Айзека охватывает ужасное, до боли знакомое чувство. Будто земля уходит из-под ног, будто каждое из столпившихся вокруг него деревьев с корнями вырвали из почвы, будто все в мире расплющилось все, кроме Айзека, и у него не осталось ничего, только настежь распахнутое небытие, пронизывающее его с хлестким упорством тысячи зимних ветров. И все эти ветра, все эти ледяные реки, с которых они приносятся, заключены внутри одного тела. Все начинается с дрожи в животе. Желудок словно подскакивает до границы с верхними слоями атмосферы и, за неимением альтернатив, падает вниз. Сердце екает и отправляется следом. Внутренности будто рассыпаются, рассыпается само его существо, и Айзек начинает судорожно хватать ртом воздух. Гравитация ополчается против него. Айзек стоит посреди поляны слишком далеко от дерева, о которое он опирался пару минут назад. Он захлебывается, как будто тонет в пучине, задыхается, словно с поляны выкачали весь воздух. Наконец он падает на колени, но яйцо не роняет. На всякий случай он прижимает его к себе еще сильнее, чем раньше.
«Что я творю? спрашивает Айзек сам себя. Воздух застревает у него в горле, кровь в венах густеет. Он в напрочь загубленном костюме стоит на коленях посреди мокрой от росы поляны в незнакомом лесу и, изо всех сил пытаясь восстановить дыхание, баюкает огромное белое яйцо, найденное им в ворохе лесного перегноя. Что мне делать?»
На мгновение Айзеку кажется, что он заблудился. С трудом дыша, с трудом разбирая дорогу, он пробивается через подлесок обратно к мосту. Потом он слышит доносящееся издалека динь-динь-динь и замечает сочащийся сквозь кроны деревьев утренний свет. Он идет им навстречу и они выводят его к дороге, к машине, к реальности.
Случайному наблюдателю эта картина показалась бы до смешного нелепой: измученный мужчина, ковыляющий на рассвете из леса с необычайно легким для таких внушительных размеров яйцом в руках. Он держит его неловко, между локтем и изгибом шеи, будто пытается найти ключи от дома, не уронив пакет с продуктами. Кряхтит, ощупывая пассажирскую дверь в поисках ручки. Но никаких случайных наблюдателей, готовых составить мнение об увиденном, здесь нет. Айзек открывает дверь, осторожно перекладывает жестяную коробку из-под песочного печенья «Олд Уокерс» на заднее сиденье и водружает яйцо на пассажирское кресло. Сам он усаживается рядом и, вцепившись в руль, пристально вглядывается в собственное отражение в зеркале заднего вида. В свою посеревшую за последнее время кожу. В поседевшие волосы. Цвет сохранился только в его усталых глазах, и этот цвет красный. Его рубашка разукрашена грязью и мхом, а лучший костюм непоправимо испорчен. Список недавно утерянных вещей пополнил еще и галстук. Зато он кое-чем разжился огромным, более чем полуметровым яйцом с гладкой белой скорлупой и выраженным затхлым запахом. Айзек пристегивает свою находку ремнем безопасности. Он понятия не имеет, что кроется внутри, и определенно не настроен убивать утро на очистку ковриков своего «Форда Фиеста» от размозженного полулитрового желтка. Он смотрит на яйцо и снова в свои воспаленные глаза в зеркале заднего вида. Затем переводит взгляд на небо, разверзшее свою белесую пасть над скользким асфальтом. Айзек припоминает лампы, которыми они в школе обогревали куриные яйца, и включает подачу теплого воздуха. В памяти всплывает бег с яйцом на ложке[1] и бодрящий прилив адреналина после успешного преодоления финишной черты с уцелевшим грузом. Айзек качает головой, включает первую передачу и уезжает.
Мост перекинулся через реку за городом, минутах в пятнадцати езды от дома Айзека, путь которого лежит теперь по, благо, пустынным проселочным дорогам. По дороге Айзеку не встречается ни одной живой души, и он наконец задает себе, яйцу и даже перекочевавшей на заднее сиденье жестяной коробке из-под печенья все те вопросы, что роятся в его стремительно трезвеющем сознании.
Что же внутри?
Что-нибудь опасное?
Как скоро оно вылупится?
Надо было оставить его в лесу?
