Семья у вас большая, четверо мужчин. Финансово справляетесь в такой большой семье?
Работает только муж, на заводе сварщиком. Ездит в Ликино-Дулёво на завод ЛиАЗ, от нас шестьдесят километров. Уезжает в половине шестого утра. А что делать, если у нас, в Петушках, зарабатывать негде? Причём он у меня не курит, не пьёт, он работящий, а работать-то негде. Он раньше, когда нам только диагноз поставили, работал в Покрове на заводе ЖБИ. Это, конечно, и территориально было ближе. Зарплата там была хорошая. Пока всё было стабильно, всё было хорошо. А потом там зарплаты стали задерживать на месяц, на два, а для нас задержка сами понимаете. Пришлось уйти. Правда, сейчас у нас открылся завод «Волгабас», тоже будут автобусы производить. Но муж уходить с ЛиАЗа не видит смысла, уже привык.
Тут мы спохватились, что двадцать минут давно истекли и Алёне нужно торопиться за сыном.
Те минуты, что я ждала их, показались мне вечностью. Возникло странное ощущение, словно не было ни 80-х, ни 90-х, ни 2000-х Вазочки с дешёвыми конфетами, заиндевевшая сосиска в тесте, два шатких пластиковых столика под клеёнкой, продавщица с улыбкой Джоконды идёт покурить за замусоленную занавеску Всё оттуда, из 70-х. И всё тащится электричка Москва Петушки по бесконечному замкнутому кругу, мелькают за окнами серые селения в летаргическом сне, и по-прежнему «там за Петушками сливаются небо и земля и волчица воет на звёзды».
Но вот вошли Алёна с Виталием (она сняла с него шапку, а он засмущался), магазинчик озарился солнцем его русых волос, и спала пелена с моих глаз.
На маму похож. Можно с тобой немножко поговорить, Виталий?
Угу, кивает он, усаживаясь за стол, с хитрым прищуром поглядывая на мать. (У него с собой два рисунка формата А3.)
Покажешь мне свои рисунки?
Он протягивает мне листы. На одном роскошная белка с грибом в лапах, на другом во весь рост красавец богатырь с мечом-кладенцом.
Да ты талант, Виталий. Признайся, ты срисовывал?
Срисовывал. Людмила Валерьевна поставила рисунок, и мы рисовали.
Скажу тебе по секрету, не каждый умеет так срисовать. А сколько учеников в твоей группе?
Очень много. Вот столько папок, разводит он руками, имея в виду, наверное, личные дела детей.
А друзья есть там у тебя? С кем-нибудь особенно дружишь?
Не знаю Со всеми.
Ты, я слышала, очень музыкальный человек. (Алёна успела обмолвиться о его занятиях музыкой.)
Да, на пианино хожу, и на вокал петь хожу.
А какую песню сейчас разучиваете?
Мы много там разучиваем, сейчас «Чёрного ворона».
А до «Чёрного ворона»?
«Катерок».
Можешь напеть?
Виталий не отказывается:
А вот ещё недавно вы учили «Если добрый ты», напоминает Алёна.
И Виталий подхватывает:
(Удивительное дело, в устах Виталия давно известные детские песни приобретают некий сакральный смысл.)
Чудесно, Виталий, спасибо. Мама, наверное, тоже хорошо поёт?
Да.
А папа умеет петь или не очень?
Вообще не поёт.
Потому что нет времени или слуха нет?
Есть слух, но нету времени.
Ясно. А твои старшие братья?
Не поют. Они не ходят в музыкалку и дома не напевают.
Получается, из младшего поколения только ты в семье такой музыкальный. А есть у тебя любимое занятие, кроме музыки? Вот если бы тебе дали выбрать всё что угодно для души, что бы ты выбрал?
Рисование.
Это самое любимое? Даже любимее музыки?
Да.
И дома рисуешь?
Нет, потому что листов нет и красок нет. Я хочу поскорей себе день рождения. Мне или синтезатор, или пианино купят родители. У меня в июле, третьего.
Тринадцатого, поправляет Алёна.
У меня ещё ничего нет своего дома, откровенно добавляет Виталий.
(В голове моей проносится: «баловство и вседозволенность»; нужно срочно снабдить его хотя бы альбомом с красками.) И я пытаюсь сгладить ситуацию:
Ничего, зато в гимназии есть. И дома скоро обязательно будет. Значит, ты с ребятами из своей группы на будущий год перейдёшь в первый класс?
Не со всеми, потому что некоторые уйдут в другую школу.
А ребята в группе очень задиристые?
Некоторые задиристые. Особенно Витя.
Любят подраться?
Любят. Всегда дерутся, но иногда не мирятся, а иногда мирятся.
И девчонкам достаётся?
Бывает, что девчонкам очень даже достаётся.
Девочки плачут?
Нет. Витя у нас самый задирчивый, всё ломает.
А с тобой как он?
Нормально Тут Виталий задумывается. Плохо.
