Наверное, это Гумрак.
Приближающийся звук работающего двигателя заставил нас отступить в сторону. Это был тяжелый тягач «Иосиф Сталин», который тащил за собой два тяжелых орудия с сидящими на них, несмотря на холод, расчетами. Бросалось в глаза отсутствие каких-либо личных вещей или багажа только лишь боеприпасы, как это было принято и у нас. Огни постепенно становились все ближе. Наличие железнодорожной ветки подтвердило догадку, что это действительно Гумрак. Разбитые машины и орудия вдоль железной дороги уже успели собрать, и движение по ней явно стало более оживленным. То тут, то там открывались двери укрытий, за которыми мерцал свет фонарей. Впереди, там, куда мы направлялись, огней не было совсем. Лишь сплошная темнота растянувшейся огромной змеей железной дороги, да еще небесный свод надменно и холодно смотрел сверху на то, как мы бредем вдоль нее. Время от времени объявлялась короткая остановка, и охранники дожидались, когда растянувшаяся колонна пленных снова сомкнет ряды. Как и мои товарищи, я использовал это время, чтобы отдохнуть, подстелив под себя одеяло. Я чувствовал, что неимоверно устал. Отсутствие полноценного отдыха в течение двух последних недель давало о себе знать. Но долго лежать мы не могли, так как пронизывающий холод тут же начинал сковывать тела. Мороз безжалостно и безудержно наползал снизу. Только через несколько сот метров марша кровь вновь начинала циркулировать в согревающемся теле.
Ночь казалась бесконечной. Мой желудок требовал своего, заявляя о своих правах, которые грубо попирались в последние дни. Но у меня ничего не было. Когда мне снова удастся поесть? Я вздохнул. На востоке появилась узкая полоска, возвещающая о приближении рассвета. Скоро наступит новый день, и, может быть, тогда мир станет другим. Конвоиры тоже говорили, что в обозримом будущем нас должны были покормить. Кто-то даже знал, где именно это должно было произойти. Они считали, что нас ведут в Бабуркин, где и разместят.
Вот мы и пришли в Бабуркин. Колонну остановили в долине или, точнее выражаясь, скорее, в низине. Разбросанное повсюду оружие и другое военное имущество свидетельствовали о том, что недавно здесь шли бои. Охранники нырнули в одно из подземных укрытий. На месте, где всего несколько недель назад располагался живописный поселок, остался один-единственный деревянный дом. Мы стали искать, где бы укрыться от ветра, сгрудились вместе, пытаясь согреться. Вдруг раздался крик:
Идите получайте пищу!
Мы выстроились по двое. На двадцать человек полагалась одна буханка хлеба; кроме того, мы получили по одной соленой селедке на двоих. Но что это был за хлеб? Он был жестким, как камень. Кто-то крикнул:
Хлеб замерз!
Его следовало порезать, а у нас не было для этого не только ножей, но и никакого инструмента вообще.
Я получил свой твердый как камень и холодный как лед кусочек. Я очень старался разжевать его, но безуспешно. Разочарованный, оставшийся голодным, я сунул хлеб в карман брюк. Может быть, со временем он там немного оттает. Голод заставил меня быстро проглотить холодную рыбу. Губы горели от соли, но я не обращал на это внимания. В небе засияло февральское солнце, но теплее от этого не стало. Снова немного согрелись, когда мы опять отправились в путь. Стоило остановиться хоть на секунду, как тело немедленно охватывал мороз. Новая дорога была лучше прежней. Ее явно очистили от снега, и по обочинам лежали сугробы метровой высоты.
Некоторые начали демонстрировать явные признаки усталости. Мы были на ногах уже почти полтора дня, не имея полноценного отдыха, не говоря уже о нескончаемых боях последних дней. Я тоже чувствовал себя уставшим, но держался.
