Иван без фамилии, представил Трисмегиста церемонный дворецкий и тут же ретировался.
Разве ты у нас совсем без фамилии? удивился Андрей Иванович и отодвинул свою книгу. Ты же был демон библейский?
Он говорил по-русски вкрадчиво, чисто, разве что с нежным пришепетыванием, словно заговор читал.
Трисмегист не демон библейский, высокая милость, обиделся Иван. Правда, и не фамилия. Означает трижды благословенный.
Тебя обманули, мой друг, тонко улыбнулся господин Остерман, Трисмегист отнюдь не значит «трижды благословенный», скорее «трижды величайший», по-латыни же Mercurius ter Maximus, покровитель магов и проводник между мирами. И я верю, что ты, друг мой Иван, достоин своего имени вполне. Чем же ты изволишь меня порадовать?
Все готово, ваша милость, осталось лишь врата открыть и запускать желающих, важно отвечал ему польщенный Иван. А в желающих недостатка не будет. Одна синеглазая госпожа обещала расстараться.
Нати любит подобные вещи, улыбка стала совсем змеиной. Тайные часовни, черные богини Я верю и в тебя, и в нее от прихожан не будет отбоя. У черной твоей матки бозки
Нарядный господин поднялся из-за стола зашуршали позументы и кружева, подошел к темному, заставленному хламом комодику и снял с него серебряный ящичек с прорезью вверху, как для писем.
Это дополнение к твоему аттракциону, Андрей Иванович протянул ящик своему собеседнику, и Трисмегист обратил внимание, как красивы его руки белые, с тонкими пальцами, как у девушки. Матка бозка станет исполнять желания, а ты станешь собирать желания в этот ларец. Научи прихожан, что следует писать свои мечты на листочек и опускать в сей ящичек. А потом, каждое утро, ты возьмешь привычку бывать у меня с этим ларцом и рассказывать, кто и о чем просил. Это должно быть забавно
Для чего вам? воскликнул, не стерпев, Трисмегист.
Увы, твой скромный наниматель не обладает ресурсами Тайной канцелярии и своего почтеннейшего тезки Ушакова Мы не можем пытать людей. Но мы можем узнавать их настроения иначе. Иногда это полезно на заре нового царствования, столь дорого нам стоившего.
Иван понадеялся, что понял его Остерман говорил так, словно читал нараспев какую-то книгу. Иван следил, как красавец-граф, шелестя позументами, словно древо изобилия золотыми листами, возвращается за стол.
Получи же свой гонорар, Остерман извлек из ящика стола кошелек и положил поверх раскрытой книги. А каждый твой утренний визит будет стоить один яхимсталер. Я думаю, это справедливая цена за украденный утренний сон
По рукам, ваша милость. Иван пристроил ларчик под мышку и цапнул с книги кошель. До скорого свидания.
Надеюсь, до самого скорого, красавец-граф запустил изящную ручку под кудрявый парик, почесался и внезапно, словно фокусник, вытянул из уха длинную, желтоватую корпиевую турунду. Береги себя.
Эта внезапная турунда странным образом произвела на Трисмегиста ободряющее действие словно у него неожиданно сошелся долгий и сложный пасьянс.
Иван Трисмегист
Иван поставил на аналой икону, окружил загадочно разновысокими свечными огарками, отошел, полюбовался ну вот, красота. Публика будет в несомненном восторге. Жизнь научила Трисмегиста здоровому цинизму, в бога он, конечно же, веровал, но то, чем предстояло ему заниматься считал представлением, в некотором роде театром. Попы вон тоже веруют, а деньги за свечки и за отпевание дерут, а чем мы не рысаки?
Идея с тайным храмом черной богородицы принадлежала графу Остерману, еще большему цинику, чем сам Трисмегист (и ведь тоже в бога верующему), а идея написать богородицу с царицы Авдотьи выдумщице и озорнице Нати Лопухиной, которой жгло самолюбие ее столь близкое родство с порфироносной вдовой. Хотелось ей, чтобы и весь свет узнал.
