Неужели?
Задиг-бей показал на траурную нарукавную повязку:
Не так давно моя пожилая супруга скончалась от изнурительной лихорадки.
Мои соболезнования, Задиг-бей. Где это произошло?
В Коломбо. Судьба мне благоволила, и я был рядом с женой в ее последние дни. Господь не дал вам даже этого.
Глаза Ширин увлажнились.
Да, Он обошел меня этой милостью
Не могу выразить, как я опечален кончиной вашего мужа. Бахрам-бхай был моим самым близким другом.
Взгляд Ширин метнулся на бесстрастное лицо брата. Последнее время имя Бахрама словно было под запретом казалось, в доме Мистри никто его не произносит, дабы лишний раз не напоминать себе о крахе, покрывшем бесчестьем семью банкрота и его родичей.
Сама Ширин говорила о нем только с дочками, но и те держались так, словно речь шла о чужаке, и сокрушительное разорение, предшествовавшее смерти Бахрама, в корне его изменило, превратив в незнакомца, чьи затеи всегда были обречены на провал, а успехи служили знаком грядущего несчастья, которое он обрушит на самых дорогих людей.
Дочери, прежде души не чаявшие в отце, теперь лишь стыдили и укоряли его, однако Ширин их в том не винила, ибо крах лишил их не только ожидаемого наследства, но и значительной доли почтения, которое прежде им оказывали в семьях супругов.
Для Ширин имя мужа было незаживающей раной, которую она попеременно пыталась убаюкать, залечить и скрыть, и сейчас, когда Бахрама помянули с неподдельной любовью, рана та аукнулась болью.
Муж часто говорил о вас, тихо сказала Ширин.
Бахрам-бхай был невероятно сердечным и благородным человеком. Ужасно, что все так закончилось.
Ширин подметила, как брат заерзал на диване. Конечно, доброе слово о Бахраме ему было неприятно, и он охотно ушел бы, но приличия не позволяли оставить сестру наедине с чужим человеком. Чтобы избавить его от мучений, Ширин прошептала на гуджарати: дескать, можешь уйти, только оставь дверь гостиной открытой и пришли сюда служанку, что ждет в коридоре. Приличия будут соблюдены, сама она под накидкой, беспокоиться не о чем.
Брат тотчас вскочил.
Ладно, я ненадолго вас оставлю, сказал он.
Вошла служанка и села возле открытой двери, задрапированной шторой. Укрытая накидкой, Ширин повернулась к гостю:
Скажите, когда вы последний раз видели моего мужа?
Месяца за два до несчастья. Я покинул Кантон в самом начале кризиса, а Бахрам остался.
Почему? Расскажите, что там произошло.
Зарур, извольте, биби-джи.
Задиг поведал, что в марте нынешнего года китайские власти развернули широкомасштабную кампанию по пресечению потока опия в страну. Император назначил некоего комиссара Линя новым губернатором Кантона, и тот сразу же выдвинул ультиматум иноземным купцам: сдать весь привезенный опий. Получив отказ, он заблокировал чужеземный анклав с воды и суши, чем совершенно отрезал его от внешнего мира. Купцов хорошо кормили и вообще ни в чем не ущемляли, но они, не выдержав заточения, все же согласились сдать свой груз. Разрешение покинуть Кантон получили все, кроме самых крупных торговцев, в числе которых был и Бахрам. Вместе с челядью он остался в своих апартаментах.
Наверное, биби-джи, вы знаете, что иностранный анклав Кантона состоит из тринадцати факторий, которые там называют хонами. Поселение это больше похоже на огромный караван-сарай. В каждой фактории есть разные апартаменты, которые купцы снимают исходя из имеющихся средств. Бахрам со своим персоналом всегда проживал в фактории Фунтай. Вот там-то я его и видел последний раз.
Как он выглядел?
Задиг помолчал и, откашлявшись, заговорил как человек, которому нелегко сообщать дурные вести.
Может, не стоило бы об этом рассказывать, но Бахрам-бхай был чрезвычайно подавлен. Знаете, он выглядел совсем больным. Я поговорил с его секретарем, и тот сказал, что хозяин почти не выходит из дому, но целыми днями сидит у окна и смотрит на майдан.
Ширин накрыло волной горечи.
