Я роняла шекель в его ладонь, он говорил важно, с необыкновенным достоинством:
Бриют ва ошер здоровья и счастья
В фирме царило почти праздничное оживление. Рита, Катька, несколько сотрудников газеты «Привет, суббота!», двое толстых заказчиков из Меа Шеарим, беременная секретарша Наоми молодая женщина с карикатурно-габсбургской нижней губой слушали лекцию Христианского на военные темы.
Сладко улыбаясь и оттягивая большими пальцами ремни портупеи, пританцовывая и кивая орлиным носом, переходя с русского на иврит и опять на русский, Яша утверждал, что нас будут бомбить. И сегодня же ночью. При этом он сыпал военными терминами, с уточнением калибра орудий в миллиметрах, названиями газов, с уточнением их химического состава и прочими научно-военными данными, которых черт-те где и когда понабрался.
Увидев меня с противогазом через грудь, взорвался таким искренним, таким лучезарным весельем, что даже прослезился, хохоча.
Ой, что это?! повизгивал он, вытирая слезы. Что это за коробочка?! Ох, ну какая же вы милая, вы просто прелесть, дайте ручку, и перегнувшись через стол, картинно приложился к моей ручке, что ни в какие ворота не лезло, если взглянуть на дело с точки зрения религиозных установлений. Но Христианский и сам ни в какие ворота не лез, он и ортодоксом был необычным, и даже фамилию имел в этой ситуации абсолютно невозможную, вероятно, потому и свой журнал «Дерзновение» издавал под псевдонимом Авраам Авину[1]
После сцены лобызания ручки мы разошлись по кабинкам. «Надо же и работать, война, не война», сказал Яша, достал из кейса банан, свесил с него лоскуты кожуры на четыре стороны и отхватил сразу половину. Затем, примерно часа два, он мешал всем работать, продолжая лекцию на военные темы, время от времени останавливая сам себя ликующим возгласом: «Но не за то боролись!»
Отвлек его только появившийся Фима Пушман, секретарь Иегошуа Аписа, связник или, как объяснила мне Рита, «челнок» между мозговым центром фирмы, то есть Гошей, и ее рабочим корпусом, то есть нами тремя. Мозговой центр помещался в захламленной двухкомнатной квартирке, которую снимал Всемирный еврейский конгресс где-то на улице Бен-Иегуда.
Фима Пушман, веснушчатый верзила, еврейский раздолбай лет сорока, в вечно спадающих штанах, вечный чей-то секретарь, отъявленный неуч и бездельник, член, конечно же, Еврейского конгресса, точнее говоря, конгрессмен, Фима Пушман в России был замечательным фотографом. На этом поприще он обнаружил такой талант, что, говорят, уговаривал живых людей фотографироваться на их будущие могильные памятники.
Говорил он тягучим поблеивающим тенором, растягивая слова, но не так, как Рита, а словно бы, начав фразу, он не представлял, к чему это затеял и как быть с этой фразой вообще
Рита уверяла, что у Фимы мыслительный аппарат не связан с речевым.
Тем не менее Фима Пушман был очень пунктуальным человеком. На встречу приходил минута в минуту только не туда, где уговаривались встретиться. Рассылая бандероли с журналами «Дерзновение», надписывал их изумительным каллиграфическим почерком но часто путал местами адреса отправителя и получателя, вследствие чего мы получали наши же журналы наложенным платежом, да еще расписывались в получении.
Он педантично оплачивал в банке счета фирмы, но на обратном пути забывал где-то сумку с квитанциями, бумажником, рукописями и всеми чеками для выплаты жалованья сотрудникам фирмы на сумму в несколько десятков тысяч шекелей.
Словом, можно уверенно сказать, что, уволив Фиму Пушмана, Всемирный еврейский конгресс и лично Иегошуа Апис значительно сократили бы свои убытки.
