Ты не передумал? спросил он Мейсона. Только тебе, конечно, придется взять нас обоих.
Посадить женщину в мужскую восьмерку? переспросил доктор Мейсон, поправляя кепку на коротко стриженной голове. Бывший морпех, он терпеть не мог службу. Но по-прежнему стригся под бокс.
Она не подведет, заверил Кальвин. Воля железная.
Мейсон покивал. Не так давно он переквалифицировался в акушера-гинеколога. И уже понял, насколько волевыми бывают женщины. Но все-таки женщина?.. Неужели она впишется?
Ты не поверишь, через минуту заговорил с ней Кальвин. Мужская команда зовет нас с тобой сегодня же пересесть к ним в восьмерку.
Правда?
Элизабет с самого начала ставила себе такую цель. Похоже, восьмерки никогда не опрокидываются. Она утаила от Кальвина, что не умеет плавать. Зачем зря его тревожить?
Ко мне только что обратился капитан команды. Он видел тебя в деле, сказал Кальвин. На талант у него будь спокойна глаз наметан.
У них под ногами часто задышал Шесть-Тридцать. Врет, врет, ох и врет.
Когда начинать?
Прямо сейчас.
Что, уже?!
У Элизабет начался мандраж. Мечтая о восьмерке, она вместе с тем понимала, что там потребуется такой уровень слаженности, на который она пока не способна. Если команда добилась успеха, значит все ее участники сумели преодолеть свои отдельные предпочтения и разницу физических данных, чтобы грести как один. Полная гармония вот конечная цель. Краем уха она слышала, как, беседуя с кем-то в эллинге, Кальвин упомянул своего кембриджского тренера: тот настаивал, чтобы гребцы даже моргали синхронно. К ее удивлению, его собеседник согласно покивал:
Нам приходилось одинаково подпиливать ногти на ногах. От этого тоже многое зависело.
Сядешь на второе место, сказал он.
Замечательно. Элизабет понадеялась, что он не заметит, как бешено у нее трясутся руки.
Рулевой будет выкрикивать команды; ты справишься. Просто следи за лопастью весла перед тобой. И ни при каком раскладе не переводи взгляд за габариты лодки.
Подожди. Как я буду следить за лопастью чужого весла, не глядя за габариты лодки?
Не смотри и точка, предупредил он. Это сбивает с ритма.
Но ведь
И не напрягайся.
Я
Взяли! прокричал рулевой.
Не волнуйся, сказал Кальвин. Все будет хорошо.
Элизабет где-то читала, что людские тревоги на девяносто восемь процентов оказываются напрасными. А оставшиеся два процента? Что попадает в этот диапазон? Два процента подозрительно низкий уровень. Она бы еще поверила, что тревоги сбываются в десяти или даже двадцати процентах случаев. Ее собственный жизненный опыт подсказывал ближе к пятидесяти процентам. Она гнала от себя тревоги по поводу этой гонки, но ничего не могла с собой поделать. На пятьдесят процентов ее ожидал провал.
Когда они в темноте несли скиф к пирсу, идущий впереди нее парень обернулся через плечо, как будто хотел проверить, почему гребец, обычно сидевший на втором месте, вдруг стал ниже ростом.
Элизабет Зотт, представилась она.
Разговорчики! прокричал рулевой.
Кто? с подозрением переспросил парень.
Сегодня я сижу на втором.
Там сзади, отставить разговоры! прокричал рулевой.
На втором? Парень не верил своим ушам. Ты гребешь на втором?
Какие-то проблемы? в ответ прошипела Элизабет.
Ты отлично вписалась! воскликнул через два часа Кальвин, с таким азартом крутя руль автомобиля, что Шесть-Тридцать забеспокоился, как бы они не разбились по дороге домой. Все так считают!
Кто «все»? спросила Элизабет. Мне, например, никто ни слова не сказал.
Ну знаешь, гребцы высказываются только от злости. Главное что нас заявили на среду!
Он расплылся в торжествующей улыбке. Вновь ее выручил сначала на работе, теперь здесь. По всей видимости, только так и можно побороть злой рок: путем тайных, но разумных мер предосторожности.
