Судя по его ответному взгляду, он заподозрил некий подвох.
Проблема в том, Кальвин, твердо произнесла она, что половина населения оказывается лишней. И дело не в том, что меня обделяют необходимыми для работы предметами снабжения, а в том, что женщинам недоступна подготовка, необходимая им для самореализации. И даже если у них есть высшее образование, то всяко не кембриджского уровня. Следовательно, они никогда не получат таких возможностей, какие открыты для мужчин, и не заслужат равного с ними уважения. Женщины начинают с самых нижних ступеней и там же остаются. Про оплату их труда и говорить нечего. А все потому, что они не учились в вузе, куда их, на минуточку, не принимают.
Вы хотите сказать, с расстановкой выговорил он, что женщин, которые видят себя в науке, на самом деле больше?
У нее расширились глаза.
Конечно нас больше! Мы видим себя в науке, в медицине, в бизнесе, в музыке, в математике. Назовите любую область. Тут она выдержала паузу, так как, по правде говоря, среди ее подруг и соучениц лишь считаные единицы видели себя в науке или в любой другой сфере деятельности. Большинство ее однокурсниц признавались, что их цель выскочить замуж. Это было прискорбно: можно подумать, они все опились каким-то зельем, на время лишившим их рассудка.
Но вместо этого, продолжила она, женщины сидят по домам, рожают детишек и выбивают ковры. Это узаконенное рабство. Даже если женщина сознательно выбирает для себя роль хранительницы очага, труд ее зачастую не ценится вовсе. Мужчины, похоже, считают, что у среднестатистической матери пятерых детей главный вопрос дня лишь один: какого цвета выбрать лак для маникюра?
Вообразив пятерых детей, Кальвин содрогнулся.
Что касается вашей работы, сказал он, чтобы направить дискуссию в другое русло, думаю, я смогу исправить положение.
Мне не нужны ваши исправления, отрезала Элизабет. Я сама способна исправить все, что нужно.
Ошибаетесь.
Прошу прощения?
Вы не способны исправить положение по той причине, что этого не допускает устройство мира. Жизнь несправедлива.
Это ее разозлило: он вздумал поучать ее в вопросах несправедливости!
Что он в этом понимает? Она хотела заспорить, но Кальвин ее перебил.
Заметьте, сказал он, жизнь изначально несправедлива, и все же вы продолжаете строить ее так, будто в ней есть справедливость, будто можно исправить пару дефектов и все устаканится. Нет, не устаканится. Хотите совет? И, не дав ей сказать «не хочу», закончил: Не пытайтесь управлять системой. Попытайтесь обвести ее вокруг пальца.
Элизабет в молчании взвешивала его слова. Как ни досадно, в них был здравый смысл, хотя и жутко несправедливый.
По счастливому стечению обстоятельств я весь прошлый год ломал голову над полифосфорными кислотами, но меня как заколодило. Ваше исследование могло бы сдвинуть дело с мертвой точки. Если я скажу Донатти, что заинтересован в ваших результатах, вас завтра же вернут на прежние позиции. И даже если меня не заинтересуют ваши результаты, чего не может быть никогда, я должен загладить свою вину. Во-первых, за высказывание о секретарше и, во-вторых, еще раз, за рвотные массы.
Элизабет не нарушала молчания. Вопреки своим убеждениям она потеплела к этой затее. Причем невольно: ей не улыбалось обводить систему вокруг пальца. Неужели системы не бывают разумными? Она терпеть не могла протекционизма. Любые протекции отдавали жульничеством. Но как-никак она поставила перед собой определенные цели, и что же, черт возьми: так и сидеть теперь сложа руки? Сидеть сложа руки затея неблагодарная, она еще никому не пошла на пользу.
Нет, это вы послушайте, с нажимом произнесла Элизабет, убирая с лица непослушную прядь волос. Надеюсь, вы не сочтете, что я принимаю скороспелые решения, но жизнь меня била, поэтому должна уточнить: это не свидание. Это чисто рабочая встреча. Я не заинтересована ни в каких отношениях.
Я тоже, не отступался он. Это чисто по работе. И ничего более.
И ничего более.
Они поставили на поддон чашки с блюдцами и разошлись в разные стороны, причем каждый отчаянно надеялся, что другой подразумевает нечто совсем иное.
