Хищники обычно охотились на более мелких по размеру животных, чем они сами. Неандертальцы охотились на всех травоядных ледникового периода: маралов, северных оленей, лошадей и быков, а иногда даже мамонтов, которые были гораздо сильнее людей[34].
Неандертальцы были далеко не бурчащими троглодитами. У нас с ними есть общий вариант гена FOXP2, который отвечает за тонкую моторику, необходимую для речи[35]. Неандертальцы хоронили своих покойников, заботились о больных и раненых, раскрашивали тела пигментом и украшали себя ракушками, перьями и костями. В одном захоронении на мужчине нашли 3 тысячи жемчужин, украшавших его одежду, сшитую из шкур крупного рогатого скота. Отмечалась искусная выделка и грубые стежки, скрепляющие шкуры[36]. Неандертальцы рисовали мифических персонажей на стенах пещер. В конце своей эпохи они имели многие из тех инструментов, которыми мы пользуемся в наши дни[37].
Знакомство Homo sapiens с неандертальцами пришлось на пик популяции последних. Наступающие ледники вынудили нас бежать в Европу, и неандертальцы заменили нас, поскольку были адаптированы к холодам. Если бы вы 75 тысяч лет назад ставили деньги на тех, кто выживет в неустойчивом климате грядущих тысячелетий, неандертальцы были бы хорошим вариантом.
Однако примерно 50 тысяч лет назад колесо Фортуны повернуло в нашу сторону. Хотя ашельский ручной топор служил всем видам человека свыше миллиона лет, мы разработали гораздо более сложный набор инструментов. Совершенствуя метательные копья неандертальцев, мы создали метательное орудие копьеметалку. Она представляла собой 60-сантиметровую рукоятку, которая запускала деревянные стрелообразные снаряды длиной под 2 метра. Обычно наконечниками стрел были заостренные камни или кости, но здесь метательный снаряд был с одной стороны выдолблен и загнут крючком на древко[38]. Срабатывали те же самые физические принципы, что и при работе игрушки Chuckit устройства, при помощи которого хозяева собак метают мячи для своих питомцев. Даже обладая незаурядной физической силой, вручную вы смогли бы бросить стандартное копье только на несколько десятков сантиметров. Накопленная в древке копьеметалки энергия могла вынести снаряд на более чем 9 метров при скорости свыше 160 километров в час.
Копьеметалки произвели фурор в охоте, позволив переключиться с не превышающего размер человека рогатого скота на дичь, которая летает, плавает и карабкается по деревьям. Нам стала доступна охота на мамонта без риска быть растоптанными или насаженными на бивни. Копьеметалки также стали революционным способом обороны. Мы могли выпустить копье в саблезубого тигра или враждебно настроенного человека и нанести им серьезный ущерб с безопасного для нас расстояния. Мы создавали острые наконечники для оружия, инструменты для гравировки, лезвия для резки и сверла для бурения. Мы изготавливали гарпуны из костей, сети и ловушки для рыбалки и силки для птиц и мелких млекопитающих. Несмотря на свое мастерство на охоте, неандертальцы были всего лишь заурядными плотоядными. Имея новую технологию, мы превратились в идеальных хищников, способных защищаться от других видов.
Мы выбрались из Африки и быстро распространились по всей Евразии. Возможно, за несколько тысяч лет мы бы даже добрались до Австралии. Для этого трудного марш-броска нам бы пришлось планировать, паковать еду на неизвестное время в пути, брать с собой инструменты на случай непредвиденных поломок и решать будущую возможную проблему с опреснением морской воды. Древним мореплавателям приходилось обсуждать все максимально подробно, поэтому некоторые антропологи выдвигают гипотезу, что к тому времени уже существовал полноценный язык[39].
Самое примечательное, эти моряки должны были прийти к выводу, что за горизонтом что-то есть. Возможно, они изучили, как выглядят вблизи и вдали перелетные птицы, или наблюдали струящийся вдалеке дым от природных лесных пожаров. Даже в таком случае им требовалось представить себе, что там еще есть пространство, куда можно дойти.
К 25 тысячам лет назад наше превосходство стало ясно. Вместо кочевого образа жизни у нас были стоянки, на которых постоянно размещались сотни людей. Пространство лагеря было распределено по назначению: зоны для разделки мяса, готовки, сна и складирования мусора. Мы были сыты и владели инструментом для перемалывания и измельчения, который позволял обрабатывать и готовить еду, которая иначе была бы ядовитой. У нас имелись костровища для приготовления пищи, печи для выпекания хлеба и способы хранения продуктов в тяжелые времена[40].
Вместо наброшенных или небрежно стянутых шкур у нас была настоящая одежда, что стало возможным благодаря использованию тонких игл из кости. Появление уютных зимних комбинезонов говорило о том, что мы сможем лучше противостоять холоду и при этом наши организмы не потеряют калории, как у неандертальцев[41]. С такой экипировкой мы могли двигаться на север даже в периоды обледенения и мороза, поэтому со временем мы отправились в Америку и стали первыми людьми, преодолевшими этот путь.