Наконец, примерно к полудню, мы вошли в новую долину. Это место называлось Большая Россошка. Нашу колонну остановили, и нам было сказано, что мы расположимся здесь надолго. Появившийся вдруг перед нами русский офицер выкликнул немецких офицеров. Несколько человек шагнули вперед, покинув строй, но те, на ком был камуфляж, предпочли сохранить свое инкогнито, спрятав знаки различия. Русский снова повторил вопрос. Мои солдаты пытались удержать меня. Я боролся с собой, охваченный сомнением. Интересно, какую участь русские уготовили для офицеров? И следует ли мне скрывать свою принадлежность к офицерскому составу? А вдруг кто-нибудь, когда узнают, что я офицер, посчитает, что я скрывал свое звание от страха? Ну уж нет! С тяжелым сердцем я попрощался со своими товарищами и направился к уже построившейся отдельно группе пленных. Где и когда нам доведется увидеться снова?
Повсюду, куда бы мы ни смотрели, были отрыты укрытия. Нас отвели к одному такому укрытию и заставили вползти внутрь через щель. Нас было около 60 человек, но всякое движение прекратилось, как только внутрь пролезла примерно половина нашей группы. Приглушенные голоса изнутри сообщали, что укрытие переполнено и в нем больше не было мест. Но русские помогли нам продвинуться с помощью ружейных прикладов, и через пару минут все мы уже находились под землей. Мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, места для того, чтобы хотя бы присесть, не было. Тем, что совсем обессилели, некуда было даже упасть. Ограниченное пространство в землянке было безжалостно к нам. Крики, стоны и жалобы постепенно сменились мертвой тишиной. Над единственным вентиляционным окошком был натянут брезент, защищавший обитателей землянки от снега. Внутри царила полная темнота.
Сколько прошло часов? А может быть, дней? Разве можно правильно оценить прошедший период времени в положении, когда секунды тянутся целую вечность! Вдруг «дверь» распахнулась вверх, и нам приказали выходить. Если бы не вещи некоторых из пленных! С ними на то, чтобы выбраться из тесного укрытия, потребовалось вдвое больше времени, чем обычно. Нас построили и повели к котлу, в котором для нас что-то готовили. К счастью, у меня сохранился мой котелок. Я видел, как некоторым из пленных пришлось есть из ржавых консервных банок. Поварами были пленные румыны. Они вели себя отвратительно. И что они положили в котел? Нечищенная картошка, в основном раздавленная, черного цвета. Несмотря на то что все были голодны, нам приходилось выбрасывать большую часть своей порции. Помимо картошки в состав варева входили останки каких-то животных, неочищенный овес и другие злаковые. Впервые за три дня в наши желудки вновь попала хоть какая-то горячая еда.
А потом нам пришлось снова отправляться в щель под землей. Когда мы карабкались внутрь, я заметил, как несколько пленных рубили лежащие чуть поодаль останки лошади. Когда мы оказались внутри, то вновь жалобы, толчки и давка вскоре сменились равнодушной тишиной. Состояние некоторых из стоявших в землянке внушало мне серьезные опасения. Я стал думать о том, куда поместили моих товарищей.
Разве может время тянуться так долго и мучительно, как вечность? Раньше я не думал, что такое возможно, но это оказалось именно так. Меня охватило почти равнодушие. Я выполнил свой долг, и одному только Богу известно, что же будет дальше.
Дорога смерти
Если я не ошибся, было 6 февраля. Какой-то красноармеец приказал нам построиться. Все еще было раннее утро. Снаружи выстроилось уже более 300 человек. Внешний вид многих говорил о том, как нелегко им приходится. Некоторые явно были слабее других, а кто-то просто ослаб от голода. Нам дали по нескольку кусков затвердевшего хлеба, а также по небольшой стеклянной банке консервированного мяса. Я не мог поверить своим глазам. Мясо! Но на восемь человек. Здесь и на одного-то не хватит! Когда выдавали хлеб, мы на собственном опыте убедились, что настоящий голод невозможно удержать в узде, что он заставляет позабыть о дисциплине. Мы построились. Кто-то из военнопленных стал переводить приказы охраны. Прозвучало предупреждение: всякий, попытавшийся бежать, будет расстрелян! Мы снова отправились маршем на запад. Я буду идти, чего бы мне это ни стоило. Нам повезло, что тот, кто повелевает погодой, был добр к нам: сияло солнышко, и ни дуновения ветра.