Глава 4
Введение в химию
Недели через три Кальвин и Элизабет, направляясь к парковке, беседовали на повышенных тонах.
Ваша идея в корне порочна, говорила Элизабет. Вы упускаете из виду саму основу синтеза белка.
Напротив, возражал он, про себя отмечая, что никто еще не называл его идеи порочными и что слышать это не особо приятно, у меня в голове не укладывается, как можно полностью игнорировать молекулярное строе
Я не игнорирую
А как же две ковалентные
Там образуются не две, а три ковалентные связи
Да, но только в тех случаях
Послушайте! резко перебила Элизабет, когда они остановились у ее машины. Вот она, проблема.
Какая еще проблема?
Вы, твердо сказала она, указывая на него обеими руками сразу. Вы и есть главная проблема.
Потому что у нас разные точки зрения?
Проблема не в этом, возразила она.
Хорошо, тогда в чем?
Да в том Неопределенно махнув рукой, она посмотрела вдаль.
Кальвин выдохнул, опустил одну ладонь на крышу ее голубого «плимута» и стал ждать неминуемой отповеди.
За истекший месяц они с Элизабет встречались шесть раз дважды вместе обедали и четыре раза пили кофе; для Кальвина каждая из этих встреч составляла и самое возвышенное, и самое скверное мгновение суток. Самое возвышенное потому, что Элизабет была самой умной, проницательной, загадочной и да опасно привлекательной из всех известных ему девушек. Самое скверное потому, что она вечно торопилась уйти. А когда она уходила, он впадал в отчаяние, не отступавшее до самой ночи.
Новейшие сведения о шелковичных червях, пояснила она. Опубликованы в последнем номере журнала «Сайенс». Вот о какой главной сложности я говорила.
Он согласно кивал, будто все понимая, но на самом деле не понимал ровным счетом ничего, даже новых сведений о шелковичных червях. Во время каждой встречи он из кожи вон лез, чтобы показать свое полное равнодушие к Элизабет во всем, что выходило за пределы ее должностных обязанностей. Он не предлагал оплатить ее чашку кофе, не вызывался донести от прилавка к столу ее обеденный поднос, не распахивал перед нею дверь, даже в тот раз, когда она несла стопку книг выше своей головы. Не грохнулся в обморок, когда она, попятившись от раковины, случайно натолкнулась на него спиной и он уловил запах ее волос. Он и представления не имел, что у волос бывает такой запах как будто женщина только-только вымыла голову в лохани с цветами. Неужели он не мог надеяться на поощрение за эту видимость чисто рабочих отношений? Такая ситуация злила его донельзя.
Про бомбикол, продолжала Элизабет, у тутовых шелкопрядов.
Разумеется, уныло подтверждал он, вспоминая, каким идиотом показал себя при первой встрече. Принял ее за секретаршу. Выставил из своей лаборатории. Дальше больше. Блеванул на нее в театре. Она сказала, что это ерунда, однако же с тех пор ни разу не надела свое желтое платье, так? Так. Сомнений не оставалось: хотя она и утверждала, что не держит на него зла, но на поверку выходило иначе. Сам он, воплощение злопамятства, знал, как это бывает.
Это феромон, продолжала она. Самок шелковичного червя.
Самки червя, саркастически процедил он. Подумать только!
Удивленная таким выпадом, Элизабет сделала шаг назад.
Вам неинтересно. При этих словах у нее покраснели мочки ушей.
Ну почему же.
В поисках ключей она судорожно рылась в сумочке.
Какое небывалое разочарование. В кои-то веки ей повстречался мужчина, с которым есть о чем поговорить: он видится ей умным, проницательным, загадочным (и опасно привлекательным, когда улыбается), но не проявляет к ней никакого интереса. Вообще никакого. За истекший месяц они встречались шесть раз; при каждой встрече она ограничивала себя строго деловыми рамками, и он тоже, хотя с его стороны это уже граничило с хамством. Взять хотя бы тот случай, когда она так нагрузилась книгами, что даже двери не видела, каково, а? Ему и в голову не пришло ей помочь. Но почему-то всякий раз, когда они оказывались рядом, ее непреодолимо тянуло его поцеловать. А ведь ей это абсолютно несвойственно. И все же после каждой встречи, которую она спешила закончить как можно скорее, чтобы, чего доброго, не броситься к нему с поцелуями, она впадала в отчаяние, не отступавшее до самой ночи.
