Хотя до вечера было далеко, его сильно клонило ко сну. Он боялся вытянуться и уснуть. Не из-за дурных снов, а из-за того, что так трудно было проснуться. Когда он засыпал, он побаивался, что не проснется вообще.
Но потребность оказалась сильнее страха. Он завел будильник на семь часов и лег, поставив его возле уха. Через два часа, показавшиеся ему двумя секундами, будильник зазвонил. Он трещал целую минуту, прежде чем Гомер начал с трудом пробиваться к сознанию. Борьба была тяжелой. Он стонал. Его голова тряслась, ноги дергались. Наконец веки раздвинулись; потом раскрылись шире. Он еще раз одержал победу.
Вытянувшись на кровати, он приходил в себя, испытывал разные части тела. Все они пробудились, кроме рук. Руки еще спали. Он не удивился. Руки требовали особого внимания всегда требовали. В детстве он, бывало, колол их булавками, а однажды даже сунул в огонь. Теперь он пользовался только холодной водой.
Гомер выбрался из кровати по частям, как неотлаженный робот, и потащил свои руки в ванную. Пустил холодную воду. Когда раковина наполнилась, он погрузил руки до запястий. Они тихо лежали на дне, как пара странных водяных животных. Когда они совсем замерзли и покрылись мурашками, Гомер вытащил их и спрятал в полотенце.
Он озяб. Он пустил в ванну горячую воду и начал раздеваться, возясь с каждой пуговицей, словно раздевал кого-то другого. Когда он разделся, воды в ванне было еще мало; он сел нагишом на табурет и стал ждать. Его огромные руки лежали на животе. Они были совершенно неподвижны, но выглядело это не покоем, а скованностью.
За исключением кистей рук, которые могли бы принадлежать монументу, и маленькой головки, Гомер был сложен очень пропорционально. Мускулы у него были массивные и округлые, грудь мощная и выпуклая. И все же что-то было не так. При всех своих размерах и формах он не производил впечатления силы и мужественности. Он напоминал стерильных атлетов Пикассо, которые понуро сидят на розовом песке, уставясь на мраморные, в прожилках, волны.
Когда ванна наполнилась, он влез в нее и погрузился в горячую воду. Он закряхтел от удовольствия. Но сию же минуту могли начаться воспоминания сию же минуту. Он попытался одурачить память, залив ее слезами, и извлек из себя рыдания, как всегда втихомолку ерзавшие в груди. Звук получался как у собаки, лакающей овсянку. Он сосредоточился на том, какой он одинокий и несчастный, но это не помогло. Мысли, которые он отчаянно хотел прогнать, ломились в его сознание.
Однажды, когда он работал в гостинице, с ним в лифте заговорила постоялица Ромола Мартин:
Мистер Симпсон, вы бухгалтер, мистер Симпсон?
Да.
Я из шестьсот одиннадцатого.
Она была маленькая, похожая на девочку, с быстрой нервной повадкой. На груди она баюкала пакет, содержавший, по-видимому, четырехугольную бутылку джина.
Да, повторил Гомер, стараясь побороть врожденную приветливость. Он знал, что мисс Мартин задолжала за несколько недель, и слышал, как регистраторша назвала ее пьяницей.
Ах!.. кокетливо продолжала девушка, обращая его внимание на их разницу в росте. Мне так неприятно, что я заставляю вас беспокоиться из-за этого счета
Ее интимный тон привел его в растерянность.
Вам придется поговорить с директором, буркнул он и отвернулся.
Когда он подходил к своему кабинету, его трясло.
До чего беспардонное существо! Она, конечно, была пьяна, но не настолько, чтобы не отдавать себе отчета в своих поступках. Он поспешил назвать свою взволнованность отвращением.
Вскоре ему позвонил директор и попросил принести кредитную карточку мисс Мартин. В кабинете директора Гомер застал регистраторшу, мисс Карлайл. Он прислушался к ее разговору с директором.
Шестьсот одиннадцатую вы приняли?
Да да, я.
Почему? Кажется, ясно, что это за птица?
Когда трезвая нет.
Мало ли что. Нам такие в гостинице не нужны.
