Всего сходней; в её заре твой взгляд
Мощь обретёт воззреть к лучам Христовым5
Нет, послушайтека его! Я ему про Фому, а он опять про своего Ерёму! коллега так разозлился, что чуть не выплеснул свой кофе мне в лицо.
Вообщето это не про Ерёму, а про Беатриче, тоже обиделся я.
Чертов филолог! Найди себе уже бабу, вместо литературы развлекать будет! он уткнулся в ноутбук, не желая больше продолжать диалог. Но я не мог теперь промолчать:
Место литературы неизменно, она никому не уступит.
***
Хозяйка, которая не Тамара (да и я не демон), требовала забыть эту нерадивую девчонку, потому что она, меркантильная дрянь (кто бы говорил!), должна ей порядком дцать тысяч. А мне было наплевать, ведь любовь выскочила перед нами и поразила так быстро, что, когда я очнулся, рядом уже никого не было. Я сидел на корточках и пил дешёвое вино. Я пил и сжимал в руках старый чёрный зонт с обломанными иглами; обнаружил случайно пользы никакой впору выкинуть но как? ведь это принадлежит ей. С какими ветрами сражалась моя Кассиопея? И как её зовут на самом деле?
Не Татьяна, сказала не Тамара, надеясь меня успокоить.
Пойдите вон, пожалуйста, вежливо попросил я, и она тотчас же ушла, потому что мы из разных текстов.
И вот я сидел перед пустой стеной, как будто она была телевизором, пил дешёвое вино с горьким привкусом и тихо ругался матом, потому что филолог и мне можно. За пыльным стеклом танцевала луна, и корчилась в муках очередная жертва, имя которой легион. Мне не было жаль (я исповедуюсь, но не сострадаю), но почемуто хотелось спасти только эти рыжие звёзды; купить мешок, рукавом смести все веснушки и подарить той, что родилась в первый рассвет.
Ты. Сколько писателей (и поэтов) до меня произнесли это священное слово, глядя на дно стеклянного бокала, как будто жемчужина алкоголя не спирт, а любовь? Не это ли имел в виду тот пьяница, кропавший стихи в душном ресторане задолго после мармеладовского покаяния о том, что истина в вине (in vino veritas)? А после посвящал стыдливой незнакомке за соседним столиком, задорно икающей в такт воображаемым аплодисментам.
Нет, ты не та «ты»; такой еще не знала литература (или я просто читал мимо строк); ты острая игла от зонта, ты запах сирени и яблок, ты недочитанная книга, ты поцелуй в висок Я никогда не видел тебя, но я снова и снова нажимаю на неподвижную кнопку, надеясь, что зонт всётаки раскроется, а через дыру на старой ткани появится твоё лицо. Ты улыбнёшься, протянешь ко мне длинные руки и скажешь, что любовь как шагреневая кожа: чем сильнее любишь, тем меньше дней жизни остается, ведь любовь болезнь, а у меня уже дурные симптомы. Я пью вино, скучаю и чегото жду; может быть, ты вспомнишь про недочитанного «Идиота» или хотя бы неуплаченный долг? Я допиваю до дна и вдруг убеждаюсь в собственном бессмертии.
Со мною тень, мне данная с рожденья,
Я всюду и всегда с моею тенью6.
Спасибо за слова, Шамиссо, как тень я ношу с собой тоску (мой защитный механизм). Я художник, который на миг стал обычным человеком, потому что случайно забрёл в дом (хуже всего, что с мезонином). А в этом домике, как водится, не до творчества; здесь, понимаешь ли, любовь. И всётаки меня назвали Евгением, так что дом с мезонином только пророчество; Евгений о нём знать никак не мог, но всё же чеховскому авторитету доверился, сошёл со страниц одного автора и пошлёпал босиком (сумасшедший предатель) к другому. За ним ни через какой магический кристалл не уследишь глупый блудный сын совсем отбился от рук, возжелав самостоятельности. Где ты сейчас? Твой маленький мозг (мозгто маленького человека!) не додумал важную мысль. Изза неё, одной этой мыслишки, пиши пропало: ты в западне, глубоко, никто не вытянет. Кажется, все беды начались с того самого момента, когда моя измученная мать торжественно провозгласила:
Пусть будет Евгений.
И даже значения сказанному не придала (спасибо, что не Родион).