Мне пора, сказала она.
Дела не ждут, откликнулся он.
Но ни один из них не сдвинулся с места; правда, они отвернулись друг от друга, будто каждый высматривал знакомого, с которым, собственно, и договорился здесь встретиться, хотя на календаре была пятница, часы показывали без малого семь вечера и в южном секторе оставались только две машины ее и его.
Грандиозные планы на выходные? отважился в конце концов Кальвин.
Естественно, солгала она.
Удачи, бросил он и зашагал прочь.
Проводив его взглядом, она села в машину и закрыла глаза. Кальвин далеко не глуп. Читает журнал «Сайенс». Наверняка понял, к чему она клонит, заводя разговор о бомбиколе ведь это феромон для привлечения мужских особей. «Черви», процедил он едва ли не с жестокостью. Вот гад. А она-то, дурища: внаглую заговорила о половом аттрактанте, и где на парковке, вот и получила отлуп.
Вам неинтересно, огорчилась она.
А он такой: Ну почему же.
Открыв глаза, Элизабет вставила ключ в зажигание. Да ладно, Кальвин все равно думает, что ей нужна от него только лабораторная посуда. Мужские мозги ведь как работают: с чего это тетка заговорила про бомбикол именно в пятницу вечером, на пустой парковке, когда с запада прилетает легкий ветерок и несет запах ее несуразно дорогого шампуня прямо ему в ноздри? Как пить дать еще колбы потребовались. Элизабет не видела другой причины. Кроме истинной. В ней зарождалась любовь.
В этот самый миг кто-то забарабанил ей в левое окно.
Подняв глаза, она увидела Кальвина, который жестами просил ее опустить стекло.
Да пропади они пропадом, ваши колбы! рявкнула Элизабет.
Проблема не во мне, отрезал он и наклонился, чтобы их глаза оказались на одном уровне.
Элизабет, внутренне закипая, выдержала его взгляд.
Как он смеет?
Кальвин выдержал ее взгляд. Как она смеет?
И тут Элизабет снова захлестнуло все то же чувство, которое всякий раз настигало ее рядом с Кальвином, но теперь она сдалась: высунула из машины обе руки, чтобы взять его лицо в ладони и привлечь к себе, а самый первый их поцелуй скрепил ту неразрывную связь, которую не способна объяснить даже химия.
Глава 5
Семейные ценности
В лаборатории, где работала Элизабет, все сотрудники решили, что она встречается с Кальвином Эвансом только по причине его славы. С Кальвином на коротком поводке она стала неуязвимой. Но истинная причина была куда проще. «Да потому, что я его люблю», ответила бы она, подкатись к ней с таким вопросом кто-нибудь любопытный. Но вопросов ей не задавали.
То же самое происходило и с Кальвином. Подкатись кто-нибудь с таким вопросом к нему, он бы ответил, что Элизабет Зотт самое большое его сокровище на всем белом свете, не по причине ее красоты, не по причине ее ума, а просто потому, что она его любит, а он любит ее с той полнотой чувства, убежденности и доверия, которая и составляет основу их взаимной преданности. Они стали больше чем друзьями, больше чем собеседниками, больше чем влюбленными, больше чем союзниками, больше, чем любовниками. Любые отношения это всегда пазл, но их мозаика сложилась в один момент: словно кто-то потряс коробку и сверху наблюдал, как отдельные фрагменты приземляются в нужной точке, подгоняются по размеру и форме, прочно соединяясь в осмысленную, идеальную картину. Другие пары, глядя на них, мучились от зависти.