Может, отнести его туда, где взял?
А если вернусь и станет еще хуже?
Но разве забрать яйцо преступление?
Допустим, но могут ли меня поймать?
А посадить в тюрьму за это могут?
На сколько же лет это потянет?
Может, избавиться от яйца?
Может, приготовить?
Как приготовить?
У Айзека у самого мозги всмятку какие уж тут ответы. Жестянка из-под печенья солидарно помалкивает. Как и яйцо, которое ввиду своей яичной природы говорить не умеет. Но Айзек все равно продолжает спрашивать, не уверенный, про себя он это делает или вслух. Он нервно барабанит ладонями по рулю и время от времени бросает тревожные взгляды в зеркала, надеясь не увидеть в них синие огни, нагоняющие его в сопровождении визгливой сирены. Он уверен, что яйцо контрабанда. В нем могут быть наркотики, или оружие, или что-то похуже. Уиу-уиу. Он ругается себе под нос. Если в окно его машины постучит полицейский, Айзеку придется опустить стекло.
Не спится, сэр? может спросить полицейский, и лоб Айзека непременно покроется испариной. Патрульный нахмурится и укажет ручкой на пассажирское сиденье: Омлет готовите?
Айзек подозрительно громко рассмеется, и его участие в перевозке контрабандой чего-то перестанет быть тайной. Он знатно перебрал и алкотестер выдаст его с потрохами. И что тогда? Айзек бросает очередной взгляд на яйцо. На языке вертится еще один вопрос. Он хочет увериться, что не сходит с ума. Но, прежде чем он успевает уточнить у своих молчаливых слушателей эту деталь, он осознает, что приехал домой.
Айзек выходит из машины, которую он припарковал прямо на тротуаре. Сейчас это кажется мелочью. Бледное зимнее солнце быстро карабкается по небосводу совсем скоро вслед за ним потянутся и соседские жалюзи. Даже любопытно, спишут ли они его неподобающую парковку и еще более неподобающий внешний вид не на недавние события в его жизни, а на яйцо? Наверняка его находка вызовет у них множество вопросов, на которые у Айзека, как он уже понял, ответов нет. Он не хочет делиться яйцом с посторонними.
«Оставь мне хотя бы это», думает он.
Убедившись, что все окна, выходящие на улицу, задернуты шторами, Айзек отстегивает своего необщительного пассажира и, кое-как прикрывая его полой вымокшего пиджака, направляется к входной двери. По крайней мере, на этот раз ему не придется возиться с ключами он никогда не запирает дом. Айзек толкает дверь и встречает сопротивление подпирающей ее лавины нераспечатанных писем, счетов и рекламных буклетов. Дом выглядит заброшенным. В каком-то смысле Айзек и правда освободил его несколько недель назад. Он не живет здесь просто существует. А вот дом живет: цепляется за лодыжки Айзека ворохом нетронутой почты, приветствует его чахнущими, умирающими цветами на столике у стены и прогорклым запахом испортившийся еды, которым веет из-за приоткрытой кухонной двери. Откуда-то доносится звук капающей из крана воды. В одной из комнат жужжит муха. Мгновение Айзек нетрезво покачивается, молча прислушиваясь и не выпуская яйцо из рук. Как будто ждет, что кто-то выйдет встретить его. Но никто не выходит. Его горло сдавливает спазм. Глаза наливаются лихорадочным блеском. В прихожей зябко, и по его спине пробегает дрожь. Кажется, яйцу в руках Айзека тоже холодно, лучащееся из-под скорлупы тепло стремительно угасает. Айзек снова вспоминает грелку в плюшевом чехле. Вспоминает, как она засовывала ее в пижамные штаны, чтобы уложить поближе к животу. Не лучший ее образ. У него на телефоне даже сохранилась фотография. И думать не смей ее выкладывать! Вспоминает, как они смеялись до слез. Вспоминает ее холодные ноги, холодные руки. Вспоминает, как она касалась его под одеялом словно тайком проносила в их постель кубики льда. Как подсовывала, пытаясь согреться, свою босую стопу под его ногу, а руку под его голую спину. Как он ворчал и извивался.
Как ты умудряешься постоянно мерзнуть? не мог понять он.
Все относительно. Как ты умудряешься постоянно меня согревать?
