А вы еще вернетесь!.. Ну, конечно! Ведь у вас есть здесь деньги и имущество, о котором вам надо позаботиться! Вы должны пересчитать ваши деньги, а мы с дочерью будем хранить их как нельзя лучше. Где они у вас, эти деньги, мингер Вандердеккен?
Об этом я сообщу вашей дочери перед моим отъездом; через три недели, самое позднее, я вернусь.
Отец, вмешалась Амина, ты обещал навестить ребенка бургомистра! Тебе пора идти!
Да, да немного погодя все в свое время; но прежде я должен заняться с мингером Филиппом: мне надо многое сказать ему касательно его дел.
Филипп при этом невольно вспомнил, как ему приходилось уламывать мингера Путса, когда он впервые приглашал навестить его бедную мать, и он невольно улыбнулся такой предупредительности со стороны хитрого старика, но вслед за тем воспоминание о матери нагнало облако грусти на его чело, что не укрылось от внимания Амины.
Она сразу угадала, что происходило в душе Филиппа и в помыслах ее отца, и, недолго думая, пошла и принесла шляпу и трость старика, затем сама проводила его до дверей. Таким образом, Путс хотя и очень неохотно, но все же, повинуясь по привычке воле дочери, должен был отправиться к бургомистру.
Уже так скоро, Филипп?! воскликнула девушка, возвращаясь в комнату, где оставался молодой человек.
Да, Амина, я еду сегодня же, но надеюсь, мне удастся еще вернуться сюда перед отплытием. В случае же, если бы мне не пришлось вернуться, я хочу передать вам теперь мои распоряжения. Дайте мне ключи!
Взяв ключи из ее рук, он открыл нижний шкафчик буфета и железный ларец, где были деньги.
Вот здесь, Амина, мои деньги! Нам незачем считать их, как предлагал ваш отец! Как видите, я не лгал, когда говорил, что у меня тысячи гильдеров! Но в настоящее время они мне не нужны, ведь мне еще предстоит обучиться морскому делу. А когда я вернусь, если мне суждено вернуться, то на эти деньги я буду иметь возможность приобрести собственное судно. Но я не знаю, что мне готовит судьба, и потому должен вперед позаботиться обо всем!
Ну, а если вы не вернетесь? спросила Амина.
Если я не вернусь, то эти деньги будут ваши, Амина, точно так же, как и все, что здесь есть в этом доме, да и самый дом!
Но ведь у вас есть родные, родственники не так ли?
У меня есть всего только один родственник, мой дядя, богатый человек, но когда мы с матерью бедствовали, он мало помогал нам или, вернее, почти вовсе не помогал, так что я ему ничего не должен, и он ни в чем не нуждается. В целом свете есть только одно существо, которое дорого мне и к которому привязалось мое сердце, и это существо вы, Амина! Смотрите на меня как на брата, и я обещаю, что буду всегда питать к вам самую нежную братскую любовь.
Амина молчала. Филипп достал из початого мешочка еще горсть червонцев на дорожные расходы и затем, замкнув железный ларец и буфет, отдал ключи девушке. Он собирался сказать ей еще что-то, когда в дверь слегка постучали и в комнату вошел патер Сейсен.
Храни вас Бог, сын мой, и тебя также, дитя мое, хотя я еще никогда не видал тебя раньше! Если не ошибаюсь, ты дочь мингера Путса!
Амина утвердительно кивнула головкой.
Как я вижу, Филипп, комната эта отперта! Я слышал о том, что произошло, и мне надо поговорить с тобой, а потому я попросил бы эту девушку оставить нас на время одних.
Амина тотчас же вышла, и патер, сев на кушетку, пригласил Филиппа сесть подле себя.
Разговор их продолжался долго, прежде всего духовный отец стал расспрашивать Филиппа об его тайне, но не мог добиться от него тех сведений, какие он желал; молодой человек сообщил ему приблизительно столько же, как и Амине, но не больше. Он также объявил о своем намерении отправиться в плавание и что, в случае если бы он не возвратился, все свое имущество он завещает доктору и его дочери. Тогда патер стал расспрашивать Филиппа о мингере Путсе; осведомился, не известно ли ему, какую веру исповедует старый доктор, так как его никто никогда не видал ни в одной церкви, а слухи ходили о том, что он не только еретик, но даже и не христианин. На это Филипп, как всегда, отвечал с полной откровенностью, но при этом прибавил, что дочь жаждет просветиться учением христианской веры, и просил святого отца принять на себя эту задачу, к которой он, Филипп, недостаточно подготовлен. На это патер Сейсен, угадавший отношения молодого человека к этой девушке, охотно согласился.