Остерман был тот самый человек, что когда-то извлек Лопухиных, а заодно и Трисмегиста, невольно, из охотской ссылки. За Лопухиных просил Остермана некто Рене Левенвольд, давний амант прекрасной княгини. Зря говорят, что нет при дворе привязанностей долгих и прочных Могущественный граф сделал другу одолжение вернул из ссылки и князей, и, за компанию слугу их, Ивашку Трисмегиста.
Иван от усердия даже подмел в часовне, и на полу проступили каменные плиты, некоторые с неразборчивыми греческими надписями, как будто надгробные. Нужно выспросить у Виконта, кто здесь лежит. Сам Трисмегист по-гречески читать, конечно, не умел. Вдруг окажется, что под плитой мученик режима очередной, вроде регентши Софьи. Тогда и могилку можно будет как-нибудь применить в его предприятии
Икона смотрела на Трисмегиста с аналоя прекрасными газельими очами, выписанными по греческому канону. Черна и прекрасна Говорят, сама Авдотья давно уже не так хороша состарилась, согнулась почти вдвое, старушка совсем. Трисмегист все собирался навестить прежнюю хозяйку, и все не решался страшно было. Страшно, что она его не узнает, и страшно, что сам он не узнает свою царицу постаревшую и поблекшую, и окажется она ничуть не похожей на прельстительную черную богиню.
В последний раз Иван тогда еще Борька видел хозяйку на площади, во время казни поручика Глебова. Сам Глебов пребывал, как и положено ему, на колу, Борьку со товарищи лупили батогами, а хозяйка смотрела на них. Солдат держал ее голову, не давал отвернуться, а у нее уж и глаза закатывались. Вот тогда она была в точности такая, как на иконе, и даже лицо было черным от пыли вперемешку со слезами и от горя. Борька все глядел на нее и глядел, сквозь кровавый туман бесконечных своих батогов, а она все глядела и глядела, но на другого
В остроге не потому он забыл свое имя, что хотел оставить позади прошлую жизнь. Прошлое дорого ему было, он желал помнить и царицу свою, и беднягу Глебова, и невезучих товарищей. Забыл не от страха, растерянности и горя хотя многие именно из-за перемены участи, утраты земли из-под ног, полной смены декораций теряли себя, в испуге и ошеломлении, откликались бог знает на что. Трисмегист был не из таких, он, как только спина поджила, и сам зажил дальше. Просто как-то враз приклеилось к нему это новое погоняло Трисмегист, еще в первом пересыльном остроге. Один чахоточный шулер в шутку назвал его так и все, как прилипло.
Трисмегист потому что ловко наладил «дороги», острожную почту. Когда-то он письма сердечные передавал, от Глебова к царице, а потом, точно так же, в остроге, по воздуху, «из решки в решку», то бишь из окна в окно перебрасывал на ниточках тюремные «малявы». Писемщик Трисмегист. Шулер-крестный помер скоро, а прозвище осталось.
А Иван так все они там были Иваны
Трисмегист полюбовался на убранство часовни в последний раз, задул свечи и с последней оставшейся свечой пошел наверх. Вот кто ты был, казненный бунтовщик Дрыкин? Софьин сподвижник, или царевича Алексея, или битого батогами Шафирова? Или сам по себе такой дурак? Вот бог весть
Иван затопил в задних комнатах печку чтобы дым не виден был над парадным входом, придвинул матрас поближе к огню, устроился поудобнее и размечтался. Завтра проводит он в гости к «тетушке» прекрасную княгиню Наталью, а та уж раззвонит среди подружек и кавалеров про черную икону, исполняющую любые желания. Пойдет к богородице народ, Иван станет собирать толику малую на храм, да и сам внакладе не останется
Понять бы еще, зачем понадобился сей спектакль графу Остерману, но господин сей столь заумен и сложен, и не Ивашкиному уму его постичь
Трисмегист надвинул капюшон на глаза и задремал, и снилось ему, что он пастырь, пасущий тучные безмозглые стада
Дядя и племянник
Когда Яков Ван Геделе заходил во двор дядиного дома, где-то вдали отчетливо и резко пропел петух, и Яков решил, что это, несомненно, добрый знак. И над крылечком бидловского дома играл в солнечном свете медный веселый петушок Яков улыбнулся ему, поправил на плече мешок с нехитрым своим скарбом и смело шагнул на ступени.
