Уж такая беда лихая с нами Сено, кормилец, вез да заспал на возу-то на колдобоине упал с воза, с того и попритчилось, кормилец третий год вот все сохнет и сохнет. А хороший-то был какой, бе-э-лый да румяный табе не хуже!
Мы смотрим на Федю и на парня. Два месяца везут, сам запросился к Угоднику, во сне видал. Можно бы по чугунке, телушку бы продали, Господь с ней, да потрудиться надо.
И все-то во снях видит жалостно говорит старуха. Все говорит-говорит: «Все-то я на ногах бегаю да сено на воз кидаю!»
Горкин в утешение говорит, что по вере и дается, а у Господа нет конца милосердию. Спрашивает, как имя: просвирку вынет за здравие.
Михайлой звать-то, радостно говорит старушка. Мишенькой зовем.
Выходит тезка мне. Ну, Миша, молись встанешь! говорит Горкин как-то особенно, кричит словно, будто ему известно, что парень встанет.
Около нас толпятся богомольцы, шепотом говорят:
Этот вот старичок сказал, уж ему известно обязательно, говорит, встанет на ноги уж ему известно!
Горкин отмахивается от них и строго говорит, что Богу только известно, а нам, грешным, веровать только надо и молиться. Но за ним ходят неотступно и слушают-ждут, не скажет ли им еще чего, «такой-то ласковый старичок, все знает!».
Федя тащит ведерко с речки поит Кривую. Она долго сосет не оторвется, а в нее овода впиваются, прямо в глаз, только помаргивает сосет. Видно, как у ней раздуваются бока и на них вздрагивают жилы. Я кричу вижу на шее кровь:
Кровь из нее идет, жила лопнула!..
Алой струйкой, густой, растекается на шее у Кривой кровь. Антипушка стирает лопушком и сердится:
А, стерва какая, прокусил, гад!.. Вон и еще гляди, как искровянили-то лошадку оводишки а она пьет и пьет, не чует!..
Говорят это ничего, в такую жарынь пользительно, лошадка-то больно сытая, «им и сладко». А Кривая все пьет и пьет, другое ведерко просит. Антипушка говорит, что так не пила давно, пользительная вода тут, стало быть. И все мы пьем, тоже из ведерка. Вода ключевая, сладкая: Яуза тут родится, от родников, с-под горок. И Горкин хвалит: прямо чисто с гвоздей вода, ржавчиной отзывает, с пузыриками даже, верно, через железо бьет. А в Москве Яуза черная да вонючая, не подойдешь, потому и зовется Яуза-Гряуза! И начинает громко рассказывать, будто из священного читает, а все богомольцы слушают. И подводчики с моста слушают кипы везут на фабрику и приостановились.
Так и человек. Родится дите чистое, хорошее, андельская душка. А потом и обгрязнится, черная станет да вонючая, до смрада. У Бога все хорошее, все-то новенькое да чистенькое, как те досточка строгана а сами себя поганим! Всякая душа, ну как цветик полевой-духовитый. Ну, она, понятно, и чует поганая она стала, и тошно ей. Вот и потянет ее в баньку духовную, во глагольную, как в Писаниях писано: «В баню водную, во глагольную»! Потому и идем к Преподобному пообмыться, обчиститься, совлечься от грязи-вони
Все вздыхают и говорят:
Верно говоришь, отец ох, верно!
А Горкин еще из священного говорит, и мне кажется, что его считают за батюшку: в белом казакинчике он, будто в подряснике, и так мне приятно это. Просят и просят:
Еще поговори чего, батюшка слушать-то тебя хорошо, разумно!..
На берегу, в сторонке, сидят двое, в ситцевых рубахах, пьют из бутылки и закусывают зеленым луком. Это, я знаю, плохие люди. Когда мы глядели парня, они кричали:
Он вот водочки вечерком хватит на пятаки-то ваши сразу исцелится, разделает комаря таких тут много!
Горкин плюнул на них и крикнул, что нехорошо так охальничать, тут горе человеческое. А они все смеялись. И вот когда он говорил из священного, про душу, они опять стали насмехаться:
Ври-ври, седая крыса! Чисть ее, душу, кирпичом с водочкой, чище твоей лысины заблестит!
Так все и ахнули. А подводчики кричат с моста:
Кнутьями их, чертей! такие вот намедни у нас две кипы товару срезали!..
А те смеются. Горкин их укоряет, что нельзя над душой охальничать. И Федя даже за Горкина заступился а он всегда очень скромный. Горкин его зовет «красная девица ты прямо!». И он даже укорять стал:
Нехорошо так! не наводите на грех!..
А они ему:
Молчи, монах! в триковых штанах!..