Пробеседовав около двух часов, они были прерваны вернувшимся Путсом, который, как пуля, вылетел из комнаты при виде патера Сейсена. Тогда Филипп призвал Амину и просил ее как одолжения, чтобы она принимала в его отсутствие патера Сейсена, после чего добрый старик благословил их обоих и ушел.
Надеюсь, вы не дали ему денег, мингер Филипп? сказал Путс, когда старый патер ушел.
Нет, я не дал ему ничего, отвечал Филипп, но очень сожалею, что не подумал об этом!
Нет, что вы! Вы прекрасно сделали, что ничего не дали ему, ведь деньги гораздо лучше, чем то, что он может дать вам; только пусть он больше не приходит сюда!
Почему же нет, отец? возразила Амина. Если мингер Филипп того желает, ведь это его дом.
Ну, конечно, если мингер Филипп этого желает, но ведь он уезжает!
Ну, если даже он и уезжает, почему же патеру не ходить сюда? Он будет приходить ко мне!
К тебе, дитя мое? Зачем? Что ему нужно от тебя? Если он станет ходить сюда, то я предупреждаю, что не дам ему ни гроша, и тогда он, наверное, скоро прекратит свои посещения.
Филипп только усмехнулся на такое предположение, но не стал ничего возражать.
После того юноше не случилось поговорить с Аминой, да ему, в сущности, ничего более и не оставалось сказать ей. Час спустя он простился с ней в присутствии ее отца, который не отходил от них ни на минуту, надеясь получить от Филиппа какие-нибудь сведения относительно его денег, которые тот оставлял здесь.
Два дня спустя Филипп прибыл в Амстердам и, наведя нужные справки, убедился, что не предвиделось никакого отплытия судна в дальнее плавание, и именно в Ост-Индию, ранее как через несколько месяцев. Голландская Ост-Индская компания давно образовалась и положила конец всем частным торговым предприятиям этого рода. А суда компании отправлялись только во время года, считавшееся наиболее удобным, чтобы обогнуть мыс Бурь, как тогда еще назывался мыс Доброй Надежды. Одним из судов, отправлявшихся с флотилией, предназначенной к отплытию в ближайшую очередь, было судно «Тер-Шиллинг», трехмачтовый корабль, который в настоящий момент стоял разоруженный и без оснастки.
Филипп разыскал капитана этого судна и сообщил ему о своем желании отправиться с ним в дальнее плавание, чтобы ознакомиться с профессией моряка и изучить под его руководством морское дело. Капитану понравилась наружность юноши, а так как последний соглашался не только не получать никакого вознаграждения за все время плавания, но даже предлагал платить за себя известную сумму за обучение, то ему была обещана койка младшего помощника в офицерской каюте и содержание на офицерском положении. Порешив на этом, ему было сказано, что его уведомят заблаговременно о времени отправления судна, а до того времени он может отложить все заботы и попечения.
Сделав все, что можно для исполнения данного им клятвенного обещания, Филипп решил вернуться к себе домой и снова очутился в отрадном для него обществе Амины.
Мы обойдем здесь молчанием два месяца, в течение которых мингер Путс продолжал работать на своем поприще и редко бывал дома, благодаря чему молодые люди по целым часам оставались наедине. Любовь Филиппа к молодой девушке ни в чем не уступала ее любви к нему; это было даже нечто больше, чем просто любовь, это было чувство какого-то благоговейного обожания с обеих сторон, усиливающегося с каждым днем. По временам чело Филиппа омрачалось тяжелыми думами о грозившей ему судьбе, но улыбка Амины разгоняла мрачные думы; ему стоило взглянуть на нее, чтобы все остальное было забыто. Амина не скрывала своего чувства, она высказывала его в каждом слове, взгляде и движении. И когда Филипп брал ее руку, или обнимал ее стан, или даже целовал ее коралловые губки, Амина не протестовала; она была слишком благородная и доверчивая девушка; сознавая, что все ее счастье заключается в его любви, она старалась брать от этой любви все, что могла.
Так прошли два месяца, и однажды, когда патер Сейсен, который вообще часто посещал их и уделял Амине особое внимание, застал молодых людей в объятиях друг друга, старик неодобрительно покачал головой.
Дети мои, я давно уже наблюдаю за вами, и то, что я вижу, нехорошо! проговорил он. Если ты, Филипп, помышляешь о женитьбе, как я полагаю, все же такая игра опасна. Лучше позвольте мне соединить вас перед лицом Бога!
