Итак, все пятеро московских друзей были снова вместе в Нью-Йорке. Из окон комнаты с двадцать пятого этажа были видны громады небоскрёбов и маленькие фигурки людей на улице.
Любочка была небольшого росту, беленькая, с волосами цвета пшеницы, полненькая, но очень энергичная. Английским она владела в совершенстве. Генрих Кегеян, красивый, черноволосый, с грустновато-добрым лицом, лет за тридцать (Любочка была чуть помоложе), был известен в Москве не как художник, а как эссеист и мастер чёрного юмора. Лена была в чём-то неуловимом помимо различий похожа на Любочку. Казалось бы, всё было разное: и волосы у неё были чуть-чуть потемнее, ближе к каштановым, и рост повыше, и сама она была не так чтоб уж полная (а, как говорится, средняя). Подругами они были с давних пор, ещё до своих вторых замужеств (за Генрихом и Андреем). Андрей же имел довольно обычный вид русского интеллигента.
А Игорь Ростовцев поэт-неконформист с резко авангардным уклоном, которого, как говорили, благословил перед смертью сам Пастернак, был самый старший из них. Ему было уже за сорок, он был одинок, сед (где-то в Ленинграде у него был взрослый сын от неудачного брака) и с общим выражением лица не в меру возвышенным. Все они принадлежали к так называемым неконформистским кругам писателей, поэтов и художников, которые начинали в конце пятидесятых или в начале шестидесятых. Не публиковались, не выставлялись официально. Некоторые из них боролись или не боролись за свободу творчества, но в политике участия не принимали и были так же далеки от политического диссидентства, как Иероним Босх от китайского либерализма. Небольшое число людей такого плана уже даже были относительно известны на Западе, но большинство, как и наши герои, ещё нет выехали в основном в Израиль, Нью-Йорк или Париж в потоке «третьей эмиграции», образуя свой островок «диссидентов от искусства». Это означало, что эти люди по причине характера или формы их творчества не могли в то время быть признаны в официальном искусстве (таких было много в Москве и в Ленинграде в 60-х годах, но только некоторая часть их решилась на отъезд, что позволялось тогда для них). Среди них были очень разные люди, но некоторые были объединены узами ещё прежней московской и ленинградской дружбы. Политические же диссиденты независимо от того, были они людьми творчества или нет, образовывали совсем другую группу.
Остальные же подавляющая масса третьих эмигрантов были обычными гражданами, выехавшими, как официально говорилось, «для воссоединения семей». Большинство их выехало в Израиль, но многие попали и в Америку, в которой к тому времени ещё продолжали существовать пласты старых потоков эмигрантов от так называемых первых, уехавших в начале XX века или после революций, до вторых, попавших сюда после Второй мировой войны. Некоторые из этих людей жили и в Европе, во Франции например.
Нет, здесь жить можно, продолжала Любочка, отхлебнув винца. Меня, например, уже берут на работу, всего три месяца поискала и уже нашла. Отличное рекламное агентство. Не зря кончала, как и ты, Игорь, иняз.
Игорь Ростовцев посмотрел на неё снисходительно, даже не понимая, на что она намекает.
Наверное, как всегда в интеллигентской эмиграции, бесцеремонно объяснилась Люба, жёнам придётся тянуть мужей. А они должны найти творческий выход. А потом всё станет на места. Возможности здесь, слава богу, есть.
Меня некому тянуть, усмехнулся Ростовцев. Я один, как смерть, и однажды уже бродил по Гарлему. Правда, днём.
И как? расширила глаза Лена.
Да только заглянул на минутку. Правда, один парень тут же подошёл и сказал: «Пиджак у тебя хороший». Я и говорю ему: «Нравится? Хочешь, подарю?» Он подумал и говорит: «В другой раз». Только и всего. А ещё болтают: «Гарлем, грабители, убийцы». Не зарезали, видите.
Тогда за Америку! вскричала Люба. Раз не зарезали.
Выпили.