Три часа мы без перерыва шагали на запад. Потом у меня в голове созрел план. Надеюсь, что мы пойдем через Дон. Я прилег отдохнуть на одеяло и съел свою восьмую часть баночки консервированного мяса. Необыкновенно вкусно, но до смешного мало!
Потом нам снова приказали построиться. Я встал, свернул одеяло, перекинул его через плечо и оглянулся.
Этого не может быть! Передо мной стоял старый знакомый, финансист 5-й роты 24-го полка, уроженец Прейсиш-Эйлау Франц Нойманн. Его глаза тоже вдруг расширились от удивления, когда он узнал меня.
Ну, Франц, как вы оказались здесь?
Могу и я задать вам тот же вопрос?
Меня взяли в плен второго февраля на северном участке кольца окружения.
А я был главным казначеем своей дивизии, что стояла прямо на Волге.
Какой сюрприз! Последний раз мы виделись в августе 1939 года перед тем, как отправиться в Польшу. Вы были тогда обер-фельдфебелем, а я младшим унтер-офицером.
Дальше мы шагали рядом весь долгий путь колонны после того, как она возобновила движение. Мы с Францем не обращали внимания на время. Говорили о прежних днях, о том, что с нами произошло за то время, что мы не виделись. Он учился в школе военных финансистов в Ганновере, а я проходил курсы в Дёберице. Так каждый из нас оказался на своей последней должности. Плен был тяжелым испытанием, но теперь мы могли сообща нести бремя его неопределенности. И все это благодаря тому, что нас свел вместе счастливый случай спустя несколько лет. К несчастью, Франц страдал болезнью желудка, но с этим можно было справиться. Вместе мы выберемся.
Уже стемнело, когда мы вошли в незнакомую деревню. Солдаты Красной армии все еще охотились за часами, кольцами, зажигалками и тому подобным, предлагая обменять у нас все, что представляло для них ценность.
У меня всегда вызывали отвращение женщины в форме. Война лишила их любых намеков на женственность, превратив в бесцветные существа. Я избегал даже приближаться к ним. Деревенские ребятишки, одетые в лохмотья, увязались за солдатами, выкрикивая:
Гитлер капут! Гитлер капут!
Старший конвоя куда-то исчез в поисках места, где мы могли бы разместиться. Он не хотел упускать нас из виду даже на ночь. Но его попытки оказались тщетными. После более часа ожидания нас снова погнали на запад. Боже мой, сколько же еще это будет продолжаться? Все время вперед и вперед. Многие уже не идут, а еле тащатся от усталости. Но стоит лишь последнему из нас немного отстать, как конвоир криками «давай» и несколькими чувствительными ударами прикладом заставляет отставшего начать яростно бороться с усталостью и быстро нагонять тех, кто идет впереди. Я шел в среднем темпе, как привык передвигаться, будучи пехотинцем. Уже довольно долго мне приходится тащить за руку Франца. Предыдущие несколько дней сказались на нем очень скверно. Если бы только те из нас, кто шел впереди колонны, не торопились, то русские конвоиры не изводили бы так тех, кто следовал в задних рядах.
Эй там, впереди, не торопитесь так! Мой голос прозвучал достаточно громко, но не дал никакого эффекта.
Мне начало это надоедать. Некоторые из молодых начали жаловаться на впереди идущих. Если все так пойдет и дальше, это кончится катастрофой. Конвой впереди требует идти быстрее, чтобы скорее добраться до следующей деревни, а те, что ослабли, еле плетутся позади. Вся наша колонна начала распадаться на отдельные группы, и конвоиры позади безжалостно били тех, кто не может поддерживать общий темп. Мне уже пришлось увидеть на дороге несколько раздетых окоченевших тел, на которых не оставили ни клочка одежды, похожих на указатели на дороге смерти. Чем дальше на запад, тем больше мы видели тех, кому не удалось одолеть этот путь.