Филипп вздрогнул при этих словах священника.
Не может быть, чтобы я ошибся в тебе! продолжал его духовный отец несколько строгим тоном.
Нет, нет, отец мой! Но я попрошу вас оставить нас сейчас, а завтра, когда вы придете, все уже будет решено. Но прежде, чем я скажу вам что-либо, я должен поговорить с Аминой.
Патер вышел из комнаты, и молодые люди остались одни. Амина то бледнела, то краснела, и сердце ее усиленно билось, чувствуя, что все ее счастье поставлено на карту.
В сущности, патер прав, Амина, сказал Филипп, садясь подле нее, так не может продолжаться! Я хотел бы навсегда оставаться подле тебя, но судьба судила иначе! Ты знаешь, Амина, что я люблю даже ту землю, к которой прикасается твоя нога, но я не смею просить, чтобы ты соединила свою судьбу с моей, чтобы ты заведомо шла на горе и несчастье!
Соединить свою судьбу с твоей не значит идти на горе и несчастье, Филипп! возразила Амина едва слышно, сконфуженно опустив глаза в пол.
Это было слишком себялюбиво с моей стороны, Амина! продолжал юноша.
Послушай, Филипп! Я буду говорить прямо, как чувствую: ты говоришь, что любишь меня! Я не знаю, какова мужская любовь, но знаю, как люблю я! Я чувствую всем моим существом, что если ты теперь откажешься от меня, то это будет жестоко и себялюбиво; жестоко потому, что я бы этого не пережила! Ты говоришь, что тебе нужно уехать отсюда, что такова твоя судьба, что этого требует от тебя твоя роковая тайна! Пусть так! Но отчего и я не могу поехать с тобой?
Поехать со мной? На гибель и смерть? Нет, Амина!
Хотя бы и на гибель и смерть! Что из того? Ведь смерть не что иное, как освобождение; я не боюсь смерти, Филипп! Я боюсь только одного потерять тебя. Кроме того, разве твоя жизнь не в руках Всевышнего? Почему же ты с такой уверенностью говоришь о смерти? Ты мне давал понять, что ты предназначен судьбой для выполнения какой-то трудной, таинственной миссии. А если так, то судьба должна сохранить тебя, уберечь от смерти до того момента, когда твоя задача будет исполнена, и цель, для которой ты предназначен быть орудием, не будет достигнута. Я хотела бы знать твою тайну, Филипп, не потому, что во мне говорит любопытство, а потому, что женский ум часто бывает находчив и проницателен и может быть тебе полезен. А если даже и не так, то разве не отрадно, не приятно и не утешительно делить свое горе, заботы и тревоги, равно как и радость, с существом, которое ты любишь, как говоришь, больше всего на свете?!
Амина, дорогая моя Амина, неужели ты не видишь, что именно любовь моя к тебе, моя горячая любовь, заставляет меня колебаться? Видит Бог, как был бы я счастлив, если бы соединился с тобой теперь же! Но я, право, не знаю, что мне делать и что сказать тебе. Я не мог бы утаить от тебя моей тайны, если бы ты была моей женой, но, с другой стороны, не могу жениться на тебе прежде, чем ты не узнаешь этой тайны. Так пусть же я поставлю все на карту и пусть теперь же решится моя судьба! Ты узнаешь все и увидишь, какое я обреченное на несчастье существо помимо всякой вины с моей стороны, и тогда сама решишь, чему быть. Помни только, что клятва моя была услышана небом, и ничто не должно принудить меня изменить ей! Не забывай этого и выслушай мою исповедь, и тогда, если после всего, что ты узнаешь, ты еще захочешь стать женой человека, у которого нет никаких светлых надежд в жизни и судьба которого так жестока и так печальна, тогда пусть будет так, как ты того желаешь! Пусть выпадет на мою долю хоть короткое, но все же громадное счастье, которого я еще ничем не заслужил.
Ну, скорее говори мне все! воскликнула Амина, сгорая нетерпением.
Тогда Филипп рассказал ей подробно все то, что уже известно нашим читателям. Амина молча и сосредоточенно слушала его; ни малейшего изменения не было заметно на ее лице во все время исповеди Филиппа; в заключение юноша повторил при ней свою клятву и затем сказал:
Ну, теперь ты все знаешь!