По ночам, после интимной близости, они всегда оказывались в одной и той же позе, на спине его нога закинута на ее ногу, ее рука у него на бедре, его голова наклонена вбок, поближе к ней, и разговаривали. Иногда о предстоящих задачах, иногда о своем будущем и всегда о работе. Невзирая на изнеможение обоих, разговор нередко продолжался за полночь: не важно, заходила ли речь о полученных результатах или о какой-нибудь формуле, но в конце концов один из двоих непременно вставал, чтобы сделать несколько записей. Если у других пар взаимное влечение отодвигает работу на задний план, то у Элизабет с Кальвином все было с точностью до наоборот. Даже в нерабочее время они продолжали работать, поощряя изобретательность и творческие способности друг друга уже тем, что смотрели на них под новым углом зрения, а научное сообщество впоследствии поражалось результативности этой пары, но поразилось бы еще сильнее, прознав, что бóльшую часть идей авторы разрабатывают в голом виде.
Не спишь? тихонько спросил Кальвин однажды ночью, когда они лежали рядом в постели. Я кое-что обговорить хотел. Насчет Дня благодарения.
А что случилось?
Времени остается всего ничего; хотел спросить, не планируешь ли ты не планируешь ли ты съездить домой и позвать с собой меня, чтобы Он запнулся, но тут же выпалил: Чтобы представить своим родным.
Что? прошептала в ответ Элизабет. Домой?! Нет. Домой не поеду. Я думала, мы с тобой здесь отметим. Вдвоем. Если, конечно Ну А ты-то не собираешься домой?
Категорически нет, ответил он.
За прошедшие несколько месяцев Кальвин с Элизабет успели обсудить почти всё: книги, продвижение по работе, свои устремления, вопросы веры, политику, кино, даже аллергию. Единственное исключение, причем совершенно очевидное, составляла семья. Так выходило само собой по крайней мере, на первых порах, но, месяцами замалчивая эту тему, оба поняли, что она может и вовсе кануть в небытие.
И ведь нельзя сказать, что их не интересовали корни друг друга. У кого не возникает желания копнуть поглубже, чтобы найти в детстве близкого человека набор обычных подозреваемых: сурового родителя, вечных соперников братьев и сестер, безумную тетку? У Элизабет с Кальвином такое желание возникало.
И со временем тема родни стала напоминать отгороженную комнату во время экскурсии по историческому особняку. Можно просунуть голову в дверь и мельком увидеть, что Кальвин вырос в каком-то определенном месте (в Массачусетсе?), что у Элизабет есть брат (а может, сестра?), но внутрь нипочем не зайдешь и домашнюю аптечку вблизи не разглядишь. Но Кальвин сам заговорил о Дне благодарения.
Не знаю, кто меня за язык дернул, нарушил он тягостное молчание. Но я сообразил, что даже не знаю, откуда ты родом.
Я-то? встрепенулась Элизабет. Ну из Орегона. А ты?
Из Айовы.
Серьезно? удивилась она. Я думала, из Бостона.
Нет, поспешно отрезал он. А братья у тебя есть? Или сестры?
Один брат, сказала она. А у тебя?
Никого, ответил он безо всякого выражения.
Элизабет лежала неподвижно, стараясь уловить его тон.
Тебе не бывало одиноко?
Бывало, так же скупо ответил он.
Прости. Она нащупала под одеялом его руку. Твои родители не хотели больше детей?
Трудно сказать. Обычно дети родителям таких вопросов не задают. Наверно, хотели. Да, определенно.
Тогда почему
Когда мне исполнилось пять лет, они погибли. Мать была на восьмом месяце
Боже мой. Я так сочувствую тебе, Кальвин. Элизабет резко села в постели. Что произошло?
Попали, буднично сообщил он, под поезд.
Кальвин, прости меня, я же ничего не знала.
Не переживай, сказал он. Много воды утекло. Я их даже не помню.
Но
Теперь твоя очередь, нетерпеливо перебил он.
Нет, постой, постой, Кальвин: кто же тебя воспитывал?
Тетушка. Но потом она тоже умерла.
Что? Как?
Мы ехали в машине, и у тетушки случился инфаркт. Машина свернула на обочину и врезалась в дерево.
Господи
Считай, такая у нас семейная традиция. Смерть от несчастного случая.
Это не остроумно.
Я и не пытался острить.
Сколько же тебе было лет? не отступалась Элизабет.
Шесть.
Она зажмурилась:
И тебя отдали в У нее сорвался голос.
В католический приют для мальчиков.
И?.. поторопила она, ненавидя себя за назойливость. Как тебе там жилось?
Кальвин выдержал паузу, словно пытался найти ответ на этот до неприличия простой вопрос.