Элизабет отвернулась и стала смотреть в окно. Неужели команда гребцов и впрямь группа равных? Или тут проявляется обычный благоговейный ужас обычных подозреваемых, то есть гребцы не менее ученых опасаются пресловутой злопамятности Кальвина?
Их путь домой лежал вдоль побережья; лучи восхода освещали с десяток серферов, чьи доски указывали в сторону берега, а головы поворачивались назад, пока еще оставалась надежда перед работой поймать пару-другую волн, и Элизабет вдруг сообразила, что никогда не видела проявлений его злопамятности.
Кальвин, окликнула она, поворачиваясь к нему, почему тебя считают злопамятным?
Ты о чем? спросил он, не сумев сдержать улыбку. Тайная, разумная предосторожность. Решение житейских проблем!
Сам знаешь, о чем я, сказала она. На работе поговаривают: кто против тебя выступит, того ты в порошок сотрешь.
Ах вот оно что! радостно ответил он. Слухи. Сплетни. Зависть. Конечно, есть сотрудники, которые мне не по нутру, но неужели я стану их гнобить? Да ни за что.
Ну допустим, сказала она. И все же мне любопытно. Есть ли в твоей жизни человек, которого ты никогда не простишь?
Так сразу никто на ум не приходит, игриво ответил он. А у тебя? Есть кто-нибудь такой, кого ты готова ненавидеть всю жизнь?
Он повернулся, чтобы на нее посмотреть: лицо горит после тренировки, волосы влажные от океанской пены, вид серьезный. Она подняла перед собой пальцы, будто вела счет.
Глава 9
Злопамятство
Когда Кальвин уверял, что ни на кого не держит зла и не точит зуб, его слова следовало понимать так же, как расхожее утверждение тех, которые говорят, что забывают поесть. То есть как ложь. Как ни силился он делать вид, что оставил прошлое позади, оно никуда не делось и подтачивало ему сердце. Многие причиняли ему зло, но был только один человек, которого он не смог простить. Только один человек, которого он поклялся ненавидеть до самой смерти.
Впервые Кальвин увидел его в возрасте десяти лет. К воротам приюта для мальчиков подкатил длинный лимузин, из которого вышел тот самый мужчина. Рослый, ухоженный, элегантно одетый: его подогнанный по фигуре костюм и серебряные запонки совсем не вязались с пейзажем Айовы. Мальчишки, в том числе и Кальвин, прилипли к ограде. Киноартист какой-то, решили все. Ну или профессиональный бейсболист.
Им было не привыкать. Раз в полгода приют посещали знаменитости, сопровождаемые репортерами, которые фотографировали гостя в окружении детишек. Порой визитеры оставляли в дар приюту пару бейсбольных перчаток или свои фотопортреты с автографами. Но у этого был с собой только портфель. Мальчишки отвернулись.
Однако примерно через месяц в приют стали доставлять посылки: учебные пособия по физике и химии, математические игры, наборы химических реактивов. Не в пример фотопортретам и бейсбольным перчаткам этих даров хватало на всех.
Господь дает, твердил священник, раздавая новехонькие учебники биологии. Это значит, что вам, блаженным, следует прикусить язык и сидеть смирно. А ну, вы там, за последней партой, сидите смирно, кому сказано! Он стукнул линейкой по ближайшей парте, да так, что все вздрогнули.
Простите, святой отец, сказал Кальвин, листая свой учебник, тут что-то не то. Страницы вырваны.
Не вырваны, Кальвин, а изъяты.
Почему?
Потому что они неверны, вот почему. А теперь, дети, откройте книги на странице сто девятнадцать. Начнем с
Про эволюцию все вырвано, настаивал Кальвин, листая учебник.
Хватит, Кальвин.
Но
Линейка больно ударила его по пальцам.
Кальвин устало говорил епископ. Что с тобой случилось? За эту неделю тебя направляют ко мне в четвертый раз. Кроме того, библиотекарь жалуется, что ты постоянно лжешь.