В доме Айзека царит холод не меньший, чем на реке, в которую он, к сожалению, так и не прыгнул. Он стоит в сугробе запечатанных писем и выдыхает клубы теплого воздуха. Он принюхивается и опускает взгляд на яйцо. Его глаза округляются. С губ слетает очередное ругательство. Он роняет яйцо на подушку из долговых выписок и меню на вынос, вылетает на улицу и бежит по дорожке к своей машине, обе дверцы которой он оставил открытыми. Айзек хватает с заднего сиденья жестяную коробку из-под печенья и, прикрыв глаза, прижимается лбом к холодному металлу. Затем захлопывает дверь и возвращается в дом. Снова замирает в бумажном сугробе, размышляя, что делать дальше. Он разглядывает яйцо, угнездившееся в ворохе писем у его ног. Белоснежная скорлупа потускнела, будто под ней погас свет. И что тут можно предпринять? Она бы знала. У нее были ответы на все вопросы. Айзек прокручивает в голове бесконечную киноленту их разговоров в поисках чего-нибудь применимого к ситуации. Однажды она рассказывала ему историю об осиротевшем ягненке с фермы, на которой она выросла. Она всегда выкармливала из бутылочки оставшихся без матери барашков. Но был один, который никак не мог согреться. Ягненка заворачивали в пледы, в полотенца, она даже пожертвовала собственное одеяло впустую. Потом кому-то пришла в голову гениальная в своей простоте идея «Ага»[2]. Рискуя в конечном итоге получить на обед жареного ягненка, маленькое дрожащее тельце затолкали прямо в разогревающуюся духовку. И это сработало агнец не пал невинной жертвой. Услышав эту историю, Айзек, который и ферму-то впервые увидел, только будучи подростком, рассмеялся, покачал головой и высказал предположение, что росла она, поди, на страницах одной из книг Беатрикс Поттер[3]. У кого дома стоит духовка фирмы «Ага»? Кто станет кормить ягнят из бутылочки? Она пожала плечами и сообщила ему, что, пока он сидит в своей скорлупе, мимо проплывает целый неизведанный мир.
Айзек запирает входную дверь, направляется в гостиную и осторожно ставит жестянку на каминную полку. Затем возвращается и забирает яйцо, валяющееся на перине из заполонивших прихожую писем. Откуда в этом маленьком убогом домишке взяться элитной духовке? Хотя яйцо и не поместилось бы в ее компактные недра. Зато под каминной полкой притаился самый примитивный очаг к нему-то Айзек и переносит яйцо. Сквозь жалюзи в комнату начинают пробиваться солнечные лучи, поэтому Айзек опускает глаза в пол. Свет он не включает. Он действует медленно, размеренно. Укладывает в очаг несколько поленьев, старую газету и щепы для растопки. Поджигает и тут же гасит спичку, не желая освещать все то, что он не хочет видеть. Айзек стаскивает раскиданные по комнате подушки и пледы к камину и мастерит на полу импровизированное гнездо. Устроив в нем яйцо, он принимается ворочать поленья. Пламя начинает разгораться. Айзек сидит на коленях, не отрывая взгляда от яйца. Здесь, на полу гостиной, перед камином, его скорлупа сияет белизной пуще прежнего. Но это еще не все. Оказавшись у потрескивающего пламени, вдали от холодной сырой поляны, яйцо наконец начинает высыхать. И по мере высыхания оно обрастает. То, что еще недавно казалось гладкой скорлупой, вздымается и растрепывается. От удивления Айзек приоткрывает рот. Он забывает, как дышать, волосы на руках встают дыбом. Айзек приходит к осознанию, что на яйце никогда не было скорлупы, зато был мех. Прилизанный утренней росой, а теперь распушившийся, как, должно быть, шерсть на том осиротевшем ягненке, пока он грелся в духовке. Айзек не может до конца поверить своим глазам. Яйцо и впрямь покрыто мохнатой белой шубкой.
Что же ты такое? шепчет Айзек.