Но этот период, ныне известный как верхний палеолит, был примечателен не только совершенствованием орудий и улучшением условий жизни[42]. Примерно в это время мы начали проявлять признаки уникальных форм когнитивной деятельности[43]. Некоторые люди украшали себя зубами или янтарем, что, вероятно, служило первым признаком их социального статуса. Бижутерию из ракушек находили за сотни километров от побережья. Это значило, что объекты, не имеющие практической ценности, стоили того, чтобы нести их так далеко, или были получены от первопроходцев торговых маршрутов[44][45].
Мы рисовали животных на скалах так искусно, что контуры камня, выступающие за их телами, давали эффект 3D. Настенные рисунки медведей и бизонов с восемью ногами, которые словно бежали в свете костра, могли стать прототипом современного кино. Казалось, будто наши иллюстрации были с озвучкой: лошади ржали, разинув пасти, львы рычали, а носороги так яростно бодались, что чудилось клацанье рогов. Мы не просто имитировали реальную жизнь, мы воображали и живописали мистических существ: женщину с головой льва, мужчину с телом бизона[46][47].
Это был поведенческий модернизм: мы выглядели и вели себя как современные люди. Внезапно наши технологии и культура стали гораздо мощнее и искуснее, чем у других представителей человеческого рода. Но каким образом? Что с нами случилось и почему это произошло только с нами?
Тем, что позволило нам расцвести, тогда как другие виды людей вымерли, была когнитивная сверхсила: определенного рода дружелюбие, именуемое кооперативной связью. Мы эксперты совместного труда, которые практикуют его даже с незнакомцами. Мы способны взаимодействовать с неизвестным нам человеком на благо общей цели и совместно трудиться ради ее достижения. Как и следовало ожидать, шимпанзе во многом не уступают человеку с точки зрения способности к познанию. Но в море сходных черт существует огромный пробел им сложно понять, когда коммуникация ведет к достижению общей цели. Это означает, что приматы, несмотря на ум, почти не способны синхронизировать свое поведение, координировать различные роли, передавать друг другу инновации или хотя бы общаться за рамками элементарных потребностей. У нас эти умения развиваются до того, как мы начинаем ходить и говорить, и являются ключом к продвинутому социальному и культурному миру. Они позволяют нам включаться в сознание других людей и наследовать знания многих поколений. Они лежат в основе всех форм культуры и познания, включая сложный язык, и именно сплоченные группы этих культурных людей изобрели передовые технологии. Homo sapiens процветали там, где другие виды умных людей не были на это способны, поскольку не смогли отточить навыки сотрудничества.
Когда я начал изучать животных, я был так сосредоточен на общественной конкуренции, что мне и в голову не пришло, что коммуникация или дружелюбие могут быть важны для когнитивного развития не только животных, но и нас с вами. Я полагал, что эволюционную пригодность животного определяет развитый навык манипулирования или способности обманывать. Но оказалось, что интеллектуальное превосходство это далеко не все. Наши эмоции играют преувеличенную роль в том, что видится нам результативным, болезненным, привлекательным или отвратительным. Наши предпочтения в решении определенных проблем так же влияют на определение познавательной способности, как и на способность считать. Самое искушенное общественное осознание, память или стратегия не будут способствовать развитию инновации, если она не идет вкупе со способностью взаимодействовать с другими.
Это дружелюбие возникло в результате одомашнивания самих себя[48]. Одомашнивание во многих поколениях не ведет, как было принято думать, к снижению интеллекта. Оно усиливает дружелюбие. В процессе одомашнивания животное проходит через множество изменений, которые не имеют никакого отношения друг к другу. Данный паттерн изменений, называемый синдромом одомашнивания, сказывается на форме наших лиц, размере зубов, пигментации частей тела или волос. Он включает в себя изменение гормонального фона, репродуктивных циклов и нервной системы. В ходе исследования мы также узнали, что при определенных условиях он усиливает нашу способность к координации и коммуникации.
Все эти изменения, кажущиеся разрозненными, привязаны к развитию. Мозг и тело одомашненных особей развиваются иначе, чем у более агрессивных. Поведение, которое способствует социальным связям, например игра, проявляется раньше и сохраняется дольше даже в зрелом возрасте у одомашненных особей, чем у их родственников. Изучение одомашнивания других видов позволило нам понять, каким образом развилась наша когнитивная сверхсила.
Одомашнивание не просто результат искусственной селекции, проводимой людьми при отборе животных для разведения. Это также результат природного отбора. В данном случае селекция делает акцент на дружелюбии, направленном на другие виды или собственный вид. Именно под этим мы подразумеваем одомашнивание самих себя. Оно дало нам преимущество дружелюбия, необходимое для преуспевания, тогда как другие виды людей вымерли. На данный момент мы наблюдаем это в себе, собаках и в наших ближайших родственниках бонобо. Эта книга о том, какое открытие объединяет эти три вида, и помогает понять, как мы стали теми, кем являемся на сегодняшний день.