Отец в госпитале, на службе, поведал холеный Петер Бидлоу, дядин сыночек, за прошедшие годы полностью превратившийся в русского Петрушу. Яков помнил Петера еще совсем зеленой соплей, а теперь видел перед собой вполне оформившегося молодого кавалера, правда, заспанного, в халате и с похмелья. В меру упитанный кудрявый Петер был веретенообразен и прекрасен собою, длинные волосы юного птимэтра удерживала ночная парикмахерская сетка, и утреннее солнце насквозь просвечивало сквозь его тонкие оттопыренные уши.
Позволь хоть вещи бросить, кивнул Яков на свою поклажу, и Петер тут же помог снять ее с плеча и заключил кузена в запоздалые объятья:
Оставляй, конечно. Как папи доложишься возвращайся, отметим
А у тебя разве нет службы? удивился Яков. Дядюшка с гордостью писал ему, и не раз, что сынишка Петер работает в госпитале наравне с маститыми докторами.
Я болен, томно отмахнулся кузен. Но нет, не для тебя! С тобою я выйду. Покажу тебе, какова стала Москва
Ладно, Сен-Пьер, держатель ключей от рая Я вернусь к тебе, как только нанесу визит своему благодетелю.
Яков легко сбежал с высоких ступенек, обернулся на прощание петушок над крыльцом все так же играл на солнце. Дом у дядюшки был такой лучше и желать нельзя. Коттедж в голландском стиле, темного дерева, в окружении сложносочиненного собственного сада. Неплохой трамплин чтобы прыгнуть с него еще выше Петер-Петруша толково и доходчиво рассказал ему, как добраться до госпиталя через сад, мимо пруда и потом через рынок.
Яков стремительно шагал по утоптанному снегу европейская его одежда слишком уж легка была для русской зимы, и с любопытством оглядывал улицы, изменившиеся чрезвычайно. По-прежнему нищие сидели вдоль стен, и сновал по своим делам разношерстный народ, и кареты проносились, бездумно цепляя прохожих оглоблями, не чуя габаритов своих на узких улочках Но прибавилось и кое-что, чего прежде не было в Москве люди в темной одежде, с неприметными, словно пеплом присыпанными испитыми лицами: они бродили среди прохожих, и внимательно вслушивались, и вглядывались, и принюхивались. Яков не знал, кто эти новые герои, но решил, что потом непременно выспросит о них у Петруши.
Румяный старичок-санитар проводил Якова в кабинет профессора Клауса Николая Ламбертовича Бидлоу. Профессор был на месте и даже один в кабинете, Якову не пришлось мучительно ожидать аудиенции. Со шляпой в руке влетел он в профессорский кабинет, словно подхваченный воздушным потоком, и дядя вышел к нему из-за стола, и заключил в объятия порывистого замерзшего родственника:
Сколько лет, Яси Как же долго водила тебя твоя блуждающая планета
Дядюшка и постарел, и растолстел, но не утратил гордой осанки и сходства с хищной птицей. Яков Ван Геделе был сыном его сестры, покойной Христины, Ван Геделе по мужу. Яков отбыл на учебу в Лейден сразу после смерти матери, а отец его умер годом раньше именно на скромное отцовское наследство Яков и вкушал плоды просвещения.
Петра видел дома, поделился Яков. Такой он стал кавалер
Стал кавалер, а должен был стать хирургом! Петр недурной анатом, но губит молодость в развеселых компаниях, посетовал горько профессор.
Все были молоды, примирительно отвечал ему племянник. Мне, правда, удавалось в последние годы совмещать практику хирурга и галантные радости, но это скорее исключение из правил. И закончилось все весьма печально
Соболезную тебе как понял я из последних писем, ты потерял не только покровителя, но и друга.
Увы, вздохнул Яков и подумал: «И возможно утратил доброе имя»
Что же ты намерен делать? Не стану скрывать, мне необходим помощник в моем госпитале и хирург, и анатом, и учитель, но я знаю тебя, Яси. Навыки твои, приобретенные с покойным де Лионом, вряд ли сгодятся для московского госпиталя. Не те навыки у тебя, да и не те цели
Я хорошая повитуха, светло улыбнулся Яков, прищурив светлые глаза. Я даже привез с собою акушерские щипцы.