Ну, что с таких взять: охальники!
Один божественный старичок, с длинными волосами, мочит ноги в речке и рассказывает, какие язвы у него на ногах были, черви до кости проточили, а он летось помыл тут ноги с молитвой, и все-то затянуло одни рубцы. Мы смотрим на его коричневые ноги: верно, одни рубцы.
А наперед я из купели у Троицы мочил, а тут доправилось. Будете у Преподобного, от Златого Креста с молитвою испейте. И ты, мать, болящего сына из-под Креста помой, с верой! говорит он старушке, которая тоже слушает. Преподобный кладезь тот копал, где Успенский собор, и выбило струю, под небо! Опосля ее крестом накрыли. Так она скрозь тот крест проелась, прыщет во все концы чудо-расчудо.
Все мы радостно крестимся, а те охальники и кричат:
Надувают дураков! Водопровод-напор это, нам все, сресалям, видно дураки степные!
Старичок им прямо:
Сам ты водопровод-напор!
И все мы им грозимся и посошками машем не охальничайте! веру не шатайте, шатущие!..
И Горкин сказал пусть хоть и распроводопровод, а через крест идет и водопровод от Бога! А один из охальников допил бутылку, набулькал в нее из речки и на нас плеск из горлышка, крест-накрест!
Вот вам мое кропило! исцеляйся от меня по пятаку с рыла!..
Так все и ахнули. Горкин кричит:
Анафема вам, охальники!..
И все богомольцы подняли посошки. И тут Федя пиджак долой, плюнул в кулаки да как ахнет обоих в речку пятки мелькнули только. А те вынырнули по грудь и давай нас всякими-то словами!.. Анюта спряталась в лопухи, и я перепугался, а подводчики на мосту кричат:
Ку-най их, ку-най!
Федя, как был, в лаковых сапогах, за ними в реку и давай их за волосы трепать и окунать. А мы все смотрели и крестились. Горкин молит его:
Федя, не утопи смирись!..
А он прямо с плачем кричит, что не может дозволить Бога поносить, и все их окунал и по голове стукал. Тогда те стали молить отпустить душу на покаяние. И все богомольцы принялись от радости бить посошками по воде, а одна старушка упала в речку, за мешок уж ее поймали вытащили. А Федя выскочил из воды, весь бледный, и в лопухи. Я смотрю стягивает с себя сапоги и брюки и выходит в розовых панталонах. И все его хвалили. А те, охальники, выбрались на лужок и стали грозить, что сейчас приятелей позовут, мытищинцев, и всех нас перебьют ножами. Тут подводчики кинулись за ними, догнали на лужку и давай стегать кнутьями. А когда кончили, подошли к Горкину и говорят:
Мы их дюже попарили, будут помнить. Их бы воротяжкой надоть, чем вот воза прикручиваем!.. Басловите нас, батюшка.
Горкин замахал руками, стал говорить, что он не сподоблен, а самый простой плотник и грешник. Но они не поверили ему и сказали:
Это ты для простоты укрываешься, а мы знаем.
Тележка выезжает на дорогу. Федя несет сапоги за ушки, останавливается у больного парня, кладет ему в ноги сапоги и говорит:
Пусть носит за меня, когда исцелится.
Все ахают, говорят, что это уж указание ему такое и парень беспременно исцелится, потому что сапоги эти не простые, а лаковые, не меньше как четвертной билет, а не пожалел! Старуха плачет и крестится на Федю, причитает:
Родимый ты мой, касатик-милостивец хорошую невесту Господь те пошлет
А он начинает всех оделять баранками и всем кланяется и говорит смиренно:
Простите меня, грешного самый я грешный.
И многие тут плакали от радости, и я заплакал.
Ищем Домну Панферовну, а она храпит в лопухах так ничего и не видала. Горкин ей еще попенял:
Здорова ты спать, Панферовна так и царство небесное проспишь. А тут какие чудеса-то были!..
Очень она жалела всех чудесов-то не видала.
Идем по тропкам к Мытищам. Я гляжу на Федины ноги, какие они белые, и думаю, как же он теперь без сапог-то будет. И Горкин говорит:
Так, Федя, и пойдешь босо, в розовых? И что это с тобой деется? То щеголем разрядился, а то Будто и не подходит так в тройке и босой! Люди засмеют. Ты бы уж неприглядней как
Я теперь, Михаила Панкратыч, уж все скажу, говорит Федя, опустив глаза. Лаковые сапоги я нарочно взял добивать, а новую тройку тридцать рублей стоила! дотрепать. Не нужно мне красивое одеяние и всякие радости. А тут и вышло мне указание. Пришлось стаскивать сапоги, а как увидал болящего, меня в сердце толкнуло: отдай ему! И я отдал, развязался с сапогами. Могу простые купить, а то и тройку продам для нищих или отдам кому. Я с тем, Михаила Панкратыч, и пошел, чтобы не ворочаться. Давно надумал в монастыре остаться, как еще Саня Юрцов в послушники поступил
И вдруг подпрыгнул на сосновую шишечку попал от непривычки. Горкин разахался:
В монасты-ырь?! Да как же так да меня твой старик загрызет теперь ты, скажет, смутил его!