Яша презирал Фиму Пушмана и страшно унижал, как унижал он всех, кто не мог ему ответить. Фима Яшу ненавидел, и на каждое ядовитое замечание того огрызался просто и тупо, как двоечник с последней парты. Бывало, Фима как простой курьер раз пять на день появлялся у нас, подтягивая штаны и затевая попутно нечленораздельные беседы, это Яша заставлял его носить на Бен-Иегуду и обратно какие-нибудь ничтожные бумажки. А ведь Фима не подчинялся ему ни в коей мере, Фима был членом Еврейского конгресса и собственностью Иегошуа Аписа. Да, он был бессловесным рабом Гоши, ибо тот вывез его из России на гребне какого-то международного скандала (Гоша, благодетель, многих вывез; в те годы он был духовным воротилой крупных отказнических банд) привез и пристроил его в конгресс, так что Фима и сыт оказался, и при деле
Короче, явился Фима Пушман с рукописью от Иегошуа Аписа, с пачкой печенья и банкой хорошего кофе, которые и вручил «девушкам», нам, то есть, весьма галантно. Вообще, по словам Риты, бабы Фиму любили. За что его любить, энергично отозвалась на это Катька, за бороденку фасона «жопа в кустах»? Бороденку и впрямь Фима отрастил бедную, мясистые щеки просвечивали сквозь чахлую шкиперскую поросль, а если еще добавить, что выражение лица у Фимы во всех случаях оставалось лирическим, то придется согласиться, что с точки зрения литературного образа Катькино определение хоть и грубоватое было, но меткое.
А я сейчас одного знакомого встретил, из Москвы, начал Фима, усаживаясь рядом с Ритой и подперев толстую щеку рукой. После этих слов он задумался, видно прикидывая, что дальше-то по этому поводу сказать и стоит ли вообще продолжать Потом решил, что стоит, и добавил: Он был самым главным в метро
Лазарем Кагановичем? невозмутимо спросила Рита, не повернув головы от дисплея.
Нет, зачем Его зовут Володей
Возник Христианский с толстенной рукописью в руках и сказал мне:
Вот, получите. Это произведение вы должны вылизать до последней буковки, сделать из него «Войну и мир».
А что это? спросила я.
Бред сивой кобылы, и очень увлекательный, просто детектив. Риточка, позвал он, вы не находите, что Мара очень увлекательно врет?
Пожалуй, помолчав, отозвалась Рита, но темна, как шаман в Якутии.
А кто такая Мара? спросила я.
Из Ритиной кабинки выглянул удивленный Фима Пушман поглядеть на меня.
Вы что не слыхали о Маре Друк? Это известная отказница.
Тут Яша, приревновав Фиму к биографии Мары, сам начал рассказывать историю чудесного избавления семейства Мары Друк на личном вертолете миллионера Буммера, то и дело вставляя свое «но не за то боролись», хотя можно предположить, что десять лет сидевшая в отказе Мара боролась именно за то.
Впрочем, биография Мары занимала его недолго; его охотничий интерес переключился на вечную, тупо покорную дичь, Фиму Пушмана.
А скажите-ка, Пушман, конгрессмен вы мой, поигрывая пальцами по ремням портупеи (так пианист бегло пробует клавиатуру), начал Яша, правда ли, что в городе Горьком особенным успехом у населения пользовались ваши праздничные снимки покойников в гробу?
Они не были покойниками! встрепенулся Фима.
Я и говорю: живой человек выглядит в гробу привлекательней, чем дохлый, это вы неплохо придумали. И хорошо шел клиент?
Я профессионал! с вызовом ответил Фима, уже почуявший, что Христианский взялся за свое. Клиенты моей работой были довольны.
Конечно! в упоении заорал Христианский, закатывая глаза. Я ни в коем случае не умаляю вашего профессионализма! Просто мне интересно, платил-то кто: родственники усопшего или сам покойный?
Платил покойник, скромно подтвердил Фима и, запоздало осознав Яшино коварство, отчаянно восклик- нул: Но он был живой!
На какое-то мгновение этот запредельный бред показался мне диалогом из пьески авангардного драматурга.
Вдруг в своей кабинке захохотала Катька. Будучи от природы гораздо сообразительней, чем я, она и поняла все быстрее: талантливый фотограф Фима Пушман сумел поставить на твердые рельсы обычай рабочих масс города Горького фотографироваться всей семьей с дорогим усопшим в гробу. И многих потенциальных усопших он уговаривал сняться заранее в кругу семьи, пока смерть не исказила дорогие черты.
Брось, сказала я позже Катьке, ни за что не поверю! Этого просто не могло быть!