А дальше мы с ним говорим про лето. Что летом он остаётся в Петушках, катается на велике, иногда ездит на нём в магазины, часто бывает в гостях у бабушки папиной мамы. А дедушек уже нет, да и бабушка осталась одна, потому что другая умерла.
Давай я куплю что-нибудь, пока ты разговариваешь. Что взять? Алёна идёт к прилавку и просит продавщицу разогреть злополучную сосиску.
(Всё из-за меня, думаю я, иначе он обедал бы дома. Пора закругляться.)
Виталий, а сам ты себя считаешь больше каким человеком, весёлым или немного грустным?
Больше весёлым.
Прекрасно. Желаю тебе оставаться весёлым, ну и, само собой, в день рождения обрести музыкальный инструмент, а кое-какие мелочи гораздо раньше дня рождения.
(Виталий снова смотрит на вернувшуюся за стол мать с хитрым прищуром.)
Мама, вижу, у тебя очень добрая. А папа?
Нормальный, как-то совсем по-взрослому отвечает Виталий.
Папа ещё добрее, улыбается Алёна.
А ты хотел бы что-нибудь пожелать всем людям?
Добра, счастья.
Вот все говорят про счастье и так по-разному его понимают. Что такое счастье для тебя?
Радость и добрость.
Лучше не скажешь. Но мне пора. Рада была познакомиться с таким чудесным человеком.
Ешь, а то остынет, пододвигает к Виталию тарелку Алёна. И кивает на рисунки: Подари Оксане Евгеньевне на память.
Виталий протягивает мне лист:
Дарю вам белку.
А богатыря не подаришь? спрашивает Алёна.
Виталий сосредоточенно молчит и думает, придерживая второй рисунок. (Сосиска так и остаётся лежать нетронутой.)
Нет-нет, говорю я, за белку большое спасибо, а у богатыря другой адресат, так, Виталий?
Виталий кивает. Потому что богатырь это папе.
Марк. Москва. 12 лет
6 февраля 2018 года
Москва
«Я хочу, чтобы всем всего хватало»
С мамой Марка Юлей мы встретились у Морозовской больницы. Марк давно в ремиссии, но два раза в год обязательно проходит обследование. Время посещений в Морозовской с 17.00 до 19.00, и у нас с Юлей есть час поговорить вдвоём. Потом мы поднимемся к Марку.
Вдоль узкого 1-го Добрынинского переулка, где проходная больницы, несметное количество припаркованных машин. И бесконечный снег. Москва потонула в снеге. Мы разговариваем, сидя в Юлином стареньком «шевроле-круз». Вернее, Юля рассказывает, я лишь изредка что-то уточняю.
Марк, конечно, очень много пережил. В два года у нас случилось это заболевание, но оно случилось резко. Я родила ребёнка поздно, в тридцать один год, родила без мужа шла на это осознанно. Мои мама с папой тоже очень хотели внуков. С полугода его воспитывала моя мама они с отцом живут в Туле, а я продолжала работать бухгалтером в одной московской компании, помогала им материально. И вот как-то раз мама звонит, говорит, что вечером гуляла с Марком, а ночью у него поднялась высокая температура, они с отцом вызвали скорую, Марка забрали в больницу в Туле.
Поставили ему там быстротечный артрит, потому что у него сразу перестали ходить ноги. Неделю его лечат, я, конечно, приезжаю, разговариваю с заведующей. Ему колют антибиотики, температура не спадает, он весь бледный, вообще не двигается. Врачи твердят: быстротечный артрит, быстротечный артрит Тогда я его с мамой забираю в Москву. Я жила тогда на Большой Грузинской, квартиру там снимала, рядом Филатовская поликлиника, мы вызвали оттуда скорую, и нас забрали в Морозовскую больницу. Берут у него пункцию и находят онкологию. Мама моя в шоке, она настолько к Марку привязалась говорит: «Если ты его не вылечишь, то я с ним в гроб лягу, делай что хочешь, только вылечи». Сама с ним ложится, естественно, в Морозовскую. Анализы развозим по всем клиникам и на Каширку, и в Институт педиатрии, чтобы понять, какая форма, излечимая или неизлечимая; подруги мои очень помогли, потому что анализы в течение двух часов нужно успеть развести. Ставят Марку острый лимфобластный лейкоз и назначают курс лечения на два года.
Я сначала не могла понять, неужели нельзя вылечить быстрее? Врачи объяснили, что это стандартный курс, он даёт хорошие результаты. Потом ещё нужно постоянно наблюдаться больше года, делать пункции. Я подключила крёстного он чиновник, велел мне документы собирать, чтобы везти Марка в Германию лечить. Мама плачет; в общем, какой-то был кошмар. Потом всё-таки смирились, остались в Москве. Нас в Морозовской больнице лечили, в 14-м отделении здесь очень хорошие врачи, они за каждого ребёнка тряслись. Крёстный помог снять квартиру на Шаболовской, рядом с Морозовской. Положили Марка под капельницы на двадцать один день, до достижения ремиссии тогда есть шанс на выздоровление.
Юля, как Марк перенёс первый курс химиотерапии?