Становясь все более дружелюбными[49], мы смогли перейти от проживания в небольших группах из 1015 особей, как это было у неандертальцев, к более крупным группам из 100 и более человек. Даже не имея мозга крупнее, в больших и лучше скоординированных группах мы легко получали превосходство перед другими группами людей. Наша чувствительность по отношению к другим позволяла развивать более сложные пути сотрудничества и общения, что направляло наши культурные способности по совершенно другой траектории. Мы могли стремительнее других создавать инновации и делиться ими. У других людей не было и шанса.
Однако у нашего дружелюбия имеется темная сторона. Когда мы ощущаем, что группе, которую мы любим, угрожает опасность от другой социальной группы, мы способны выключить несущую угрозу группу из нашей ментальной сети что позволяет дегуманизировать ее. Там, где мы могли бы чувствовать эмпатию и сострадание, мы не чувствуем ничего. Будучи неспособными на эмпатию к опасным аутсайдерам, мы не видим в них людей и способны проявить самые худшие формы жестокости. Мы одновременно самые толерантные и самые безжалостные существа на планете[50].
* * *
Риторика дегуманизации процветает в современном Конгрессе США, где полярность в наши дни проявляется гораздо ярче, чем в любой период начиная с Гражданской войны[51]. Республиканец Джим Лич заявляет, что «в кулуарах республиканцы говорят реально неадекватные вещи о демократах»[52]. А бывший сенатор от демократической партии Том Дэшл высказался, что «эти подтасовки стали пропагандой» и произошло разделение на «мы» и «они», процветают настроения с посылом «добейте их»[53]. Социальные сети вынесли бренд враждебности на всеобщее обозрение. Когда была опубликована цитата Дональда Трампа «Пограничная стена изгородь зоопарка, защищающая вас от животных», конгрессвумен от Демократической партии Ильхан Омар в качестве ответной любезности сказала: «Чем выше лезет обезьяна, тем лучше виден ее зад».
В недавнем прошлом в Вашингтоне была более доброжелательная обстановка. Рональд Рейган приглашал в Белый дом на бокал вина как демократов, так и республиканцев «потравить анекдоты»[54]. Демократы и республиканцы ехали в одной машине из родных городов в столицу, были в пути всю ночь и менялись за рулем. «Мы спорили как черти в нижней палате, говорил Дэн Ростенковски, конгрессмен штата Иллинойс от Демократический партии, но вечером вместе играли в гольф»[55]. Когда Рейган позвонил спикеру палаты Типу ОНейлу после особо жаркой пикировки, тот сказал: «Старина, это политика, после шести вечера мы можем дружить»[56].
Такой конгресс умел делать свое дело. Гораздо больше законопроектов, чем в наши дни, представлялось и претворялось в жизнь. Больше людей голосовало за наведение мостов между политическими партиями. В 1967 году республиканцы и демократы пропустили Закон о гражданских правах, самый важный в общественном законодательстве в прошлом веке. И демократы, и республиканцы работали над тем, чтобы внедрить план налогообложения Рейгана, наиболее значимую реформу налогов в современной истории.
Затем в 1995 году молодой конгрессмен-республиканец из Джорджии по имени Ньют Гингрич создал план по ослаблению демократов в Конгрессе, где они доминировали более 40 лет. По его теории, до тех пор, пока Конгресс работоспособен, людям не захотелось бы менять партию, под контролем которой он находится: «Чтобы установить новый порядок, надо подорвать старый»[57].
Одной из основных тактик Ньюта Гингрича в роли спикера палаты в конце 90-х годов прошлого века было внедрение политик, которые делали дружбу между республиканцами и демократами сложной, чтобы не сказать невозможной. Он начал с того, что ввел в Вашингтоне трехдневный рабочий график вместо пятидневного, что дало представителям Республиканской партии возможность проводить большую часть времени в своих родных округах, общаясь с избирателями и занимаясь сбором средств. Этот шаг поставил крест на межгрупповой дружбе, поскольку меньше представителей Конгресса стало перевозить свои семьи в Вашингтон[58]. Политолог Норман Орнштейн писал: «Были времена, когда все члены Конгресса оставались на выходные, организовывали совместные ужины или отдавали детей в одни и те же школы У нас такого больше нет»[59][60].
На Капитолийском холме Гингрич запретил республиканцам сотрудничать с демократами как в комитетах, так и в палате. При упоминании демократа или Демократической партии республиканцам рекомендовалось использовать уничижающий язык, такие слова, как «упадок» и «больной»[61]. Гингрич часто сравнивал партию демократов с нацистами[62]. Когда он вывел республиканцев на поле вражды, многие демократы с энтузиазмом последовали его примеру. Не было больше сделок за закрытыми дверями, как не было двухпартийных собраний или совещаний. Со временем введенные Гингричем нормы распространились также на культуру Сената[63].