Просто не верится, сказала она, перебирая пальцами край сари. Он всегда был такой непоседа.
Неудивительно, что заботы его сокрушили. Ему грозила потеря огромных денег, и он очень переживал из-за долгов. Задиг покашлял в кулак. Вы же знаете, биби-джи, для него не было ничего важнее семьи, его религии. Вернее, его второй религии.
Ширин просунула руку под накидку и отерла слезы.
Да, знаю.
Ничего странного, что все это сказалось на его здоровье. Бахрам заметно ослабел, но я не поверил своим ушам, узнав, что он упал с палубы. Человек с таким-то мореходным опытом! И вот что самое печальное: проживи он чуть дольше, узнал бы, что потери его будут возмещены.
Ширин насторожилась.
То есть обещают компенсацию?
Да, кивнул Задиг. Иноземные купцы учредили фонд, чтобы оказать давление на британское правительство и заставить его предпринять действия против китайцев. Все торговцы сдали по доллару за каждый конфискованный ящик с опием. Набралась внушительная сумма, которую переслали мистеру Уильяму Джардину в Лондон. Некогда самое влиятельное лицо в торговле с Китаем, он распорядился деньгами по-умному: подмазал многих членов парламента и уйму газетчиков. Свет такого еще не видел предприниматели подкупают правительство! Столько было произнесено речей и опубликовано статей, что теперь всякий англичанин убежден: комиссар Линь чудовище. Ходят слухи, что британское правительство, вняв совету Джардина, готовит экспедиционный корпус к отправке в Китай. Захват опия сочтен достаточным поводом для объявления войны и, стало быть, требования репараций. Задиг подался вперед: Уверьтесь, биби-джи: когда придет пора делить деньги, о доле Бахрам-бхая не забудут.
В том-то и беда, что представлять наши интересы некому, сглотнув рыдание, сказала Ширин. Братья и зятья заняты собственными делами, им недосуг совершить годовую поездку в Китай. Нет сына, нет наследника, который заменил бы моего мужа, и в том отчасти виноват сам Бахрам.
Что вы имеете в виду, биби-джи?
Ширин была так удручена, а сочувствие Задига так согревало, что неожиданно для самой себя она заговорила на тему, никогда и ни с кем не обсуждаемую.
Наверное, вам это неведомо, Задиг-бей, но муж мой страдал изъяном, не позволявшим зачать сына. О том сказал садху, многих излечивший от подобной напасти. Он предложил исцелить и Бахрама, но тот лишь посмеялся. Ах, отнесись он к этому серьезнее, сейчас, возможно, все было бы иначе.
Задиг слушал внимательно, потом, задумавшись, надолго замолчал и вдруг сказал по-английски:
Позвольте вопрос, биби-джи?
Ширин взглянула удивленно, но часовщик ее остерег, кивнув на служанку.
Можно кое о чем вас спросить?
Да, спрашивайте.
Скажите, вы когда-нибудь выходите из дома?
Вопрос поверг Ширин в недоумение.
Почему вас это интересует?
Спрошу иначе: можем ли мы поговорить наедине, чтобы нас не слышали ваши родные и слуги?
Ширин сообразила быстро.
В четверг годовщина смерти миссис ОБрайен, моей наставницы в английском. Я приду в церковь Богоматери Славы, чтобы поставить заупокойную свечу.
Католическая церковь в районе Мазагон?
Да.
В котором часу?
В коридоре послышались шаги брата, и Ширин прошептала:
В одиннадцать утра.
Задиг кивнул и тоже ответил шепотом:
Я буду там.
Сквозь слезы Кесри смотрел вслед удалявшейся повозке, и ему казалось, что в пыли, поднятой ее колесами, похоронены все его надежды.
Из речи хавильдара он не упустил ни слова: вопросы касты и веры его волновали мало, а вот рассказ об оружии и тактике боя вновь всколыхнул мечты о солдатской службе, только теперь хотелось стать уже не просто вооруженным бойцом, но сипаем в батальоне под началом Бхиро Сингха. Конечно, устаревшие способы войны никуда не годились, новые гораздо привлекательнее. Истинное военное искусство в том и состоит, чтобы приспособиться к обстановке, перехитрить врага и победить, да еще всем этим заработать деньги.
