Когда я посмотрела, столько много народу было за Антонова, я просто поразилась. <> Ну, бандитские, я понимаю, там сто человек, ну, двести человек, ну, тысяча, но у них же доходило до многих тысяч человек. <> Это было собранно, организованно Организованное движение даже, может быть, я хочу назвать, возглавляемое Антоновым. И я думаю, что сколько надо сил было и мужества, чтобы вот это движение возглавить. <> И люди были недовольны, и поэтому они сплотились32.
Среди причин восстания респонденты, симпатизирующие сторонникам Антонова, называют продразверстку, голод, описывают случаи, когда красноармейцы отбирали у крестьян последнюю еду и одежду, подчеркивают благополучие сельской жизни до продразверстки, часто отмечают, что их регион был среди самых плодородных и благополучных в стране:
Когда началась продразверстка, у крестьян выгребали все. Я потом прочитал только, оказывается, считалось, что Тамбовская губерния более процветающая, и тут больше всего производится хлеба. На самом деле, по статистике, так, который продавался в том числе в Европу. Ну, зерновых я имею в виду. И в связи с этим размер и изъятия зерновых по губернии был очень высоким, непомерно высоким. Но планы надо было выполнять, и вот все здесь эти отряды продразверстки забирали все33.
Респонденты, чьи симпатии лежат на стороне красноармейцев, называют восставших «бандитами», восстание «бунтом», утверждают, что оно состояло из разрозненных, не связанных между собой очагов, приводят примеры грабежа и убийства крестьян участниками восстания, отмечают, что не видят серьезных причин для подъема крестьян, подчеркивают зажиточность сельской жизни и жестокость антоновцев:
Безвинных убивали-то, грабили, убивали. <> Грабили: и скот уводили, и лошадей, и все грабили, и овцы. А что, тогда была корова, овцы, у людей. И последнее брали. <> Антонов, он тут свирепствовал везде. Он зверь был34.
На основе моих интервью можно выделить два основных нарратива, к которым обращаются местные жители при рассказе о событиях восстания: героический (о предках-антоновцах, боровшихся за свободу народа, или, реже, красноармейцах, ценой собственной жизни подавлявших бандитский мятеж) и, более частый, нарратив жертвы о безвинно погибших в ходе восстания и о преступной политике государства в отношении крестьянства. Разница между нарративами заключается не в излагаемых респондентами фактах и не в избираемой ими стороне (восставших или красноармейцев). Герои их рассказов часто одни и те же: расстрелянные заложники (крестьяне, отказавшиеся выдать своих ушедших с антоновцами родных), сброшенные живыми в колодец красноармейцы, мирные инжавинцы, жившие в условиях постоянно сменяющих друг друга сил. Разница в нарративах заключается в эмоциональном отношении к событиям восстания. Респонденты, придерживающиеся героического нарратива, гордятся и восхваляют своих предков, находят убедительные причины для оправдания антоновцев или красноармейцев, представляют их участие в восстании как искренний порыв или подвиг. Авторы жертвенного (к ним относятся все противники восстания) жалеют, оплакивают, в своих рассказах рисуют мир несправедливости и насилия, участие в восстании или его подавление считают не свободным выбором, а стечением обстоятельств.
Героический нарратив воспроизводили в основном респонденты, которые во взрослом возрасте начали восстанавливать историю своего рода и искать образы и личности, на которых они могли опереться в конструировании собственной идентичности. Для нескольких (пять-шесть человек) такими личностями стали Антонов, другие руководители восстания (в частности, уроженец Инжавинского района Иван Ишин) или предки респондентов, участвовавшие в нем. Эта группа людей образовала отдельное сообщество памяти. Его члены хорошо знакомы или находятся в дружеских отношениях, вместе занимаются мемориализацией восстания, обмениваются литературой о нем и т. д. Опираясь на книги краеведов (в частности, Владимира Самошкина, Бориса Сенникова, Николая Тюрина), это сообщество памяти сконструировало нарратив сопротивления несвободе и борьбы с обстоятельствами. В его центре оказалась фигура участника восстания, с которой респонденты себя идентифицировали. В частности, в интервью респондента Н. С., бизнесмена из села Карандеевка, прослеживался лейтмотив гордости тем, что он является потомком крестьян-бунтовщиков:
Горжусь тем, что мои земляки были гордыми людьми, мужественными людьми, нашли в себе смелость оказать реальное, фактическое сопротивление той несправедливости, которая творилась в то время. И они ушли воевать за святое: за свою семью, за своих детей, за свое благополучие, за свое будущее лучшее, за свою деревню35.