Но яйцо остается яйцом в достаточной мере, чтобы по-прежнему не уметь ответить. Айзек не знает, сколько времени проходит, пока он зачарованно рассматривает свою находку. В камине подрагивает пламя, яйцо по-прежнему молчаливо ютится у огня, а Айзек, так же молчаливо, сверлит его взглядом. Наконец колени начинают ныть, а пламя затухать. У Айзека слипаются глаза. Возможно, его разморило идущее от огня тепло. Или дает о себе знать усталость он не спал со вчерашнего утра. Айзек, позевывая, отступает в противоположный конец комнаты к дивану. Еще несколько минут он наблюдает за яйцом оттуда, затем натягивает на ноги один из многочисленных пледов. Он никогда не понимал, зачем им столько одеял куда уж жарче. Но она мерзла и теперь он благодарен ей за их изобилие. Ему становится все тяжелее держать глаза открытыми, он ложится и почти сразу начинает храпеть, впервые с начала января погружаясь в настоящий, полноценный сон. Сквозь дрему он смутно различает, как галдят на улице разбредающиеся по школам дети, как пробивается сквозь жалюзи утренний свет, как время от времени потрескивают в камине поленья. К тому времени, когда яйцо начинает шевелиться, Айзек уже крепко спит.
Сначала от пушистой скорлупы отделяется небольшая лента. Она скользит по округлому боку яйца, словно язычок замысловато вшитой молнии. Затем к ней присоединяется вторая только она начинает разматываться с противоположной стороны. Наконец вся шубка яйца начинает искриться рябью и бурлить стремительными волнами, будто торнадо в отрисованном старательными аниматорами «пыльном котле»[4]. Но диковинное представление заканчивается, едва успев начаться. По обеим сторонам яйца теперь свисают две пушистые белые ленты. То, что находится между ними, все еще напоминает по форме яйцо, хотя таковым оно, очевидно, не является.
Одно из поленьев в камине с треском переламывается пополам. Пламя победоносно шипит, салютуя искрами, и яйцо, словно откликаясь огненным всполохам, открывает глаза.
Два
Ты сидишь?
Тогда все и рухнуло. Ничего хорошего такой вопрос не предвещает. А уж если его задает теща, да еще и по телефону, догадаться о содержании плохих новостей не составляет почти никакого труда. Ее дочь испортила этот сюрприз много лет назад, когда они, валяясь в постели за чашкой кофе, делились откровениями о родительских причудах. Отец Айзека был попросту неспособен написать сообщение без использования заглавных букв. А мать до ужаса боялась собак, зато одарила именами всех кошек округа. Его тесть не мог взяться за дело, даже самое плевое, не напевая. Правда, назвать мелодии, которые он гундосил себе под нос, песнями можно было разве что с большой натяжкой они скорее походили на какофонию случайно оказавшихся рядом нот. Ну а теща Теща не умела сообщать плохие новости в лоб, какой бы серьезной ни была ситуация. Подхватила ли собака ушную инфекцию, подала ли на развод одноклассница, пропавшая со всех радаров на семнадцать долгих лет, теща всегда начинала издалека. Она всегда уточняла, сидит ли ее собеседник.
Ты сидишь?
Все, что случилось после того злосчастного звонка, заледенело, затуманилось в сознании Айзека. Но все, что было до, он помнит в мельчайших подробностях. Выкрученный на полную громкость динамик проигрывал плей-лист под названием «Готовим под итальянскую музыку» он всегда запускал эти задорные песни, когда экспериментировал на кухне. Сам Айзек, старательно подпевая итальянцам на каком-то своем, несуществующем языке, стоял у разделочного стола и лепил приправленный луком и кориандром фарш из баранины на деревянные шампура. Он готовил кофта-кебабы. За окнами, запотевшими из-за кипящей на плите воды, уже стемнело, а температура успела опуститься ниже нуля. Айзек сделал мысленную зарубку опустить жалюзи, как только смоет с рук сырое мясо. До этого так и не дошло. Едва он облепил фаршем третий шампур, итальянская музыка захлебнулась мелодией звонка такая же стояла у него на будильнике. Возможно, именно из-за этой мелодии он занервничал прежде, чем поднял трубку. А может быть, из-за того, что, спеша отмыть жирные, заляпанные сырой бараниной и нарезанным луком руки, умудрился ошпарить их брызнувшим из крана кипятком. К тому времени как Айзек, вытерев ладони кухонным полотенцем, подбежал к столу, телефон перестал верещать. У него даже от сердца отлегло. Но, едва оборвавшись, звонок раздался снова. Айзек глянул на экран.