И скольких ты ими уже раздавил?
Младенцев? Всего одного, три года назад, в Ревеле, признался чуть смущенно молодой акушер. Но там был запущенный сифилис, и костей-то не осталось толком Остальные же роды были удачными все пять. Правда, дядя.
Акушерка моя болеет, я рад буду, если ты со своими щипцами ее подменишь. За окнами послышался звон колокольцев и ржание коней верно, роскошный экипаж пожаловал во двор госпиталя. Профессор подошел к окну посмотреть и проговорил лукаво:
Ты же, Яси, не видишь место акушерки венцом своей карьеры? Чего ты вправду желаешь от Москвы, от жизни? Да и от меня?
Я хотел бы подыскать замену почившему моему де Лиону, честно признался Яков, мое призвание личный хирург благородного кавалера. Если бы ты помог мне найти такого человека в Москве какого-нибудь в меру болезненного придворного интригана
Вот один такой, перебил его Бидлоу, кивая на окно. Через минуту будет тут. Молод, умен, образован по-европейски, божественно прекрасен, отмечен вниманием высочайшей особы И увы доверчив, завистлив и, что парадоксально глуп
К вам барон в дверь просунулся санитар, увидел Якова и оттого фамилию барона благоразумно проглотил. Рвется неистово
Зайди в смотровую и послушай, профессор указал Якову на белую застекленную дверь. Можешь и подглядывать, если желаешь посмеяться. Визиты сей особы всегда феерия. А ты приглашай барона, кивнул он санитару. Нижайше проси.
Яков вовремя успел отступить за дверь смотровой. Окутанный тайной и морозным духом барон ворвался в профессорский кабинет и длинный плащ летел за ним, как хвост дракона. Яков с любопытством следил сквозь стеклянную дверь, чуть сдвинув в сторону полотняный занавес что же там за барон? Дядя так аттестовал его, словно лакомую конфету.
Он и в самом деле был конфета, этот загадочный индивид. Одет дорого и с немалым вкусом что само по себе драгоценная редкость для Москвы. Длинные волосы темно-русыми локонами лежали на плечах и блестели при этом, как зеркало. Барон был высок и строен, с большими фаянсовыми глазами и продолговатым розовым лицом в бархатных родинках, с припухлыми губами и высокомерным остзейским прикусом. «Кто же это?» тщился угадать Яков, припоминая галантов высочайшей особы. Бюрен? Корф? Левенвольд?..
О, гран профессоре! гость подлетел к профессору и навис над ним со всей высоты своего роста, он был длинный и тонкий, как молодая лоза.
Всегда рад видеть вас, барон, отозвался доктор Бидлоу. Что привело сегодня в нашу скромную обитель покровителя наук и благосклонного мецената?
Благосклонный меценат словно ждал этого вопроса, он склонился над профессорским ухом и зашептал так страстно и громко, что даже Яков разобрал слова: «wachs» воск, и «bälle» шары. От этих шаров профессор отшатнулся и отвечал вполголоса, с трудом сдерживая то ли гнев, то ли смех:
Вы же образованный человек, барон, и жертвовали нашей библиотеке собственные медицинские книги неужели совсем не читая?
Я прочел все книги, которыми имел честь владеть, красиво зарделся барон и величественно откинул со лба зеркально-русую прядь. Бидлоу положил руку ему на плечо, заглянул в его круглые небесные глаза и проговорил задушевно:
Ваши смелые желания вас погубят. Могут и убить. Как раз сейчас пожаловал на перевязку кулачный боец, имевший неосторожность вживить под кожу всего лишь под кожу правой руки, барон, она у него ударная все эти опасные излишества, и шарики, и воск. Я велю привести его к вам. Увидите наглядно, что бы вас ожидало. Михаил!
В дверь просунулась голова санитара.
Михаил, пригласи к нам Рамильку.
Санитар убежал в коридоре послышался его топот.