Да нет, я ему письмо напишу, все скажу. По солдатчине льготный я, и у папаши Митя еще останется, да, может, еще и не примут, чего загадывать.
Да Саня-то заика природный, а ты парень больно кудряв-красовит, говорит Домна Панферовна, на соблазн только, в монахи-то! Ну, возьмут тебя в певчие, и будут на тебя глаза пялить нашу-то сестру взять.
И горяч ты, Федя, подивился я нонче на тебя, говорит Горкин. Ох, подумай-подумай, дело это не легкое, в монастырь!..
Федя идет задумчиво, на свои ноги смотрит. Пыльные они стали, и Федя уже не прежний будто, а словно его обидели, наказали затрапезное на него надели.
Благословлюсь у старца Варнавы, уж как он скажет. А то, может, в глухие места уйду, к валаамским старцам Он сворачивает в канавку у дороги и зовет нас с Анютой:
Глядите, милые земляничка-то божия, первенькая!
Мы подбегаем к нему, и он дает нам по веточке земляничек, красных, розовых и еще неспелых зеленовато-белых. Мы встряхиваем их тихо, любуемся, как они шуршат, будто позванивают, не можем налюбоваться, и жалко съесть. Как они необыкновенно пахнут! Федя шурхает по траве, босой, и все собирает, собирает и дает нам. У нас уже по букетику, всех цветов, ягодки так дрожат Пахнет так сладко, свеже радостным богомольем пахнет, сосенками, смолой И до сего дня помню радостные те ягодки на солнце душистые огоньки, живые.
Мы далеко отстали, догоняем. Федя бежит, подкидывает пятки, совсем как мы. Кричит весело Горкину:
Михаила Панкратыч гостинчику! первая земляничка божья!..
И начинает оделять всех, по веточке, словно раздает свечки в церкви. Антипушка берет веточку, радуется, нюхает ягодки и ласково говорит Феде:
Ах ты, душевный человек какой простота ты. Такому в миру плохо, тебя всякий дурак обманет. Видать, так уж тебе назначено, в монахи спасаться, за нас Богу молиться. Чистое ты дите вот.
Горкин невесел что-то, и всем нам грустно, словно Федя ушел от нас.
А вот и Мытищи, тянет дымком, навозом. По дороге навоз валяется: возят в поля, на пар. По деревне дымки синеют. Анюта кричит:
Ma-тушки самоварчики-то золотенькие по улице, как тумбочки!..
Далеко по деревне, по сторонам дороги, перед каждым как будто домом, стоят самоварчики на солнце, играют блеском, и над каждым дымок синеет. И далеко так видно по обе стороны синие столбики дымков.
Ну, как тут чайку не попить! говорит Горкин весело. Уж больно парадно принимают Самоварчики-то стоят, будто солдатики. Домна Панферовна, как скажешь? Попьем, что ли, а? А уж серчать не будем.
Ты у нас голова-то а закусить самая пора будто пирогами пахнет?..
Самая пора чайку попить закусить говорит и Антипушка. Ах, благодать Господня денек-то Господь послал!..
И уж выходят навстречу бабы, умильными голосками зазывают:
Чайку-тο, родимые, попейте пристали, чай?..
А у меня в садочке, в малинничке-то!..
Родимые, ко мне, ко мне!.. летошний год у меня пивали и смородинка для вас поспела, и
Из лужоного-то моего, сударики, попейте у меня и медок нагдышний, и хлебца тепленького откушайте, только из печи вынула!..
И еще, и еще бабы, и старухи, и девочки, и степенные мужики. Один мужик говорит уверенно, будто уж мы и порядились:
В сарае у меня поотдохнете, попимши-то жара спадет. Квасу со льду, огурцов, капустки, всего по постному делу есть. Чай на лужку наладим, на усадьбе, для апекиту от духу задохнешься! Заворачивайте без разговору.
Дом хороший, и мужик приятный и квасок есть, на что уж лучше говорит Горкин весело. Да ты не Соломяткин ли будешь, будто кирпич нам важивал?
Как же не Соломяткин! вскрикивает мужик. Спокон веку все Соломяткины. Я и Василь Василича знаю, и тебя узнал. Ну, заворачивайте без разговору.