Виновата.
Директор повернулся к Гомеру и взял у него из рук кредитную карточку.
Она задолжала тридцать один доллар, сказал Гомер.
Пусть заплатит и выезжает. Мне тут такие не нужны. Он улыбнулся. Особенно когда они залезают в долги. Соедините меня с ней.
Гомер попросил телефонистку вызвать шестьсот одиннадцатый; вскоре она сообщила, что номер не отвечает.
Она в гостинице, сказал он. Я видел ее в лифте.
Я попрошу коридорную проверить.
Через несколько минут, когда Гомер уже сидел над своими книгами, зазвонил телефон. Это опять был директор. Коридорная сообщила, что шестьсот одиннадцатая на месте, сказал он и велел Гомеру отнести ей счет.
Пусть заплатит и освободит номер, сказал он.
Первой мыслью Гомера было, сославшись на занятость, попросить, чтобы послали мисс Карлайл, но у него не хватило духу. Выписывая счет, он начал понимать, до какой степени он взволнован. Это привело его в ужас. Легкие токи пробегали по нервам; язык у гортани покалывало.
Выйдя на шестом этаже, он почти развеселился. Он шагал бодро, совершенно забыв о руках постоянном предмете тревоги. Он подошел к 611-му и собрался постучать, но вдруг испугался и опустил кулак, не донеся его до двери.
Он не справится. Пусть пошлют мисс Карлайл.
Коридорная, наблюдавшая за ним издали, подошла, отрезав путь к отступлению.
Не отзывается, поспешно объяснил Гомер.
Вы хорошо стучали? Эта девка у себя.
Не дожидаясь его ответа, она забарабанила в дверь.
Открывайте! крикнула она.
Гомер услышал внутри какое-то движение, потом дверь приоткрылась.
Простите, кто там? спросил беззаботный голос.
Бухгалтер Симпсон, сказал он сипло.
Заходите, пожалуйста.
Дверь отворилась пошире, и Гомер вошел, не смея оглянуться на коридорную. Его вынесло на середину комнаты, и там он замер. Сперва в нос ему ударили тяжелые запахи перегара и застоявшегося табачного дыма, но потом сквозь них пробился металлический аромат духов. Его взгляд медленно описал круг. По полу была разбросана одежда, газеты, журналы, бутылки. Мисс Мартин забилась в уголок кровати. На ней был мужской халат из черного шелка с голубыми отворотами. Ее коротко остриженные волосы цветом и фактурой напоминали солому, и сама она была похожа на мальчика. Розовая пуговка носа, синие пуговки глаз и красная пуговка рта довершали ее сходство с ребенком.
Гомер был так захвачен нараставшим в нем возбуждением, что не мог ни говорить, ни думать. Он зажмурился, желая оградить, бережно выпестовать то, что он ощущал. Бережность была необходима, потому что, если он поспешит, все может увять, и он опять остынет. Возбуждение росло.
Уходите, пожалуйста, я пьяная, сказала мисс Мартин.
Гомер не шевельнулся, не ответил.
Вдруг она заплакала. Хриплые, отрывистые звуки шли как будто из живота. Она закрыла лицо руками и застучала ногами по полу.
Чувства Гомера были так напряжены, что голова его упорно покачивалась, как у китайского болванчика.
Я на мели. У меня нет денег. Я без гроша. Я на мели, слышите?
Гомер вытащил бумажник и двинулся на девушку так, словно собирался им ударить.
Она отпрянула, съежилась и заплакала громче.
Он уронил бумажник ей на колени и стоял над ней, не зная, что делать. При виде бумажника она улыбнулась, но всхлипывать не перестала.
Садитесь, сказала она.
Он сел рядом с ней на кровать.
Какой вы странный, застенчиво проговорила она. Вы такой славный, я просто готова расцеловать вас.
Он обхватил ее и прижал к себе. Его порывистость напугала девушку, и она попробовала вырваться, но он не отпускал и начал неуклюже ласкать ее. Он совершенно не сознавал, что делает.
Он понимал только, что ощущает нечто упоительно-сладостное и должен разделить эту сладость с несчастной рыдающей женщиной.