Слава богу, те, что впереди, остановились. К ним бредут те, что шагали позади. Мы стоим перед длинным деревянным мостом. Вот мы и оказались на берегу Дона. Я доволен. Чем дальше нас поведут на запад, тем ближе я окажусь к линии фронта, тем легче мне будет сбежать.
Охрана на мосту приказала нам перейти на другой берег. Мы пошли. Мне показалось, что четыре с половиной месяца назад я уже переправлялся через эту реку в противоположном направлении, и меня переполняло тогда предчувствие скорой победы. Если бы я только знал, куда нас ведут и как долго продлится этот путь. А пока мы поднимались на крутой западный берег Дона, и наша колонна успела растянуться на несколько сот метров. Вот, похоже, сдался еще один из тех, кто ослабел. Я слышал, как он говорит конвоиру:
Я больше не могу идти!
Русский что-то ответил по-русски и ударил его прикладом винтовки, но это не дало никакого эффекта. И тогда ночную тишину разорвал одиночный выстрел. Жизнь солдата закончилась здесь, на бесконечной дороге плена, дороге смерти.
Да, это действительно была дорога смерти. Мы не можем сойти с нашего пути, нам приходится идти в мертвой темноте мимо темнеющих в призрачном свете белого снега мертвых тел. Иногда, когда ветер швырял в них снег, они и сами становились белого цвета. Вот они лежат, вытянувшись, раздетые до нижнего белья. Волнует ли охрану вид мертвых тел?
Тишину нарушает нарушивший ночной призрачный покой еще один выстрел. Что-то явно произошло! Колонна растянулась настолько, что ее головы не видно. То дерьмо, что идет впереди, явно боится охраны! Мои силы тоже начинают таять. На какое-то время моей задачей стало заставлять идти вперед тех, кто отбивается от колонны и утопает по пояс в глубоком снегу. Если оставить их как есть, то следующие выстрелы в ночи покончили с ними. Некоторые из наших более молодых товарищей, у кого еще остались силы, тоже проявляют инициативу и подают руку помощи отстающим. Все это длится бесконечно: стоит только поднять одного из полностью обессиленных людей на ноги и заставить идти рядом хоть ненадолго, вдруг неожиданно в снег садится кто-то другой, и все повторяется сначала. Я уже не думаю о том, как много трупов лежит вдоль дороги. Увеличив скорость, я нагоняю ядро колонны, становлюсь впереди и задаю более спокойный темп. Меня уже не волнуют те, что идут впереди, которых уже совсем не видно. Некоторые, самые беспокойные пытаются снова увеличить скорость движения, но я одергиваю их:
Теперь я буду задавать темп движения!
Сколько все это продолжалось? Никто не знает. Время, казалось, остановилось. Через какое-то время перед нами возникает какое-то темное пятно. Это голова колонны. Должно быть, им повезло получить передышку на несколько минут. Как только я подхожу ближе, конвоир встает и отдает команду продолжать марш. Я отказываюсь. Большинство из тех, кто пришел со мной, ничком падают на землю. Они просто не могут идти дальше. Им нужен отдых.
Те, кто уже отдохнул, немедленно встают, повинуясь команде конвоя. Я не могу понять, что овладело мной. Обернувшись к охраннику, я заявляю, что нам надо немного отдохнуть. Он явно со мной не согласен, что подтверждает нацеленный на меня автомат. Я выхожу из себя и кричу ему:
Ну и стреляй, тупой идиот!
Поняв, что его угрозы ничего не дают, конвоир начинает громко браниться, но я ничего не понимаю. Однако он явно готов дать нам пять минут отдыха. Мне уже все равно, пусть даже он потом пристрелит меня. Темные пятна на снегу говорят о том, что смерть все равно рано или поздно придет. Я презирал тех, кто шел впереди, не обращая внимания на то, поспевают ли за ними товарищи или нет.
Мы пошли дальше. Сколько еще осталось? На востоке разгорался рассвет нового дня. Как прекрасен мир при свете дня, даже если жизнь так ужасна. Франц, которому пришлось какое-то время брести самому, явно очень устал. Я забрал у него мешок, и мы снова потащились вперед, взявшись за руки.