Какой библиотекарь? удивился Кальвин. Не может же быть, что епископ имел в виду пьяницу-священника, который вечно отлеживался в чулане, где хранилось скудное приютское собрание книг.
По словам отца Амоса, ты похваляешься, будто перечитал все, что есть у нас на книжных полках. Ложь это грех, а ложь, помноженная на бахвальство? Это совсем скверно.
Но я действительно перечитал
Молчать! рявкнул священник, нависая над мальчиком. Есть люди, которые рождаются с гнилым нутром, продолжал он. От родителей, которые и сами с гнильцой. Но в твоем случае уж не знаю, откуда что взялось.
Как это понимать?
А вот как, ответил священник и подался вперед, есть у меня подозрение, что родился ты хорошим мальчиком, а потом испортился. Загнивать стал, пояснил он, в результате дурных поступков. Известно ли тебе, что красота исходит изнутри?
Известно.
Так вот, нутро у тебя под стать уродству твоего вида.
Стараясь не расплакаться, Кальвин потирал опухшие костяшки пальцев.
Неужели ты еще не научился быть благодарным за то, что имеешь? продолжал епископ. Лучше учебник с половиной страниц, чем никакого, так ведь? Боже правый, так я и знал, что неприятностей нам не миновать. Оттолкнувшись от стола, он затопал по своему кабинету. Книги по естественным наукам, наборы для опытов. Чего только не примешь в дар, чтобы пополнить нашу казну. Он в злобе развернулся к Кальвину. А виноват только ты, бросил он. Мы бы не попали в такую переделку, если бы не твой папаша
Кальвин вздернул голову.
Ладно. Священник вернулся к письменному столу и начал перебирать какие-то бумаги.
Вы не вправе судить моего отца! вспыхнул Кальвин. Вы его даже не знали!
Я волен судить, кого пожелаю, Эванс, набычился священник. И вообще: речь не о жертвах аварии на железной дороге. Я имею в виду того болвана, подчеркнул он, который навязал нам эти треклятые учебники. Заезжал сюда с месяц назад в своем лимузине разыскивал десятилетнего мальчика, чьи приемные родители погибли под колесами поезда, а тетка врезалась в дерево; мальчика, по его словам, «наверняка очень рослого». Я сразу поспешил в кабинет и достал твое личное дело. Подумал: уж не тебя ли он разыскивает, словно утерянный чемодан, после усыновлений такое случается. Но стоило мне показать ему твое фото, как он утратил всякий интерес.
От таких известий у Кальвина расширились глаза. Он приемный ребенок? Быть такого не может. Родители есть родители, и не важно, погибли они или живы. Он глотал слезы и вспоминал свою счастливую жизнь: как гулял с отцом, крепко держась за его большую руку, как прижимался головой к теплой материнской груди. Епископ ошибается. Лжет. Воспитанникам всегда рассказывали, как они попали в приют Всех Святых: мать умерла при родах, отец так и не оправился от этой утраты, мальчик рос трудным ребенком, в семье и без него было много лишних едоков. А так хоть на одного меньше.
Заруби себе на носу, священник декламировал как по писаному, твоя родная мать умерла при родах, а твой родной отец не справлялся с житейскими трудностями.
Я вам не верю!
Вижу, сухо отозвался епископ, вынимая из папки два документа: свидетельство об усыновлении и свидетельство о смерти какой-то женщины. Юный естествоиспытатель требует подтверждений.
Сквозь пелену слез Кальвин разглядывал эти документы. И не мог разобрать ни единого слова.
Вот и ладненько, сцепив пальцы, сказал епископ. Не сомневаюсь, это для тебя удар, Кальвин, но не унывай. У тебя действительно есть отец, и он печется о тебе ну, по крайней мере, о твоем образовании. У других мальчиков и этого нет. Постарайся не задирать нос. Тебе повезло. Сперва ты обрел добрых приемных родителей, а теперь богатого отца. Считай, что его подарок он запнулся, это дань памяти. Знак уважения к твоей матери. Поминовение.
Но если это мой родной отец, выговорил Кальвин, не веря своим ушам, он захочет меня отсюда забрать. Он захочет, чтобы я жил вместе с ним.