Пустой бокал это меня теперь беспокоит больше всего прочего; и даже не наполовину пуст, наполовину полон, а просто пуст. Я подошёл к окну
Тогда тоже была эта чёртова луна. Такая же круглая и жёлтая, как блин. И мне хотелось врезать по этой жирной физиономии, но Ольга удерживала мою руку. У неё были восхитительные чёрные глаза и крашеные белые волосы. Безумно красивое лицо: скульптор просто решил посмеяться над наивным. Пожалуй, до сих пор мне ни разу не попадались девушки с такими же красивыми лицами. Эталон (литературе и не снилось и даже Пушкину), а я ведь обожатель признанных идеалов. Тогда фразу «красота спасёт мир» я понимал буквально. Правильно, не знал же, что когданибудь попаду на филфак. Светила надменная луна и вонзала длинные клыки в рыхлую землю, оставляя после себя ощущение ложного тепла. А рядом стояла Ольга, богиня поруганной любви, и гладила мою дрожащую юношескую руку.
Ты ведь понимаешь, дорогой, что мы не смотримся вместе, она так и сказала «не смотримся», это меня особенно оскорбило. У тебя губы слишком полные, мне неприятно их целовать.
И это после всего, что уже случилось прошлой ночью. Вместо луны дремал утончённый месяц, я изучал её фарфоровое тело и касался нежных ключиц своими (кто бы мог подумать: полными!) полными губами. Она всё твердила, что никогда в жизни не была так беспредельно счастлива и что я на всю жизнь; и коекто верил, и коекто продолжал целовать.
Знаешь, царственная ты моя луна, любимица нервных рукописей, плевать я на тебя хотел! Ты такая же, как она: у тебя тоже нет ничего, кроме лица.
И я плюнул в воздух; ветер покачнулся от неожиданного опьянения; не надо было дышать ему в ухо; зато теперь мы стоим друг друга.
***
Ты ведь её помнишь, ведь помнишь? я неуклюже совал мятную карамельку соседской дочке девочке лет тринадцати, слегка неполноценной.
Она изменилась в лице, коленки затряслись от страха, но не я тому причиной, она меня очень напугала. У неё очень другой вид. Она очень не такая. Раньше хорошая, а потом девчонка вдруг так громко заплакала, что мне пришлось иметь дело с взбешённой соседкой.
Чтобы вы больше к моему ребенку не подходили! зло сверкнула глазами.
Проклятая комната, поддакнул пузатый сосед. Сначала та, теперь маньяк.
Я вспыхнул. И не потому, что меня назвали маньяком; я недоумевал, почему к ней относились так, точно упомянуть её имя запрещено? Да что с ней не так? Я прижался губами к её шарфу и чуть не заплакал. Мне никогда не узнать больше, чем я уже знаю.
Может быть, всётаки я? настойчиво предлагала Татьяна, кружась передо мной в шёлковом халате.
Простите, отнекивался. Я не совсем Евгений.
Какая же нам разница? хозяйка играла пуговицей на моём пиджаке.
Дело в том, что я идиот, захлопнул дверь и ушел восвояси, такой вот чёртов плагиатор. А она, наверное, даже не поняла всей сути и подумала: «Какая восхитительно заниженная самооценка!» Зря я сравнивал её с библиотекарем, с Цербером было вернее.
Слушай, у тебя мышеловки есть? запыхавшийся сосед помахал перед моим носом обгрызенным куском рыжего батона.
Нет, поспешно бросил я, но он перехватил мою опаздывающую на работу руку.
У той оставались. Можешь посмотреть на антресоли?
И вот тогда я впервые не пришёл на работу; может быть, меня выгонят, может быть, оставят в статусе стажёра до дня моей смерти (воскресения). Как бы то ни было, я не мог оторваться от греховного созерцания. Моя та оказалась художницей (как я раньше не почувствовал запах акварели от шарфа?); на антресоли я нашел её рисунок один единственный, но какой (!), достаточно, чтобы называться гением. Сосед перекрестился и, забыв про мышеловки, канул в Лету. Я же, напротив, не отводил взгляда и думал, что от этого рисунка у иного может и вера пропасть вера в искусство.