Яркий пример «героического» нарратива представляет интервью А. Е., одного из лидеров неформального объединения сторонников Антонова. В интервью респондент назвал подавление восстания «международным геноцидом против русского мужика» силами «эстонского корпуса и латышских красных стрелков». В отличие от остальных респондентов в интервью А. Е. прослеживается националистский и антисемитский нарратив: «Возьмите 69 69, повторяю, фамилий руководителей уничтожения Антоновского восстания, и почитайте их фамилии и национальность. <> 49 евреев, остальные поляки, немцы, эстонцы». Антонов противопоставляется подавителям восстания как представитель «интеллигенции русской в России»:
Да, он безбашенный, да, убийца, убил полицейского, был приговорен к смертной казни, только благодаря вмешательству Столыпина он был помилован. Но это был еще интересный человек, и он, и его брат. Брат писал стихи, брат играл на скрипке, играл на рояле. Понимаете, это были еще интересные люди36.
Как отмечает антрополог Оксана Головашина, в общественной дискуссии о Тамбовском восстании предметом разговора является не личность участников восстания или его подавления, а модель прошлого для настоящего37, при этом само восстание оказывается референтной точкой, к которой апеллируют и его сторонники, и противники38.
Как показали интервью, члены описываемого сообщества памяти к настоящему относятся критически и высказывают инвективы как в адрес советских властей (см., например: «Эта власть была кровожадная по отношению к простолюдинам. Простые люди быстро поняли, что их просто обманули в 17‐м году»39), так и нынешних политиков. В интервью они использовали антоновщину для легитимации своего критического отношения к современным российским властям, которые они характеризуют как наследников советской власти, подчеркивая «бандитскую» природу государства как такового40.
К примеру, говоря об упадке сельской жизни, закрытии деревенских больниц и школ, Н. С. объяснял их продолжением советской политики, с которой боролись еще участники восстания:
Вот это все отголоски той тупой политики, которую проводили в 20‐е годы. Те люди сами, по своей природе, бандиты, которые заняли ключевые посты в государстве. И они бандитскими методами насаждали новую власть, не понимая последствий. <> И поэтому народ стал мигрировать. Сегодня мы по Тамбовской губернии видим, демографический провал таков, что просто меня шокирует. Ежегодно порядка двадцати тысяч населения недосчитывается Тамбовская область41.
В интервью члены проантоновского сообщества памяти (во время полевой работы мне удалось обнаружить всего одно подобное сообщество, но, вероятно, их больше) часто апеллируют к тому, что, раз в Тамбовской области существуют памятники красноармейцам, необходимо уравновесить эту «коммунистическую» память крестьянской. Не вернакулярными памятниками (речь о которых пойдет ниже), широко представляющими «крестьянскую» память о восстании, но официальными государственными мемориалами. По словам жителя Инжавино В. К., то, что память о восстании официально не представлена в Тамбовской области, «не обозначена на исторической родине этих событий, это по меньшей мере, на мой взгляд, странно, странно по меньшей мере. А по большей мере это преступное, не побоюсь этого слова, преступное по отношению к своей истории, нашей Тамбовщины»42.
Как упоминалось выше, частные практики поминовения не оказывают сопротивления государственной политике, но могут сталкиваться и конфликтовать с памятью других общественных групп и сообществ памяти. Так, в частности, помимо сообщества памяти, апологетического по отношению к Антонову, мне удалось найти респондентов, придерживающихся антиантоновской позиции. Их нарративы различались лексически. Восставших они называли «банда антоновская», говорили, что «красные это наши» («никого не убивали, ничего, они друг за друга»), самого Антонова называли «зверем»: «Зверь был, как говорили, убивал всех. Безвинных убивали-то, грабили, убивали»43. Помимо того, респонденты подчеркивали благополучие жизни при «красных» («Хлеб был, картошка была, корова была, молоко, все, и детей кормили, говорит, не голодали»44), говорили о жестокости восставших и отрицали встречную жестокость красноармейцев, а также утверждали, что восстание не завоевало широкой популярности в селах: «У нас колхоз, все дружные были»45; «Какое там восстание. <> Отдельные были люди, может быть, два-три могли заехать, и все. А так никакого восстания в нашей [местности] не было»46.
Важно отметить, что большинство «красных» респондентов воспроизводили упомянутый выше нарратив жертвы и описывали своих предков и их односельчан как жертв насилия и несправедливости со стороны антоновцев. Они говорили, что даже годы спустя после того, как восстание было подавлено, местные жители все еще вспоминали, кто из соседей поддержал восставших. К примеру, М. П., внучка председателя комбеда, убитого восставшими крестьянами, рассказывала, что «мама моя все время воевала с Борисовыми. Ваш отец моего отца живым в колодец запихал»47.
Однако полевая работа показала, что нынешний конфликтогенный потенциал памяти о восстании низок. Во-первых, респонденты, придерживающиеся антиантоновского нарратива, не объединены в сообщества памяти и пассивны. Во-вторых, в сельских поселениях, значительно затронутых событиями восстания, до сих пор не принято обсуждать семейную историю соседей. Респонденты, называвшие антоновцев «бандитами», уверенно заявляли, что в их населенном пункте нет людей, которые бы придерживались иного мнения, и наоборот. В селе Караваино я проинтервьюировала и внучку погибшего в восстании красноармейца, и потомков восставших. Выяснилось, что они никогда не обсуждали между собой восстание, не знали, что их семьи были равно затронуты им и что они сами придерживаются полярных мнений о восстании. Можно предположить, что молчание о прошлом становится залогом мирных отношений в настоящем либо же советское табу на оправдание восставших так и не было снято.