Невероятно, что Бхим упустил такую возможность. Кесри отвел брата в сторонку и спросил:
Батаво, почему ты отказал хавильдару? Боишься отца?
Нет, помотал головой Бхим. Я Бхиро Сингха боюсь. Уж лучше поехать к дьяволу, чем к нему.
Ты что? Не понимаешь всей выгоды его условий?
Брат лишь пожал плечами и ковырнул ногой землю.
Эх, будь я на твоем месте Кесри горестно вздохнул.
И что бы ты сделал? Поехал с Бхиро Сингхом?
Кесри кивнул, смаргивая подступавшие слезы.
Я бы минуты лишней не потратил и уехал с ним прямо сейчас
Если прежде желание распрощаться с домом саднило тупой болью, то теперь жгло огнем. Жар этот створожил плотный завтрак, и Кесри вырвало на глазах у всей семьи.
Сия неприятность хотя бы дала повод уединиться. Весь день Кесри провел в постели и заснул рано. Утром предстояла поездка на ярмарку, но он боялся не выдержать зрелища, в котором брата благословляют на службу в Дели, и, сказавшись больным, остался дома.
После отъезда домашних Кесри наведался в амбар, где отец хранил опий, и, отщипнув чешуйку, отправил ее в рот. Вскоре он уснул и потом даже не шевельнулся, сквозь сон услышав, что родные вернулись домой. Уже наступил вечер, никто его не потревожил, и он опять уплыл в дрему.
Глубокой ночью его разбудил шепот над ухом:
Утхелу, бхайя, просыпайся, брат! Идем!
Все еще очумелый от опия, Кесри, держась за брата, прошел по спящему дому и выбрался к чарпае под манговым деревом.
Поторопись, Кесри-бхайя, зашептал Бхим. Тебя ждет Бхиро Сингх-джи.
Ка кахрелба? Чего ты несешь? Кесри протер глаза.
Все так. На ярмарке я переговорил с хавильдаром мол, ты хочешь служить в его армии, но бабу-джи против и не даст своего согласия. Что мне до воли вашего отца, сказал Бхиро Сингх, он мне не родич, плевать я хотел на его взгляды. Калькутта далеко, там ему парня не достать.
Сна как не бывало.
А ты что? спросил Кесри.
Я сказал, что без отцовского позволенья тебе не найти денег на снаряжение и коня. Конь не нужен, ответил хавильдар, в Калькутту поплывем на корабле. Что до прочего, он даст тебе взаймы, долг вернешь потом.
Что еще?
Если парень решил твердо, сказал он, пусть с рассветом приходит к причалу, там стоит наше судно, мы будем его ждать. Дер на хой, не опоздай.
Правда? воскликнул Кесри. Не путаешь?
Нет, не путаю. Уже светает. Не теряй времени, тогда поспеешь.
Несмотря на жгучее желание уехать, Кесри не хотел подставить брата под гнев отца. Но Бхим заверил, что все будет хорошо и без всяких последствий, ибо отец никогда не догадается о его участии в этой затее. Может, он, Бхим, еще окажется в выигрыше и теперь его оставят дома, что совсем даже неплохо. Да и Кесри наверняка простят, как только он начнет присылать деньги.
Кесри и не подозревал, что брат способен так тщательно все рассчитать.
Это твой план? спросил он. Ты сам его придумал?
Да что ты! Бхиро помотал головой. Это все Дити, ее идея. Велела отыскать хавильдара и научила, что сказать. Она все продумала. Даже вот об этом позаботилась. Он протянул брату узелок. Здесь чистые дхоти и лепешки. Другого тебе не надо. Ну давай, поспеши!
2 сентября 1839
Гуанчжоу
Вчера меня вновь пригласили на встречу с Чжун Лоу-сы в печатне Комптона.
День был погожий, и мы уселись во дворе под вишней. После короткого обмена любезностями опять заговорили о британской агрессии против Китая. Нынче Чжун Лоу-сы был чуть откровеннее и дал понять, что знаком с гуляющими слухами.
Потом, откашлявшись, он сказал, очень мягко, словно подчеркивая сложность и деликатность затронутой темы:
Вы, А-Нил, родом из Бан-гала, верно?
Хай, Лоу-сы.