Девушка без лица. Девушка с куском пластилина в руках, с растрепанными рыжими волосами и светлой веснушчатой кожей, но без лица. И я задрожал от ужаса (я воплощение крика с заезженной картины Мунка), потому что помнил: человек смертен, а тело беззащитно и может умереть, оставшись вроде бы живым. Руки редактора тому доказательство. И всётаки это были ещё руки: я мог восстановить по очертаниям, но у девушки просто не было лица. Зато кусок пластилина и рыжиерыжиерыжиерыжие Чёрт! Я больше так не могу! Я разорву этот жалкий кусок картона и положу конец всему!
Но точно я теперь Мышкин, слушающий жуткий смех сумасшедшего Рогожина. Хохотали стены, хохотало утро, хохотал надрывающийся телефон, и хозяйка грубо стучала в дверь, требуя, чтобы я заткнулся, иначе для меня никогда не наступит апрель.
Я возьму портрет, я подниму его вверх над головой, зажму под мышкой сломанный зонт и повяжу на шею малиновый шарф, полезу в самую толпу и начну искусно травмировать уже подготовленную, уже надтреснутую психику прохожих: а вы не видели девушку, которая?
И я сам стану духом этой безвоздушной толпы и подниму всех на мятеж, размахивая портретом, как флагом; я устрою гладиаторский бой с судьбой и пусть они все, хлебозрелищные, смотрят и проклинают нерадивого медного всадника. Я всётаки одержу победу, найду среди них одну единственную и брошусь под ноги, уже претендуя на роль в драме. Она потреплет меня по голове и тихо рассмеется:
Что же ты наделал?
А ты не сбегай, отвечу, не смея поднять на нее глаз.
Так я ведь не Настасья Филипповна, чтобы сбегать.
А я не Дант, чтобы любить выдумку. Сходить с ума по её вещам и простодушно плевать в стихи? Нет, мне нужен человек, а не вещи, мне нужно чужое тело (дада, это тленное), потому что оно всётаки источник тепла.
***
После того как меня выгнали из редакции, я, конечно, тотчас же напился, как будто только и ждал подходящего момента. Нужно было подготовить театральное представление для моей бешеной хозяйки или привести ей ветеринара. Нужно было броситься в ноги и излить душу:
Татьяна, мне так необходимо теперь ваше понимание и сострадание! У меня совсем нет денег, я нищий, но духовно богатый пропойца. И не нужно жестоко класть в мою протянутую ладонь камень вместо хлеба. Позвольте просто переночевать у порога вашей двери.
Пока я придумывал речь, не заметил, как добрался до своего (пятого, что ли?) этажа. Кажется, зря старался: мой неудавшийся Борхес уже громко и протяжно храпел. Я порылся в карманах, но ключей не нашел. Громко выругался: вполне возможно, что выронил по дороге.
Зачем же так ругаться? Люди спят, услышал я чейто тихий, но всётаки самоуверенный голос. Поднял тяжелую голову и вскрикнул: прямо напротив моей двери стояла та (я почти не сомневался). Не сомневался, потому что пахло тем же детским шампунем и потому что волосы рыжие, как на рисунке (хотя, как я уже говорил, автор не равен персонажу). Мне показалось, что я рухну перед ней на колени и расплачусь, как младенец, впервые увидевший свет; почему она здесь, а я там? Почему она сейчас, а я вчера? Почему я мертвецки пьян, когда моя незнакомка сплошная жизнь?
Вы знаете, мне мне жутко неудобно я даже охрип от волнения, потому что слишком много раз представлял эту встречу, и вот теперь так неожиданно наяву Вы, наверное, пришли, чтобы оставить хозяйке деньги?
Девушка рассмеялась, маленькие плечики задрожали в насмешке над моим невежеством:
Если бы я хотела отдать деньги, то не пришла бы так поздно. Очевидно, что я намеренно скрываюсь, чтобы не платить, она говорила слишком презрительно, чтобы завтра полюбить меня; а мне всё равно хотелось просить у неё прощения, и я просил, потому что пьян:
Извините, мне так неудобно Ваш шарф я долго вдыхал его запах, потому что такого больше нет ни у кого; этот сломанный зонт без игл, о котором вы, вероятно, уже забыли, лежит под моей подушкой. Вы, наверное, скажете, что я идиот, но знайте, я очень люблю вас и готов
Идиот, резко оборвала мою тираду невежливая незнакомка. Я пришла, чтобы дочитать книгу.
Я совсем растерялся: кажется, меня только что отвергли.
А как же моя любовь? слабо пискнул мой внутренний маленький человек: а как же моя шинель?