Страшная это история, Филипп! задумчиво произнесла Амина. Я выслушала тебя; теперь ты выслушай меня, но прежде дай мне эту реликвию, я хочу иметь ее перед глазами; мне хочется взглянуть на нее, чтобы убедиться, возможно ли, чтобы эта маленькая вещица обладала такою силой. Странно, ты мне прости, Филипп, мои сомнения, ты знаешь, я еще не вполне утвердилась в новой вере, в которой ты и добрый патер наставляли меня. Я, конечно, не говорю, что этого не может быть, но все же мне еще позволительно сомневаться. Но допустим, что все это правда! Тогда даже помимо данной тобой клятвы это был бы твой долг помочь твоему отцу; и ты не думай так низко обо мне, будто я способна отклонить тебя от того, что хорошо и справедливо, от того, чего требует от тебя твой сыновний долг. Нет, Филипп, я первая говорю тебе: ищи своего отца и, если можешь, если это тебе дано, облегчи его участь. Я знаю, что это не сразу удастся тебе, но уверена, что если ты избран для этой цели, то и в беде, и в нужде, и в опасности судьба пощадит тебя и сохранит до тех пор, пока ты не исполнишь своего предназначения. И ты будешь возвращаться не раз и каждый раз будешь находить утешение и поддержку, и ласку, и любовь твоей жены Амины, а когда Богу будет угодно призвать тебя к себе, то память о тебе, если жена твоя переживет тебя, будет ей так же дорога и священна, как ты сам. Филипп, ты предоставил мне решить, так вот я говорю тебе: возьми меня, я твоя!
И она протянула к нему обе руки, а Филипп прижал ее к своей груди и в тот же вечер просил у старика доктора руки его дочери. Мингер Путс, как только Филипп раскрыл перед ним свой железный ларец, тотчас же дал свое согласие на этот брак. Патер Сейсен зашел на другой день и получил желанный ответ, а спустя три дня колокола его маленькой приходной церкви весело звонили, оповещая о бракосочетании Амины Путс с Филиппом Вандердеккеном.
Глава VII
Лишь совсем поздней осенью Филипп Вандердеккен был пробужден от своего блаженного сна наяву извещением капитана того судна, на котором он намеревался отплыть. Странно сказать, но с самого первого дня его свадьбы с Аминой Филипп ни разу не возвращался к тяжелым мыслям о предстоящей ему судьбе; иногда являлось мимолетное напоминание о будущем, но он тотчас же отгонял его и забывал о нем. Хотя время летело быстро и проходили дни за днями и месяцы за месяцами, но Филипп забывал о своей клятве в объятиях своей красавицы жены, а та избегала всякого напоминания о том, что могло омрачить хоть на мгновение ее возлюбленного супруга.
В одно прекрасное октябрьское утро кто-то постучал молотком в дверь домика Филиппа Вандердеккена. Так как это означало приход кого-нибудь из посторонних, Амина поспешила выйти на стук.
Я желал бы говорить с мистером Филиппом Вандердеккеном! проговорил незнакомец таинственным шепотом.
Это был маленький тощий человечек в одежде голландского матроса того времени.
Черты его лица были мелки и остры, а самое лицо мертвенно-бледно, губы бесцветны; волосы наполовину рыжие, наполовину седые. Бороды у него почти не было, и по виду трудно было определить его возраст. Это мог быть и преждевременно стареющий болезненный молодой человек, одряхлевший и опустившийся, и старик, крепкий и бодрый, но тощий до последней степени. Но самою выдающеюся особенностью этого человека, которая сразу привлекла внимание Амины, был глаз этого человека; у него был всего только один глаз; правое веко было опущено и совершенно закрыто, а самый глаз, очевидно, вытек; но зато левый, единственный уцелевший глаз был до того велик, что пропорционально его лицу и самой голове его казался громадным, чрезвычайно выпуклым, светлым и водянистым, и смотреть на этот глаз было как-то особенно неприятно, тем более что глаз этот не был оттенен ресницами ни на нижнем, ни на верхнем веке. И так поразителен, так необычаен был этот глаз, что, когда вы смотрели на этого человека, вы не видели ничего, кроме этого глаза. Можно было сказать, что это не «человек с одним глазом», а скорее «один глаз с человеком». Все его тщедушное тело представлялось как бы башней для маяка для его громадного глаза. Между тем, если присмотреться повнимательнее, вы заметили бы, что этот человек, хотя и тщедушный и миниатюрный, был, в сущности, хорошо и красиво сложен, что его руки не походили на руки простых матросов ни по форме, ни по цвету кожи, что его черты, хотя и мелкие и заостренные, были правильны и что во всей манере этого маленького человечка было что-то надменное, какое-то сознание собственного превосходства, что-то неуловимое, внушающее чувство, похожее на суеверный страх.