Как считает Оксана Головашина, память об антоновщине до сих пор существует как определенный связанный нарратив, продолжающий заложенные советской историографией представления, язык описания или борьбу с ними. Для активистов характерны полярные оценки и эмоциональность восприятия аргументов противоположной стороны. При этом споры идут не о коммеморации восстания, а об оценках государственной политики, отношениях власти и народа, двух полярных образах истории и роли отдельного человека в ней48.
Ниже я хочу рассмотреть мемориализацию (официальную и вернакулярную) Антоновского восстания в местах, где проходила моя полевая работа, и проследить, как вышеописанная дихотомия оценок восстания и разные модели исторического нарратива влияют на нее.
УНИВЕРСАЛЬНЫЕ МЕСТА ПАМЯТИ
В Инжавинском и Уваровском районах, где проходила основная часть моей полевой работы, мне не удалось обнаружить постсоветских официальных мемориалов (то есть созданных под эгидой органов власти), посвященных крестьянскому восстанию. Единственный монумент, косвенно посвященный восстанию, установлен городской администрацией в Тамбове, областном центре. Это трехметровый «Памятник тамбовскому мужику», открытый в День народного единства 4 ноября 2007 года. Как заявлял его автор, архитектор Александр Филатов, фигура памятника символизирует крестьянина, который стоит над политикой и идеологией, работает на земле и хранит веру отцов49.
Как считает тамбовский антрополог Оксана Головашина, жители Тамбова, как правило, не связывают изображение «Мужика» с антоновщиной50. При этом моим респондентам, считающим необходимым сохранять память о восстании и отсчитывающим собственные идентичности от его событий, кажется важным создание локальных «мест памяти» в местах, где проходили события восстания или где они сами живут (даже если там не происходило ничего, прямо связанного с восстанием). Большинство из них связывает «Памятник тамбовскому мужику» с мемориализацией восстания, но считает установку этого единственного мемориала недостаточной. К примеру, бизнесмен Н. С. называет ее «стыдливой»:
Стыдливо поставили памятник Тамбовскому Мужику или крестьянину. Так вы [городские власти] напишите, в связи с чем этот памятник и где он поставлен51, почему в этом месте поставлен. Если уж говорить правду. А то такая вот она полуправда получается. Да, памятник есть тамбовскому крестьянину. Чего, зачем, а почему он тут стоит, а почему тамбовскому крестьянину? Почему не воронежскому крестьянину? <> Эти места стерли из памяти52.
Ил. 1. Памятник Великой Отечественной войне в селе Караул служит местом памяти всех погибших в этих местах в XX в. Проект Дмитрия Котова, памятник установлен в 2019 г. Фото Е. Рачевой
Удивительно, но в условиях стремления местных жителей к мемориализации событий и участников восстания любые монументы, посвященные событиям XX века, становятся «местами памяти» в том числе и о восстании. Почти в каждом поселке, где проходила полевая работа, есть памятники погибшим в Великой Отечественной войне. Как правило, это памятник Неизвестному солдату, Вечный огонь или советский танк на постаменте. Как показали интервью, в нескольких селах Караваино, Караул, Трескино они много лет служат местами памяти для коммеморации всех погибших в этих местах в XX веке: красноармейцев, антоновцев, репрессированных в годы Большого террора, участников Великой Отечественной войны и локальных войн. К примеру, в Караваине типовая военная стела со звездой стала единственным местом, в которое приходят потомки четырех красноармейцев, убитых восставшими, чтобы вспомнить их наравне с жертвами Великой Отечественной войны53.
Анализируя типы «мест памяти», историк Алексей Миллер выделяет «закрытые», то есть фиксирующие строго определенную интерпретацию исторического события, и «открытые», создающие пространство для диалога и различных трактовок событий прошлого54. Я предполагаю, что в случае Тамбовской области монументы, посвященные Гражданской или Великой Отечественной войне, изначально созданные как «закрытые», под влиянием сельских сообществ начинают функционировать как «открытые». Жители сел, где расположены эти памятники, отлично знают, каким событиям они изначально были посвящены. Однако, испытывая необходимость в том, чтобы иметь место для коммеморации погибших односельчан и не имея возможности устанавливать новые мемориалы (это трудозатратно, дорого и т. д.), сельские сообщества оказываются вольны трансформировать официальные мемориалы в универсальные «места памяти», на которых можно оставить цветы, свечу или провести любую коммеморацию, отличную от семейной (последняя происходит преимущественно на кладбищах или в домах).