По-разному. Вообще, он стойко перенёс. Он тогда только начинал говорить. И первое, что он говорил, когда в палату заходила врач в белом халате: «Тётя, уходи отсюда». Знал, что ему будет больно. 14-е отделение, конечно, очень тяжёлое. Иногда дети ходят-ходят по коридору, потом раз родители в чёрном. Тогда уже ни о чём у них не спрашиваешь. А бывали случаи, много даже случаев после того, как родители узнавали, что им предстоит пройти, какой курс лечения, то детей оставляли там
Два года было очень тяжело. Шесть недель химии и две недели гормонов. Первое время, когда вводили химию, Марк ел и его рвало. Потом он, на следующих курсах химии, переставал есть и шесть недель ничего, кроме воды. А на гормонах он, как женщина во время беременности, только одну картошку просил жареную, ел её бесконечно, потом только сыр, потом яйца. За две недели на гормонах он поправлялся. Когда основное лечение закончили, было всё равно тяжело пункции постоянные.
Это же боль какая, Юля. Пункции под наркозом брали?
Только самую первую пункцию делали под наркозом, а потом уже нельзя, на живую кололи, химию вливали, ноги ребёнку поднимали, чтобы там всё расходилось. При наркозе бывают страшные последствия, могут задеть спинномозговой нерв. Ещё Марку в больнице давали другие препараты. Были разные там дети. Например, у Марка не выпадали волосы мы постригли его перед химией наголо, и он потом потихоньку обрастал, а мальчик рядом лежал, такого же возраста, кудрявый, у него после первой химии все волосы остались на подушке.
На улицу Марк выходил, конечно, в маске. Дети от нас шарахались. Марк общался только с детьми в больнице, потому что все другие родители думали, что от него могут заразиться их дети. Все на него тыкали пальцем, когда выходили гулять. Хотя это мы боялись заразиться, подцепить какую-нибудь инфекцию. У нас полностью убивали иммунитет, у нас иммунологический вариант. Как объяснили врачи, Марк до двух лет ничем не болел, у него даже насморка не было, а тут, видимо, попала какая-то инфекция, и вот так сработал иммунитет не справился, начали раковые клетки образовываться. Когда дети совсем не болеют, это тоже, оказывается, не очень хорошо.
В больнице в контакте с врачами постоянно была моя мама, я должна была работать. Врачи уже не выдерживали, говорили мне: мы больше не можем общаться с вашей мамой, у каждого ребёнка процесс выздоровления проходит индивидуально, а ваша мама всё время сравнивает показатели: почему у одного ребёнка они меняются быстрее, у другого медленнее? На самом деле никто на этот вопрос не может дать ответ. Когда прошли два года, я уволилась с работы, села с Марком дома на оставшиеся год и два месяца, на то время, когда нужно постоянно проверяться. Всё более-менее шло нормально, прошёл этот год, и мама настояла забрать Марка до школы в Тулу. Говорит: «Я его буду здесь водить в школу раннего развития». Я отвезла Марка маме с отцом, снова устроилась на работу. А потом случилась ужасная история перед шестилетием Марка. Мама его утром вела в школу раннего развития, и на его глазах маму сбивает насмерть машина. Она каким-то чудом, на уровне инстинкта, успела Марка оттолкнуть. Папа был на даче. Мне позвонила соседка.
Сын чиновника нёсся на работу, его ослепило солнцем, он ничего не видел а там детский сад, школа, жилой дом. Он сбил маму и на всей скорости врезался в крыльцо дома. Маме было шестьдесят четыре года. Очень долго мы добивались справедливости, чтобы законное было расследование. Почти три года весь этот кошмар длился. Но дело не в этом. У меня ребёнок был в шоке. Он мне рассказывал, как её на скорой увозили, как он всё это видел: «Я к ней подбежал, а она лежит в луже крови, я ей говорю: бабушка, вставай!» Всё время спрашивал меня: «Мама, она же придёт?» Я забрала его в Москву, сказала, что бабушка в больнице, в реанимации, что это очень серьёзно. Он её полгода ждал, не выходил из дома. И я не могла никуда выйти, отлучиться от него. Хорошо, что есть друзья и знакомые. Я даже в магазин не могла выйти. Девять дней, сорок дней, я Марку говорю, что еду в больницу, а сама прошу подруг, которых он знает, чтоб они с ним посидели. Он очень просился к бабушке в больницу, но я продолжала говорить: «Марк, туда детей не пускают». Я не могла этот шаг сделать, сказать, что бабушка уже не придёт, что её больше нет. И даже спустя полгода, я помню, выходила в магазин у нас магазин под домом Марк на домашнем телефоне, я на мобильном, он говорит: «Мамочка, не переходи дорогу и не отключайся». У него начиналась истерика, если вдруг телефон отключится. В магазин я ходила практически по ночам, когда он засыпал. Это были ужасные полгода. Но я вот сейчас смотрю на него у него то ли какой-то иммунитет выработался, то ли психологическая защита: если что-то плохое случается, он как будто абстрагируется, не обращает внимания.