Откройте, пожалуйста, дверь, нетерпеливо потребовала девушка.
А почему вы нарисовали такой портрет? вдруг спросил я, не сдвинувшись с места, вы знаете, у иного может и вера пропасть я осёкся, потому что снова попадал в текст, а ведь в моём сне она этого не хотела.
Вы что, действительно меня любите? шепотом спросила та, закрыла уши руками, чтобы я мог ответить «да», и почти сразу продолжила:
Вы знаете больше меня, вы дочитали девушка мстительно сжала кулаки, Но лишь текст. Вы знаете жизнь в пределах чужого текста. И любите вы меня только как литературного персонажа. Даже стихи какиенибудь, глядишь, по случаю намарали она очень на меня разозлилась, и если бы я знал, то не пришел бы вообще, и раздавила бы меня какаянибудь щегольская и барская коляска, и какойнибудь Родион отдувался бы теперь за меня.
А я потерял ключи, решил сразу прояснить я и подошёл ближе.
Вы ненадежный человек, в сердцах заключила она.
Я уже слышал её почемуто робкое приглушенное дыхание, тонкий аромат волос сводил меня с ума; вот бы удержаться на поверхности, когда Земля начнёт очередной круг. Может быть, сейчас я наконец узнаю имя своей незнакомки, но для начала должен увидеть её прекрасное лицо.
Ну же, святая дева, повернись ко мне, торжественно попросил я.
И тогда она обернулась
Выбор
I
Я упал лицом в бессовестно непоколебимую осень. Многострадальное небо отражалось в тщательно вычищенных носках моих сапог. Считал облачка, запутавшиеся в линиях луж, и думал, что в этот вечер ничто не длится понастоящему вечно.
Поднял голову, чтобы увидеть не безукоризненно синий цвет, а твоё лицо шершавый лист на подмятой дождём траве. И уже не мог оторвать глаз, когда светлые кудряшки дубовые волны подпрыгнули к застывшей небесной воде Рябиновые губы ловили луч уже не греющего, но ещё ласкового солнышка. Улыбка повисла на мокрых ветках, грациозных в своём новом воплощении, и уткнулась в макушку уходящего рассвета. Я не хотел верить в космизм происходящего, но просыпающиеся липы вдруг отразили твоё бытийное тело, и показалось странным, как это не на нём, а на трех китах стоит Вселенная. Игривые воробьи выскочили из складок шелестящего платья и спрятались в синеве искрящихся глаз. Ты была счастлива, как стрекочущий о своём кузнечик, и несчастна, как барабанная дробь тускнеющего, смытого серыми каплями мира. Но в твоих волосах эти капли серебристые паутинки тоскливой грации и волшебной грусти. Соитие противоположностей пригласило меня в нежный любовный плен. Разумеется, я не сразу догадался, что такое осенний диагноз душевнобольной аллеи, порождающей иллюзии для неработающего ума. Женщина бросилась ко мне в абсолюте отчаяния и крепко обняла дрожащие колени. Когда я сжал её ладони и поднёс к губам, они пахли смолой и надеждой. Как тебя зовут? Татьяна. Все называют Таточкой. А мне можно? Конечно. Почему ты так похожа на осень? Потому что я ветер. Свежий осенний ветер. Представь, что он без спросу ворвался в твоё окно.
Я взял её на руки, уложив как младенца, и понес прочь от этого хищного утра; она стеснялась порванных колготок и всё время тянула платье, чтобы прикрыть. А потом, в моей теплой квартире, начала плакать и говорить, говорить, говорить Я подсыпал валериану в кофе, но без толку: одно нейтрализовало другое, а как итог всё рассыпалось прахом.
Знаешь, где я была, когда ты втягивал носом влажный аромат продирающегося сквозь дебри утра? Я продиралась сквозь эти дебри! Татьяна элегантно зажимала между пальцев надломленную сигарету, точно это была её личная, сорванная с небес звезда. Я ещё так молода, мне наверняка нет и тридцати пяти, а жизнь уже выстрадана, тело иссушено. Не смотри на меня так, точно я жалуюсь. Это всего лишь исповедь самой несчастной матери на свете Мой ребёночек в земле сигарета таяла, недокуренная, а её хозяйка падала в мои трепещущие объятия. Все напоминало плохо сочиненный сентиментальный роман; я прижал её к груди, чтобы взаимослушать ритмы сердца, и ласково потрепал по головке.