Почему? весело возразила Катька. Ты жизни не знаешь! Люди как рассуждают: фото остается внукам и правнукам, кому охота фигурировать в веках с тощим желтым носом? Фима арендовал гроб, держал его в ателье, клиент приходил красивый, выбритый, праздничный, укладывался на минутку вокруг родные и близкие чик! вылетает птичка, и человек идет дальше праздновать Первое мая или там Седьмое ноября.
Нет! повторила я твердо. Этого не могло быть. Нормальный человек всегда отталкивает от себя смерть.
Дура проговорила Катька неожиданно грустно. Ты что, забыла, как пьют в России?
После обеда явилась заказчица из Сохнута забирать готовую брошюрку о новых правилах таможенного досмотра, и Яша, сцапав свежую жертву, полтора часа мытарил ее у компьютера, экзаменуя на предмет всевозможных существующих и несуществующих программ и ласково доказывая ничтожность экзаменуемой.
Вы, конечно, знаете сколько мегабайт вмещает харддиск этой модели IBM? Ну-ка, ну-ка Не знаете? Помилуйте, это знает любой питомец интерната для слабоумных Или что-то вроде этого.
Заказчица жалко улыбалась и сосала через трубочку минеральную воду из пластиковой бутылки.
Наконец, отпустив полудохлую сохнутовскую мышку, Яша съел последний банан и обеими руками защелкнул пустой кейс тем же движением, каким взмокший дирижер оркестра сажает заключительный аккорд симфонии.
Я побежал к Апису на Бен-Иегуду, сказал он, на заседание совета директоров. Если кто позвонит буду завтра с утра.
У дверей он обернулся и, лучась подленькой рыжей ухмылкой, добавил:
Ночью будут бомбить.
Когда за Яшей захлопнулась дверь, Катька сказала громко:
Полководец долбаный!
* * *
Средь ночи запели трубы Страшного суда.
Нет, грешно обижаться: недели за три объясняли по радио, как именно в случае воздушной атаки будет гудеть сирена. Просто мы не знали, что один из самых мощных районных усилителей звука установлен на крыше нашего дома, то есть на наших головах. Поэтому леденящий душу слаженный вой, взмывающий и ныряющий куда-то в глубины живота, никак нельзя было принять ни за что иное, как только за пение труб Страшного суда.
Я осталась лежать, совершенно распластанная этим воем.
Выскочил из соседней комнаты Борис, крикнул:
Что ты валяешься?! Немедленно в комнату! поднял на руки оглушенную со сна дочь и понес в наше убежище.
Там уже метался возбужденный и, кажется, ужасно довольный всем происходящим наш пятнадцатилетний балбес. Поддергивая спадающие, на слабой резинке трусы, он то хватал коробки с противогазами, то бросался на кухню за ножницами.
Когда Борис закрыл дверь и принялся заклеивать щели клейкой лентой, сын с воплем «Салфетки забыли!!!» стал рваться наружу, так что для успокоения пришлось дать ему по шее.
Путаясь в резиновых завязочках, стали надевать специфически воняющие противогазы. Руки у меня тряслись, как на последней стадии Паркинсона. Борис отобрал у меня противогаз и стал надевать мне на голову, рявкая: «Подбородок в выемку! Подбородок, я сказал, в выемку!»
По радио передавали нежные песни. Я думаю, их отобрали заранее. «На будущий год мы сядем с тобой на балконе, пел вольный женский голос, и станем считать перелетных птиц Вот увидишь, как прекрасно будет в будущем году»
Дочь позволила натянуть на себя противогаз, но, когда увидела наши крокодильи рожи, заплакала и стала срывать с себя маску.
Доченька, смотри! крикнул отец и принялся отчебучивать, задирая ноги, кивая рылом противогаза и виляя задом. Подскочил ко мне, схватил, поволок по комнате отплясывать дурацкое танго.
Я хочу в туалет, сказала я, трясясь неуемной какой-то тряской.
Это от страха, ничего, сказал он и крепко прижал меня к груди. Дети, быстренько отвернулись, мама сядет на ведро.
Тут опять завыла сирена, но по-другому ровным утробным воем.
Отбой! сказал сын.
По радио объявили, что можно снять противогазы и выйти из герметизированных помещений. В большой комнате надрывался телефон. Борис содрал с двери клейкую ленту, я выскочила и бросилась к аппарату.
Семейство Розенталь? вежливо осведомились на иврите.
