко чихнул, так что наглый огонек, испуганно вспыхнув, отлетел в сторону.
Ирбен кивнул, тепло улыбаясь, взмахнул рукой и вдруг в один миг сделался языками белого огня, вырос до самых звезд, осветив, как молния, весь темный овраг. Гальяш ахнул, отступил, прикрывая глаза рукавом, но яркий свет опал так же мгновенно, как вспыхнул. Ветер, унося за собой зеленые искры, побежал по воде. И исчез, прошептав что-то в дубовых ветвях на дальнем холме.
В темном овраге, над которым куполом шелкового шатра раскинулось звездное августовское небо, Гальяш сейчас остался один.
Глаза его успели привыкнуть к волшебному свету, поэтому в темноте какое-то время пришлось идти на ощупь, придерживаясь одной рукой за скользкий склон оврага. Ручей лениво плескался рядом, вздыхал и бормотал сонно, и Гальяш вздыхал тоже. Страшновато было: а вдруг сейчас проснешься под отцовской свиткой? Или попробуешь разжать кулак а там ничего и нет? И ничего, получается, не было ни курганных чар, ни чудес. Всего лишь дурной сон, самое то для очередной глупой байки на ярмарке.
Впрочем, тяжесть медного перстенька была самой настоящей, и это немного утешало. Гальяш, пробравшись домой, предусмотрительно снял грязные сапоги на крыльце, чтобы не топотать. Потом прокрался в светлицу и упал на кровать в своем уголке. Так, не раздеваясь, скрутившись в клубочек, и уснул, сжимая левый кулак.
Уснул настолько крепко, что матушка не могла его добудиться с утра. А когда около полудня Гальяш проснулся-таки, растрепанный, в мятой грязной одежде, да завел речь о вчерашнем, мать и вовсе обозлилась. Вообще говоря, она не была злой женщиной и сына любила, несмотря ни на что. Но тем утром ей пришлось одной поспевать по хозяйству, а потом еще разносить по соседям кое-какие товары на продажу. И поэтому из крайне сбивчивого и восторженного рассказа Гальяша госпожа Котюба поняла только, что лисица так и не поймана, хотя сынок вчера чуть не всеми богами клялся, будто изобрел способ избавиться от хищницы. Еще ясно было, что Гальяшик ночью таскался невесть где, потерял вполне добротную отцову свитку и весь, поросенок, вывозился в глине, от сапог до рубашки.
Поэтому Гальяшу снова попало по первое число, на этот раз, для разнообразия, за чистую правду. Гальяш, однако, перенес матушкину карающую длань довольно мужественно, рассудив, что все-таки немножечко виноват.
И пока мать, которая, немного устав ругаться, отправила его мести двор, чистить курятник и полоть огород, у Гальяша было предостаточно времени, чтобы осмыслить все, что произошло. Кольцо он спрятал за пазуху и иногда, приостановив работу, потихоньку проверял, на месте ли волшебный подарок.
Перстенек, пусть и явно волшебный, никуда не исчезал, сверкал веселой медью, правда, лис на нем при дневном свете не двигался, как Гальяш ни присматривался, как ни поворачивал перстенек в пальцах. Госпожа Котюба, по-прежнему сердитая, иногда приближалась, придерживая клетчатую юбку, поглядывала зоркими глазами, как там сынок справляется. Тогда Гальяш торопливо прятал свое сокровище и с утроенным рвением принимался за работу.
На закате материнское сердце немного смягчилось, и госпожа Котюба позвала сына домой подкрепиться и отдохнуть. Там, за молочной похлебкой, правда, не удержалась, заметила не без ехидства: быстро, мол, стемнело. Стало быть, скоро снова проклятая лиса на птичьем дворе появится, снова утащит птицу, и не лишь бы какую, а пожирнее.
И выбирает же! возмущалась госпожа Котюба. Словно замковый кастелян: так и смотрит, чтобы лучшее ухватить. Скоро уж и продать нечего будет!..
Тут матушка, конечно, немного кривила душой: ее птичник, даже с учетом потерь от частых лисиных набегов, был совсем не в таком плачевном состоянии. Однако ей приятно было разбередить свою рану, особенно сейчас, перед непутевым сынком. Госпожа Котюба даже промокнула глаза носовым платком так разжалобила сама себя.
Да не утащит он, мне обещали! уверенно, но немного туманно отвечал непутевый сынок с набитым ртом.
Госпожа Котюба только отмахнулась и, подперев голову рукой, начала скорбно перечислять потери в птичнике, попутно прикидывая, сколько денег могла бы получить, если бы продала всех передавленных лисицей птиц. Хотя бы тому же разборчивому замковому кастеляну пусть бы их княжеские милости лучше полакомились, чем лиса.
Прибыль воображаемая, по крайней мере, получалась прямо-таки неслыханная, и под конец расстроенная госпожа Котюба расплакалась, спрятав круглое лицо в ладонях. Ведь, по ее расчетам, выходило так: если б только удалось продать битую птицу в замок, да еще угадать с продажей под шумное пиршество их княжеских милостей, то можно было бы выручить чуть не столько же, сколько стоил весь птичник, вместе с самыми лучшими несушками и курятником.
От этих неутешительных мыслей у матушки разболелась голова, и она легла спать раньше, наказав Гальяшу сделать еще то и сё по хозяйству. Тот, искренне жалея мать, спорить и возражать, против обыкновения, не стал, хотя не то чтобы рад был слишком усердствовать.
Гальяш задал корма скоту и птицам, подоил коз и отвязал собак, натаскал воды и наколол дров на завтра. Тем временем матушка успела достаточно глубоко заснуть и тихонько всхрапывала в постели за дощатой перегородкой.
А Гальяш присел на скамью у стола и призадумался. Матушку ему было жалко, да и резон в ее словах был. Гальяш задумчиво поворачивал вчерашний подарок в пальцах, слушая, как похрапывает и тяжело ворочается во сне мать. Гальяш, пожалуй, и забыл, когда мать после отцовой смерти в последний раз улыбалась, все птичник и птичник, работа и работа.