Мы наслышаны, что в Бан-гала под британским правлением люди несчастны. Говорят, зреет восстание против инглизи. Так ли это?
Я помолчал, собираясь с мыслями.
Простого ответа на ваш вопрос, Лоу-сы, не имеется. Да, в Бенгалии под иноземным правлением многие несчастны. Но в то же время немало тех, кто, сотрудничая с британцами, разбогател и ляжет костьми, чтобы они удержались у власти. Есть и такие, кто всей душой с ними, ибо они принесли мир и покой. Люди помнят бедлам былых времен и не желают его возврата.
Чжун Лоу-сы сложил руки на коленях и чуть подался вперед, сверля меня взглядом.
А что насчет вас, А-Нил? Как вы относитесь к инглизи?
Вопрос застал меня врасплох.
Что вам сказать? Мой отец был среди тех, кто поддерживал Ост-Индскую компанию, и я вырос под властью англичан. Но в конечном счете моя семья лишилась всего. Мне пришлось покинуть родину и искать средства к существованию на чужбине. Наверное, можно сказать, что для меня и моих близких британское правление напасть, которую мы сами же и сотворили.
Комптон и старец слушали внимательно и переглянулись, когда я смолк. Потом заговорил печатник, словно излагая нечто, загодя приготовленное:
Чжун Лоу-сы просит передать, что он помнит и весьма ценит помощь, оказанную вами в прошлом. Во время давешнего конфликта с чужеземными купцами вы снабдили нас полезными сведениями и дельным советом. Как вы знаете, ныне мой учитель руководит бюро переводов и сбора информации; он считает, что можно еще немало от вас почерпнуть. Комптон помолчал, давая мне усвоить им сказанное. Чжун Лоу-сы интересуется, не желаете ли вы работать с нами. В ближайшие месяцы нам понадобится человек, владеющий индийскими языками. Разумеется, вам положат жалованье, но какое-то время вам придется жить здесь, в Гуанчжоу. Кроме того, на этот срок вы обязуетесь прекратить все сношения с Индией и чужеземцами. Что скажете?
Слова я опешил не выразят и десятой доли моего ошеломления: я вдруг понял, что мне предстоит выбор одной из сторон, что всегда было чуждо моей натуре. Я извечно гордился своей обособленностью свойством, как сказал Панини[28], необходимым тому, кто изучает лингвистику. Оттого-то мне сразу полюбился Комптон, ибо я распознал в нем родственную душу, которую слова и явления увлекали лишь одним своим существованием. Однако сейчас от меня ждали присяги на верность не одному другу, но многочисленному народу, целой стране, с которой меня почти ничто не связывало.
В ту минуту перед глазами промелькнула вся моя жизнь. Вспомнились мистер Бизли, учитель английского, наставлявший меня в чтении, и мое восторженное наслаждение книгами Даниеля Дефо и Джонатана Свифта, и долгие часы, в которые я заучивал наизусть отрывки из Шекспира. Однако в памяти всплыла и та ночь, когда в тюрьме Алипор я пытался говорить по-английски с дежурным надзирателем, уделявшим моим словам внимания не больше, чем карканью вороны. А на что я рассчитывал? Глупо надеяться, что владение языком и пара-другая прочитанных книг ключ к взаимопониманию между людьми. Мысли, книги, слова скорее усиливают разобщенность, ибо они истребляют твои прежние интуитивные привязанности. И потом, кому я должен быть верен? Уж только не бенгальским заминдарам, не шевельнувшим и пальцем, чтобы избавить меня от тюрьмы. И не своей касте, которая теперь во мне видит парию, падшего и опороченного. Может, отцу, чье распутство обеспечило мою погибель? Или британцам, которые, узнав, что я еще жив, загнали бы меня на край света?
А на другой стороне Комптон и Чжун Лоу-сы с их просьбой поделиться единственным, что воистину принадлежит только мне, знанием мира. Годами я забивал себе голову бесполезными сведениями, коим почти нигде не найти применения, и вдруг удача такое место нашлось. Так сложилось, что я стал кладезем знаний, которые могут пригодиться моим собеседникам.
В результате чашу весов перевесили не преданность, каста или дружба, но мысль, что никчемность вроде меня и впрямь может быть полезной.
Я молчал так долго, что Комптон спросил: