Расскажи мне о ней, Якова зачаровал грустный лик, траурный, и в самом деле словно в патине перенесенных страданий. Как будто женщина эта многое потеряла и видела ад и оттого и сделалась столь прекрасна. Так прекрасны бывают чахоточные, обреченные на смерть.
Что ж рассказывать добрая женщина, честная, хозяйка щедрая, и в вере истинной крепка. Да только невезучая она очень. Но бог несет ее в своих ладонях кто зло ей делал, получал в обратку точно такое же зло. Мерой за меру. Сына ее единственного царь казнил так через год-другой его сын, от любимой новой жены, помер. Потом было то дело, по которому я в Охотск загремел дело Глебова. Поручик Глебов был у моей хозяйки сердечный друг. Так царь, дурак ревнивый и сам не ам, и другому не дам, казнил Глебова. А через год или два и у новой его жены сыскался полюбовник, и на той же площади, говорят, голову сложил. Все зло, что хозяйке делалось, той же мерой и злодеям ее отливалось.
Яков задумался о том, как сочетаются крепость истинной веры и наличие милого друга, но промолчал.
Трисмегист завернул икону обратно в рогожку:
Жаль мне ее, хозяйку. И на дыбе висела, и шрамы ей муженек на допросах оставил те шрамы, что ты видел на парсуне, они взаправду. Наше-то дело было холопское, зубы стиснуть да терпеть, а она была как-никак царица. Не для того ее звезда зажигалась
И ты списал икону с той, польской чтоб хозяйку порадовать? попробовал угадать Яков.
Видать, и в самом деле спать нам пора, чушь ты начал пороть, зевнул монах. Икону мастер писал, я не умею. И где видано, чтоб человеку в подарок такие парсуны писали? Нет, Яша, матушка Елена о своем портрете и не знает, и, бог даст, не проведает никогда. Другой у меня заказчик, к нему и еду.
Кто же? спросил Яков.
Ты же ученый, знаешь, что Трисмегист означает трижды благословенный. И так уж совпало в Москве меня ожидают с сей парсуной как раз именно трое. А вот кто не скажу. Давай и в самом деле спать. Хочешь на сон грядущий загадай богородице желание, она горазда желания исполнять.
Да только желания так сбываются, что себе дороже, пробормотал Яков, уже здорово хмельной, присел на край кровати и принялся стягивать сапоги. Я уж воздержусь. Спокойной тебе ночи, Иштван.
Трисмегист поморщился от фламандской транскрипции собственного имени, задул свечу и тоже завалился спать.
Хлопнула дверь вернулся ночной гуляка, вкусивший даров амура. Отодвинул спящих, освобождая себе место, улегся на кровать, не снимая сапог, и трубно захрапел.
На подъезде к Москве, на станции, что в селе Кунцево, путешественников ожидала нечаянная встреча. По давним легендам, сельцо Кунцево издревле слыло чертовым местом церкви здесь сами собою уходили под землю, и выпь кричала с болот, и в земле находились татарские пушечные ядра, и даже чертовы пальцы. Яков и не ждал от подобного места никаких приятных сюрпризов.
На станции все вертелся возле них беззубый бледный парнишка, по всем статям разбойничий наводчик, и окидывал несчастного ювелира Фимку плотоядными взорами. Монах Трисмегист отбросил с головы капюшон, почесал привычным движением отрастающую шевелюру и все тем же колючим, любопытным взглядом смерил переминающегося возле их стола наводчика. И просиял.
Мотька, кошкина отрыжка! Вот ведь не ждал, не чаял!
Бледный щербатый Мотька вздрогнул, присмотрелся и тоже узнал:
Трисмегист, Ванюта! Здравствуй, брат! и с размаху заключил монаха в объятия, не забывая при этом трясти его и охлопывать. Какими судьбами?
Другой монах только голову повернул, но не шелохнулся на своем месте видать, Мотька был ему незнаком.
Странствуем, потупился вроде как смущенно Трисмегист, оглаживая на груди и рясу, и икону под нею, и кольчугу. А ты, Мотька, все человеков уловляешь? спросил он шепотом, и Мотька в ответ произвел церемонный поклон, наподобие придворного:
Промышляем. Охотимся. Для шкурки, а не для мясца охотник изловил песца
Одним песец, другим продолжил было за него Трисмегист и вдруг велел, прервав свою басню: Проводите нас с ребятишками до околицы, а то как бы другие нас в дороге не хлопнули. Развелось народу в лесах, никакого порядка
Святое дело, отозвался нежданно галантный Мотька. Только и ты не обессудь, напомни Виконту о скромных тружениках, что в лесу в ничтожестве обретаются.
Как не поведать о том, как вы нас в дороге от татей спасли. Ведь спасли же, верно, Мотенька? и Трисмегист опять сам своей шутке рассмеялся.
Яков с интересом слушал этот престранный диалог и понимал, что вот только что избежали они очередной беды и обрели нежданного союзника в страшных кунцевских лесах. Фимка же, почуяв опасность, в уголке распихивал за щеки свои ювелирные сокровища как обезьянка.
И Мотька не обманул карета мчала до Москвы под невидимой охраной, и вдоль дороги все вздрагивали лесные ветви, и зоркий Яков различал среди ветвей разбойничьи шапки. А по ровному полю летел за ними на гнедом скакуне сам Мотька, да как только показались первые домишки пропал, будто растаял.
На въезде в Москву путников уже поджидали карете заступили путь два монаха немонашеского вида, высоченные, толстенные и безмолвные, словно двое из ларца.
Это за мною, сказал Трисмегист, поманил за собой огромного своего спутника и был таков. Правда, на выходе повернулся к Якову и пообещал:
Разыщу тебя в Москве, пошепчемся, и только его и видели.
Фимка привычным жестом проверил свой пояс с драгоценностями и удрученно застонал. Три кошеля из пяти были срезаны аккуратно и незаметно.
Ты же во рту прятал, попытался утешить его Яков. Ведь лучшее, наверно?
Так проглотил, вздохнул грустный Фимка. Все лучшее проглотил. Тряхнуло на кочке и я их того
Это дело поправимое, улыбнулся Яков. Только про ямы сортирные теперь надолго забудь, заведи себе горшок.
Я знаю, расцвел Фимка смущенной улыбкой. Такое со мною не в первый раз.
Яков Ван Геделе
Кучер отвязал для него из багажа докторский саквояж и дорожный тощий сидор. Яков закинул мешок за спину, взял саквояж в руку, инструменты весело брякнули внутри. И, словно в ответ на этот бряк, раздался отовсюду одновременный, дружный колокольный звон церкви созывали паству к заутрене. Яков запрокинул голову звонили со всех московских колоколенок, со всех сорока сороков, отрадно и согласно, на все лады и тонко, и басовито, и с переливами Ничего не изменилось в Москве со времен его детства белый снег до самых крыш, копья сосуль, сутулые деревянные домики, и на каждом углу часовенка или церковка. И улицы не чищены, и прохожие пуганы, и тати зарятся из каждого закоулка все как прежде было. Вороны, поднятые звоном с куполов, скандальной стаей кружили в небе и каркали на непутевые головы. «На свою голову и каркаете», подумал по-русски Яков, сам себе толком не веря.
Все по-прежнему осталось в Москве. Все кроме него самого. Последний год чуть-чуть не переломил хребет молодому доктору. Сперва неудача за неудачей, как будто ведьма нашептала. Скандал в Испании, с нарушением этикета, потом выдворение их обоих из цесарской столицы. И болезнь его шевалье, долгая, смертная, начавшаяся в пути и закончившаяся в кенигсбергском госпитале. Патрон его, шевалье де Лион, болел и умер у Якова на руках. Яков бессильно наблюдал, как рассыпается в прах, протекает сквозь пальцы его блистательный кавалер, и с ним вместе рассыпается и гибнет и его, Якова, блистательная карьера. В последний месяц Яков делал вещи наивные и бессмысленные, чтобы хоть как-нибудь спасти его и пастора приводил, и знаменитого кенигсбергского знахаря.
Это тофана, мальчик. От нее нет лекарства, так сказали ему и пастор, и знахарь, и сам де Лион. Шевалье лежал на постели, иссохший и черный, как ноябрьский лист, и вся подушка была в выпавших его волосах.
Не прикасайся ко мне даже поры мои ядовиты, предупреждал он, когда Яков тянулся стереть испарину, ртутью бежавшую по истончившейся серой коже.
Такова расплата за шпионское счастье. То самое, что балы, гризетки, опасные связи. Яд аква тофана. Яков не знал, кто был убийца, подсыпавший яд, а шевалье не выдал. Яд, без вкуса, цвета и запаха, как вода. Отравленный умирал в течение месяца или двух, в смертной тоске, в великой печали. И не было спасения.
Немногие владели секретом этого яда, столь немногие, что их и звали так господа Тофана. По легенде, им нельзя было продавать свой секрет, иначе позор и смерть. Катарина Десэ и две другие, итальянские Тофаны торговали смертельной водой и окончили дни свои на костре и в тюрьме. Но яд можно было подарить или выменять на ночь любви, например
Яков так и не узнал, кто был их Тофана, их убийца, мужчина ли, женщина. Но понял вскоре, что многие полагают что Тофана он сам, Яков Ван Геделе.
Он и прежде знал, какие слухи идут о них с шевалье. Дипломаты вообще распускали друг о друге сплетни как завистливые монахини. Яков был накоротке со своим патроном и видел в нем друга, и даже отца, пусть и были они почти что ровесники. Шевалье де Лион многим хвастался своим личным хирургом с восторгом, быть может, несколько неуместным. О том, как умен его Ван Геделе, и как образован, и сколь искусен. Многие видели в их близости греховную связь, но это было глупой, бездарной ложью. Оба, и Ван Геделе, и де Лион, любили женщин, и даже порой с излишним вдохновением.
Де Лион умер и молодой Ван Геделе сразу же сделался в Кенигсберге персоной нон грата. Ему ненавязчиво, но весьма и весьма отчетливо дали понять, что, по мнению света, виновник смерти шевалье он сам, ближайший друг, брат и врач. Двери гостиных захлопнулись перед носом с унизительным треском. Яков запальчиво фыркнул и метнулся в Ченстохов к юному пану, еще недавно желавшему его переманить. Пан даже не соизволил его принять. И шепот полз за спиной Тофана
Яков умел составлять яды и эликсиры не зря он хвастался дорожному своему попутчику. Но тофану он, конечно же, приготовить не мог, и даже до конца не верил в этот яд, считал его легендой, переоцененной пустышкой. Имя «Тофана», быть может, льстило бы ему при других обстоятельствах. Но сейчас это имя закрыло перед ним все пути, все двери.
И Яков возвратился в Москву в город, где никто не знал его или с трудом мог вспомнить. Ведь дурное имя не потащится за ним через весь мир, на север, по снежной белой дороге? Яков думал начать здесь, в Москве, где никто не слышал о нем, свою новую жизнь и встретить нового, еще одного де Лиона русского. Или же немца их, говорят, предостаточно при русском дворе. А Европа что ж, подождет. Слухи скоро забудутся, старые сплетни заменятся в головах людей новыми
Яков легко шагал по снегу в рассветной мгле, и колокола переливались малиновым звоном в такт бряцающим медицинским инструментам в его саквояже. Снег играл голубыми искрами, масляно бликовали в первых лучах церковные луковки жизнь новая начиналась. И разве что вороны проклятые каркали но на свои же головы, на свои
Трижды благословенный
«Как похорошела Москва при новой государыне!» воскликнул бы праздный путешественник, но не таков был Ивашка Трисмегист. «Гвардейцев в городе как грязи, и фонарей навтыкали ночью в простоте и не пройдешь, и не поохотишься», размышлял он, пробираясь по улицам к своей первой цели. В богатых кварталах и в самом деле появились фонари, полные горючего газа для пущей красоты, порядка и, увы против лихих людей. Проходя через рынок, приметил Трисмегист и агентов тайной полиции их выдавала особая повадка. По одежде вроде люди как люди, но рожи испитые и чем-то неуловимо друг с другом схожие, может, выражением как у принюхивающихся собак.
Задворками дошел Иван к роскошному господскому дому, миновал конюшни и заснеженный английский сад и вышел к дверям черного хода. Сторож впустил его, не чинясь Трисмегиста ждали.
Дома хозяйка? монах стряхнул с плеч снежинки и откинул на спину капюшон.
Ее светлость только с прогулки, нарядный дворецкий отодвинул прочь дубину-сторожа и впился пронзительным взглядом в гостя. Пойдем, дружочек, только потопай здесь сапогами чтоб ковры господам не загадить.
Я-то потопаю, легко согласился Трисмегист, но в покои не пойду. Негоже рожу мою в покоях светить увидит кто, и грош мне потом цена. Проводи меня, мил человек, до черной лестницы и хозяйке передай, пусть туда ко мне выходит.
Дворецкий сделал большие глаза, но возражать не стал указал гостю в сторону черной лестницы и бесшумно растворился в длинной анфиладе, ведущей в господские покои. Трисмегист поднялся по лестнице, присел на ступенечку и принялся беззаботно насвистывать.
Разложила девка тряпки на полу, раскидала карты-крести по углам подпел за его спиною мелодичный голос ту самую грустную каторжную песенку, что свистал ряженый монах.
Здравствуй, хозяюшка! Трисмегист вскочил со ступенек, повернулся и в пояс поклонился. Вот и дошел я до вас, от самого Ченстохова белыми своими ножками.
Не свисти, отозвалась хозяюшка по-русски, но с немецким шипящим акцентом. Как же несозвучны были грубые эти слова с нежной и изысканной ее наружностью. Трисмегистова «хозяйка» была самая настоящая дама, высокая, тонкая, в бархатной, винного цвета амазонке от самой модной в Москве портнихи, в перчатках от парижского скорняка. Нет, не разряженная парвеню хищное породистое лицо, и царственная осанка, и манера играть тонким стеком говорили о том, что богатство и высокое положение для дамы дело привычное, если не наскучившее. Но арестантская песенка, простецкая грубая речь
С пополнением вас, ваша светлость, умильно проговорил Трисмегист. Талия дамы была чуть более округла, чем предполагала ее невесомая комплекция красавица была в тяжести.
Не твое дело, огрызнулась «ваша светлость», и темные брови ее нахмурились от этого нежное злое лицо сделалось еще прекраснее. Ты привез тетушку? Покажи!
Трисмегист извлек из-за пазухи сверток, размотал и выглянул темный печальный лик. Дама поставила ногу высоко на ступени мелькнуло голенище драгоценного верхового сапожка, взяла икону и утвердила на своем колене. Вгляделась, прищурившись:
А похожа! Мастер, что ее писал, с тобой приехал?
А надо было? растерялся Трисмегист, Я ж его сразу того, он сделал красноречивый резкий жест. Подумал, что так и условлено
Что ж, значит, не судьба, смиренно согласилась дама. А я хотела было у него Габриэля к себе в будуар заказать.
Гавриила? Архангела? переспросил монах. С огненным мечом?
Да какая теперь разница, дама отставила икону с колена на ступени, сняла с пояса тугой кошелек. Вот, пересчитай.
Иван пересчитал, сделал постное лицо:
Прибавить бы надо, хозяюшка. В дороге опасностей не счесть, пули свистели над головою
Так мы с тобою о таком и договаривались, рассмеялась «хозяюшка», вскинув темные брови. Что будут они свистеть. Кольчугу тебе выдали из древних лопухинских доспехов. Вернешь кольчугу-то?
Не здесь же мне заголяться пробормотал Трисмегист с поддельным смущением, но дама осталась непреклонна:
Окстись, я и не такое видала. Расчехляйся, не смотрю, она зажмурилась и отворотилась к перильцам. Иван побарахтался в рясе и кое-как вытянул из-под одежды тонкую, нежно звенящую кольчугу:
Принимайте, хозяйка. Видите, пулями вся почиркана
Хозяйка повернулась, приняла из его рук кольчужку, изучила, сощурясь, белые царапины следы от пуль:
Вот хренов каравай Я прибавлю, Ивашечка. Как на месте устроишься сразу приду к тебе с прибавкой, герой мой. Ты нашел уже место, где вы с тетушкой остановитесь, или помощь моя нужна?