Как Господь-то наводит! вскрикивает и Горкин. Мужик хороший, и квас у него хозяйственный. Вон и садик, смородинки пощипите, говорит нам с Анютой, он дозволит. Да как же тебя не помнить царю родня! Во куда мы попали, как раз насупротив Карцовихи самой, дом вон двуяросный, цел все
А пощипите, зарозовела смородинка, говорит мужик. Верно, что сродни будто Лександре Миколаевичу смеется он, братье, выходит.
Как братье?! с удивлением говорит Антипушка; и я не верю, и все не верят.
А вот так, братье! Вводи лошадку без разговору.
Мужик распахивает ворота, откуда валит навозный дух. И мешается с ним медовый, с задов деревни, с лужков горячих, и духовито горький, церковный будто, от самоварчиков, с пылких сосновых шишек.
Ах, хорошо в деревне!.. воздыхает Антипушка, потягивая в себя теплый навозный дух. Жить бы да жить Нет, поеду в деревню помирать.
Пока отпрягают Кривую и ставят под ветлы в тень, мы лежим на прохладной травке-муравке и смотрим в небо, на котором заснули редкие облачка. Молчим, устали. Начинает клонить ко сну
А ну-ка кваску, порадуем Москву!.. вскрикивает мужик над нами, и слышно, как пахнет квасом.
В руке у мужика запотевший каменный кувшин, красный; в другой деревянный ковш.
Этим кваском матушка, покойница, царевича поила хвалил-тο как!
Пенится квас в ковше, сладко шипят пузырики и кажется все мне сказкой.
На святой дороге
Хорош квасок, а проклажаться нечего, торопит Горкин, закусим да и с Богом. Пушкино пройдем, в Братовщине ночуем. Сколько до Братовщины считаете?
Поспеете, рыгает мужик в кувшин. Шибает-то как сердито! Черносливину припущаю. На цветочки пойдемте, на усадьбу. Пни там у меня, не хуже креслов.
Идем по стежке, в жарком, медовом духе. Гудят пчелы. Горит за плетнем красными огоньками смородина. В солнечной полосе под елкой, где чернеют грибами ульи, поблескивают пчелы. Антипушка радуется сенцо-то, один цветок! Ромашка, кашка, бубенчики Горкин показывает: морковник, купырники, свербика, белоголовничек. Мужик ерошит траву ногой гуще каши! Идем в холодок, к сараю, где сереют большие пни.
Французы на них сидели! говорит мужик. А сосна, может, и самого Преподобного видала.
Дымит самовар на травке. Антипушка с Горкиным делают мурцовку: мнут толкушкой в чашке зеленый лук, кладут кислой капусты, редьки, крошат хлеба, поливают конопляным маслом и заливают квасом. Острый запах мурцовки мешается с запахом цветов. Едим щербатыми ложками, а Федя грызет сухарик.
Молодец-то чего же не хлебает? спрашивает мужик.
Говорим в монахи собирается, постится. Начинает хлебать и Федя.
То-то, гляжу, чу-дной! Спинжак хороший, а в гульчиках и босой а ноги белы. В монахи а битюга повалит.
Горкин говорит: как кому на роду написано, такими-то и стоит земля. Мужик вздыхает: у Бога всего много. Федя просит, нет ли сапог поплоше, а то смеются. Идет за сарай и выходит в брюках, почесывает ноги: должно быть, крапивой обстрекался. Мужик говорит, что сапоги найдутся.
Пьем чай на траве, в цветах. Пчелки валятся в кипяток столько их! От сарая длиннее тень. Домну Панферовну разморило, да и всем дремлется не хочется и смородинки пощипать. Мужик говорит, что с квасу это.
С квасу моего ноги снут. Старуха моя в Москву к дочке поехала, а то бы она вас «мартовским» попотчевала бы в ледку у ней засечен. Давеча ты сказал богато живу говорит мужик Горкину. Бога не погневлю: есть чего пожевать, на чем полежать. Сыны в Питере, при дворцах, как гвардию отслужили, живут хорошо. Хлеба даром и я не ем. А богомольцев не из корысти принимаю, а нельзя обижать Угодника. Спокон веков, от родителей. Дорога наша святая, по ней и цари к Преподобному ходили. В давни времена мы солому заготовляли под царей, с того и Соломяткины. У нас и Сбитневы есть, и Пироговы. Мной, может, и покончится, а закон додержу. Кака корысть! Зимой метель на дворе, на печь давно пора, а тут старушку божию принесло, клюшкой стучит в окошко «пустите, кормильцы, заночевать!». Иди. Святое дело, от старины. Может, Господь заплатит.