Всхлипывания мисс Мартин начали затихать и вскоре прекратились совсем. Он чувствовал, что она ерзает и к ней возвращаются силы.
Зазвонил телефон.
Не подходи, сказала она, снова начиная всхлипывать.
Он мягко отстранил ее и неуклюже двинулся к телефону. Звонила мисс Карлайл.
У вас все в порядке? спросила она. Или вызвать полицию?
Не надо, сказал он и повесил трубку.
Все кончилось. Он не мог вернуться к кровати.
Его безнадежно несчастный вид рассмешил мисс Мартин.
Давай сюда джин, бегемотище, весело крикнула она. Вон он, под столом.
И он увидел, что она недвусмысленным образом вытянулась на постели. Он выбежал из комнаты.
Теперь, в Калифорнии, он плакал оттого, что больше никогда не видел мисс Мартин.
На другой день директор сказал ему, что он хорошо справился с поручением и что она расплатилась и выехала.
Гомер пытался ее разыскать. В Уэйнвилле были еще две гостиницы, маленькие и захудалые, и он наводил справки в обеих. Осведомлялся он и в меблированных комнатах но безрезультатно. Она уехала из города.
Он вернулся к привычному распорядку: десять часов работа, два часа еда, сон остальное. Потом он простудился, и ему посоветовали уехать в Калифорнию. Он вполне мог на время бросить работу. Отец оставил ему шесть тысяч долларов, а за двадцать лет бухгалтерской работы в гостинице он накопил по меньшей мере еще десять.
9
Гомер вылез из ванны, кое-как вытерся жестким полотенцем и пошел одеваться в спальню. Он еще больше погрузился в оцепенение и пустоту, чем обычно. Так бывало всегда. Чувства вздымались гигантской волной; она громоздилась все выше, выше, заворачивалась и, казалось, должна была смести все на своем пути. Но она не обрушивалась. Что-то всегда случалось вверху на самом гребне, и волна расплывалась, сбегала назад ручейками, как в водосточной канаве, оставляя после себя, самое большее, тяжелый осадок.
На одевание у него ушло много времени. После каждой вещи он останавливался и отдыхал в отчаянии, несоизмеримом с затраченными усилиями.
Еды в доме не было, а магазин находился на Голливудском бульваре. Сперва он решил подождать до завтра, но потом, хотя не чувствовал голода, передумал. Было только восемь часов, а прогулкой можно было убить время. Если он не тронется с места, искушение снова уснуть может сделаться неодолимым.
Вечер стоял теплый и очень тихий. Он начал спускаться под гору, держась обочины тротуара. Между фонарями, где тьма была гуще, он ускорял шаги, а в каждом круге света ненадолго останавливался. К тому времени, когда он вышел на бульвар, он с трудом заставлял себя идти шагом. На углу он несколько минут постоял, чтобы прийти в себя. Он настороженно замер, готовый к бегству; страх сделал его чуть ли не грациозным.
После того как несколько человек прошли мимо, не обратив на него никакого внимания, он успокоился. Он поправил воротник пальто и приготовился к переходу улицы. Не успел он сделать и двух шагов, как кто-то его окликнул:
Эй, прохожий.
Это был нищий, который приметил его из темного подъезда. Безошибочное профессиональное чутье подсказало ему, что Гомер будет легкой добычей.
Не одолжишь пять центов?
Нет, ответил Гомер неуверенно.
Нищий рассмеялся и повторил вопрос с угрозой:
Пять центов, прохожий!
Он сунул руку Гомеру в лицо.
Порывшись в кармане с мелочью, Гомер кинул на тротуар несколько монет. Когда нищий бросился за ними, Гомер перебежал на другую сторону улицы.
Продовольственный магазин «Санголд» был просторен и ярко освещен. Вся арматура сверкала хромом, а пол и стены белой плиткой. Цветной свет софитов играл на витринах и прилавках, оживляя природные краски снеди. Апельсины купались в красном, лимоны в желтом, рыба в бледно-зеленом, яйца в кремовом, бифштексы в розовом.