Нет, задыхаясь, ответила я. Вы опять ошиблись номером.
* * *
Да-да-да! Ну конечно! Противогаз, герметизированная комната, клейкая лента Господи, какая же вы прелесть! Я умилен, умилен Дайте ручку
Ну а вы-то сами, Яша, заметила Рита из своей кабинки, вы, конечно, гуляли под ракетным обстрелом, подставив лицо прохладному ветру?
Конечно, гулял, невозмутимо отозвался Христианский. Я и собаку взял, и детей с условием, чтобы тепло оделись.
Перебивая друг друга, стали обсуждать прошедшую ночь Катька жаловалась, что «этот идиот Шнеерсон» нарочно герметизировал кухню, чтобы жрать во время воздушных атак, строили предположения о ходе войны: в утренних новостях передавали невероятные какие-то сводки потерь иракского диктатора. Американцы победоносно бомбили
Ерунда, заметил Христианский лениво, американцы никогда не были хорошими вояками. Вот увидите, скоро выяснится, что все эти сводки фикция.
Что фикция?! Что фикция?! наскакивала на него Катька. Разбомбленные танки фикция?!
Конечно, щурясь, отвечал Яша, в конце концов выяснится, что и танки ненастоящие, и война ненастоящая, и вообще американцы оставят эту рожу у власти, так, надают по заднице для острастки, ну, водопровод разбомбят, который он починит в три месяца
В моей кабинке за моим компьютером сидел молодой человек в свитере такого люминесцентно-зеленого цвета, что на лицо и руки его падал мощный цветовой рефлекс. Среди культурных слоев населения города Фастова такой цвет называется «сотчный». Бледно-зелеными казались его прыщавая физиономия, усы щеткой, бесхозно валяющийся на краю уха чуб.
Здравствуйте, сказала я.
Он не ответил и даже не повернул головы, продолжая тыкать зеленым пальцем в клавиатуру компьютера. Я зашла к Христианскому и сказала:
Яша, там за моим компьютером сидит какой-то глухонемой утопленник. Где мне сегодня работать?
Тот расхохотался и крикнул:
Хаим, ты опять с дамами не здороваешься? И мне: Ну, что с ним делать? Не умеет он, не умеет. Не обращайте внимания. Не за то боролись. Это наш реб Хаим
До обеда почти не работали, возбужденный Яша сбегал и приволок откуда-то из недр «Ближневосточного курьера» затрепанную карту Ближнего Востока и, согнав всех нас в свою кабинку, расстелив карту на полу, совсем заморочил нам головы, подробно объясняя ход событий, оперируя при этом абсолютно неведомыми нам военными терминами и прочей изнурительной чепухой.
В обеденный перерыв я, Катька и Рита спустились в буфет перекусить и там, обстоятельнее, чем обычно, потому что ей приходилось еще прожевывать кусочки шницеля, Рита объяснила все о ребе Хаиме, который, по ее словам, ныне украшал «Тимак», «этот питомник ублюдков». А в Союзе до отъезда реб Хаим был
Известный отказник, почти машинально вставила я.
Да куда ему известный! поморщилась Рита. Сидел в отказе, да, прибился к Гоше. Когда наконец приперся сюда, в Израиль, радетель Гоша подобрал его и пристроил в «Тимак». Но поскольку Хаим ничего ни-че-го! не умеет делать, то он просто получает чек в конце месяца. Как персональный пенсионер.
За что? удивилась я.
Ну, как тебе сказать
За то, что раз в неделю клеит конверты, вставила Катька, как алкоголик в ЛТП.
Какие конверты?
А по углам у нас, видела, валяются пачки журналов «Дерзновение»? Фирма рассылает их по разным адресам. Просветительская деятельность Гоши.
По словам Риты, еще полгода назад, до того как Бромбардт раскошелился на это помещение в «Курьере», фирма «Тимак» теснилась в квартирке на улице Бен-Иегуда, где сейчас помещается мозговой центр. И вот там реб Хаим таки работал «мужиком в доме». Его использовали, когда нужно было забить гвоздь или ввинтить лампочку. Рита уже тогда избегала обращаться к Хаиму, потому что Хаим был хам. Она подходила к раву Иегошуа Апису и говорила: «Гоша, велите Хаиму купить скрепки и туалетную бумагу».