Епископ, удивленно вытаращив глаза, смотрел на Кальвина сверху вниз.
Что? Нет. Тебе ясно сказано: твоя мать умерла при родах, а отец не справлялся с житейскими трудностями. Мы с ним единодушно решили, что здесь тебе будет лучше. Такому ребенку, как ты, требуется соответствующее моральное окружение и строгая дисциплина. Многие обеспеченные люди отдают своих детей в пансионы; приют Всех Святых это примерно то же самое. Он втянул носом кислые запахи, которыми повеяло с кухни. Впрочем, он настаивал, чтобы мы расширили нынешние образовательные возможности. Что, с моей точки зрения, недопустимо, добавил он, снимая с рукава клочок кошачьей шерсти. Поучать нас, профессиональных воспитателей юношества, в вопросах воспитания! Он поднялся со стула и, стоя спиной к Кальвину, стал смотреть в окно, на крышу, просевшую с западной стороны здания. Но есть и добрые вести: он оставил нам солидные средства не только для тебя лично, но и для всех остальных мальчиков. Весьма великодушно. Причем его вспомоществование могло бы оказаться еще более щедрым, не распорядись он потратить его целиком на спорт и науку. Ох уж эти богатеи, господи прости. Вечно считают, что во всем разбираются лучше других.
А он он ученый?
Кто сказал, что он ученый? встрепенулся епископ. Послушай. Он приехал, навел справки, уехал. Но все же выписал нам чек. Намного превышающий взносы большинства отцов-нищебродов.
А когда он вернется? умоляюще спросил Кальвин: больше всего на свете ему хотелось, чтобы кто-нибудь пусть даже незнакомец забрал его из приюта.
Поживем увидим. Епископ вновь повернулся к витражному окну. Он не уточнял.
Кальвин уныло поплелся на урок, размышляя о том человеке как бы заставить его вернуться. Он непременно должен появиться снова. Но если что и напоминало о нем, так это новые поступления учебных пособий по естествознанию.
И все же Кальвин, еще ребенок, цеплялся, как свойственно детям, за свою надежду, даже когда надежды не осталось. Он прочел все книги, которые прислал его новоявленный отец, впитывая их содержание, как саму любовь, сохраняя в своем израненном сердце алгоритмы и теории, намереваясь постичь ту химию, что крепко-накрепко связала его с отцом. Но, как самоучка, усвоил одно: сложности химии отнюдь не ограничиваются кровными узами, но переплетаются и пробуются на излом, причем нередко самыми жестокими способами. А отсюда напрашивался вывод: этот, другой отец его бросил, даже не захотев повидать, да к тому же сама химия только множит обиду, которую не спрячешь и не перерастешь.
Глава 10
Поводок
Никогда еще Элизабет не держала домашних животных, да и сейчас не стала бы утверждать, что обзавелась питомцем. Шесть-Тридцать, конечно, не принадлежал к роду человеческому, но, видимо, был все же наделен определенной человечностью и в этом отношении превосходил почти всех ее знакомых.
Потому-то она и не стала покупать ему поводок: сочла, что это будет несправедливо. Даже оскорбительно. Ходил он всегда рядом, никогда не бросался опрометью через проезжую часть, не гонялся за кошками. Да и удрал только один раз, Четвертого июля, когда во время праздничных гуляний прямо у него под носом рванула петарда. После многочасовых поисков, не на шутку переволновавшись, они с Кальвином его нашли: съежившись от стыда, бедняга затаился среди мусорных бачков в глухом тупике.
Но когда в городе впервые был принят закон о выгуле собак, она волей-неволей стала пересматривать свои взгляды, хотя и по более запутанным причинам. По мере того как росла ее привязанность к собаке, росла и потребность привязать собаку к себе.
Так что купила она в конце концов поводок, повесила на крючок в прихожей и стала ждать, когда на эту покупку обратит внимание Кальвин. Но прошла неделя, а он так ничего и не заметил.
Шесть-Тридцать обзавелся поводком вот, пришлось купить, объявила наконец Элизабет.