Гомер направился прямо в консервный отдел и купил банку грибного супа и банку сардин. К ним полфунта содовых крекеров на ужин хватит.
Он вышел с пакетом на улицу и двинулся в обратный путь. Подойдя к повороту на Пиньон-Каньон и увидев, как крут и черен впереди холм, он побрел назад по освещенному бульвару. Он хотел было подождать, пока кто-нибудь еще пойдет на холм, но в конце концов взял такси.
10
Хотя других занятий, кроме нехитрой готовки, у Гомера не было, он не скучал. Если не считать случая с Ромолой Мартин и, пожалуй, еще двух или трех событий, разделенных большими промежутками, сорок лет его жизни прошли без всяких перемен и треволнений. Свою бухгалтерскую работу он делал механически, складывая цифры и занося их в книгу так же безучастно и отрешенно, как открывал теперь банки с супом и стелил постель.
Глядя, как он бродит по своему маленькому коттеджу, можно было подумать, что это лунатик или полуслепой. Казалось, его руки живут и действуют сами по себе. Они сами расправляли простыни и взбивали подушки.
Как-то, открывая себе на второй завтрак банку лососины, он распорол палец. Хотя рана, должно быть, болела, его обычное спокойное и несколько кислое выражение лица не изменилось. Раненая рука корчилась на кухонном столе, пока не была перенесена в раковину напарницей, которая стала ласково купать ее в теплой воде.
Когда у него не было дел по дому, он сидел в старом сломанном шезлонге на заднем дворе или, как именовал его агент, патио. Гомер выходил туда сразу после завтрака, чтобы пожариться на солнце. Он постоянно держал на коленях потрепанную книгу, которую нашел в одном из стенных шкафов, но в нее не заглядывал.
Шезлонг стоял так, что вид перед Гомером открывался самый неприглядный. Повернув кресло на четверть оборота, он мог бы видеть большую часть каньона, змейкой сбегавшего к городу. Такое перемещение ему не приходило в голову. В поле его зрения была закрытая дверь гаража и клочок его ветхой толевой крыши. На переднем плане стояла закопченная кирпичная печь для сжигания мусора и высилась груда ржавых консервных банок. Правее располагались остатки кактусового сада, где еще корежились в муках несколько живых растений.
Одно из них пучок мясистых лопатообразных листьев, утыканных уродливыми иглами, цвело. Из края верхней лепешки торчал ярко-желтый цветок, похожий на головку чертополоха, но грубее. С какой бы силой ни дул ветер, его лепестки не шевелились.
В ямке под этим кактусом жила ящерица. Длиной она была сантиметров двенадцать и имела клинообразную головку, из которой вылетал тонкий раздвоенный язык. Она с трудом добывала тут пропитание охотой на мух, отлучившихся от груды консервных банок.
Ящерица была самолюбива и раздражительна, и наблюдения за ней очень забавляли Гомера. Когда ее коварная засада срывалась, ящерица обиженно топталась на коротких лапках и раздувала горло. Окраской она сливалась с кактусами, но, выбежав к жестянкам, где паслись мухи, она делалась очень заметной. Она часами неподвижно сидела на кактусе, потом, потеряв терпение, кидалась к жестянкам. Мухи замечали ее сразу, и после нескольких неудачных бросков она сконфуженно шмыгала на свой пост.
Гомер был на стороне мух. Когда одна из них, чересчур разлетавшись, приближалась к кактусу, он про себя молился, чтобы она пронеслась дальше или повернула обратно. Если она садилась и ящерица начинала подкрадываться, он следил за ними, затаив дыхание и до последней секунды надеясь, что муху что-нибудь вспугнет. Но как бы ни желал он мухе избавления, о вмешательстве он не помышлял и старался не шевельнуться, не проронить ни звука. Бывало, что ящерица промахивалась. Тогда Гомер радостно смеялся.
Солнце, ящерица и дом заполняли его время почти целиком. Но был он счастлив или нет сказать трудно. Вероятно, ни то, ни другое, так же как растению не свойственно ни то, ни другое. Правда, его беспокоили воспоминания, а у растения их нет, но после первой тяжелой ночи они улеглись.