А Генрих Кегеян вспомнил другое: свои первые дни в Вене. И одно ощущение, которое всё время возвращалось ему в память но, слава богу, только в память, а не во всё существо. На второй день после приезда он вышел один на улицу купить сигареты и вдруг почувствовал, что попал в какой-то искусственный мир и всё, что он видит, страшные в своей отделённости дома, люди, не говорящие по-русски, нереально, как сон, превратившийся в явь. На мгновение он даже почувствовал, что его сознание не может воспринимать увиденное и он сходит с ума. Он тут же вернулся в свой номер и, только взглянув на жену, почувствовал, что возвращается в норму. Этот странный взрыв «сумасшествия» повторился потом ещё раз и не больше. Но тайное чувство «чуждости» всего окружающего осталось. С этим скрытым чувством можно было жить; с тем жить было невозможно, дорога была только на тот свет. Он усмехнулся: он знал, что пронесло и он остался жить.
Что смеёшься, Генрих? улыбнулся Андрей. Поди уже чувствуешь себя нобелевским лауреатом?
Все захохотали.
Смех смехом, а нам надо организоваться, заявил Генрих. Мы ведь ждали тебя, Андрей, и фактически ничего не делали.
Как не делали? удивился Ростовцев. Я разослал свои стихи во все русские журналы, издания и газеты, а также еврейские и американские. И не получил ни одного ответа. А, хотя нет, вру. Один редактор написал, что не понял моих стихов.
Если бы стихи послал Пастернак или Заболоцкий, был бы тот же ответ. Этот мир мёртв для поэзии, отрезал Генрих. Нам надо искать другие пути.
А как же Павел? Как у него дела?
Павел Сметов был один из лучших неконформистских поэтов в Москве. Он приехал в Нью-Йорк два месяца назад, за два дня до своего дня рождения: ему исполнилось 28 лет.
Знаешь, что сказал ему этот знаменитый славист? Как его Завкафедрой в Колумбийском университете Он сказал: «Молодой человек, зачем вы сюда приехали с такими прекрасными стихами? Немедленно возвращайтесь обратно».
И Генрих улыбнулся.
Возвращайтесь? взвинтилась Лена. Этот славист, что, идиот? Куда возвращайтесь? На Луну? Неужели он не знал, что Павла и всех вас на пушечный выстрел не подпускали к московским издательствам? Как будто для кого-то секрет, что сюрреализм запрещён в СССР.
Лена, побереги нервы. Что с него взять
М-да И куда же Павел подался?
Пишет для «Русского слова», произнёс Генрих. Снимает квартиру. Он не сможет сегодня прийти: встреча у него с важным американцем. Ну, заочно он, конечно, с нами Андрей, наше общее заключение такое: лучший путь создать свою собственную творческую организацию, написать манифест, биографии, перевести на английский и разослать по всем американским издательствам. Может быть, помогут. Поодиночке нам не пробиться. Мы же не сидели в тюрьме в Союзе. Конечно, каждый может пробивать свои вещи в американских и русских издательствах индивидуально, но без общих усилий нам не обойтись. А тебя здесь уже немного знают, Андрей. Павел говорил мне.
Каждому надо отдельно подготовить манифест, предложения, идеи. И соберёмся уже вместе с Павлом. Создайте общую программу. Я или Генрих переведём, вставила Люба.
Андрей, есть соображения, как назвать нашу группу? спросил Ростовцев Игорь.
Конечно, есть. «Независимые». Группа независимых. Нужно показать, что мы имеем собственное лицо и ни от кого не зависим. Особенно политически.
Достойное название, кивнул Ростовцев. Пастернак бы одобрил. Да и Лёня Губанов тоже.
Все помолчали.
Как-то он, Лёнечка наш, сейчас там, в Москве? вздохнула Лена. Всё-таки, что ни говори, во многом можно сомневаться, но он-то поэт Божьей милостью Лишь бы не погиб, как Есенин.
Нам надо сейчас забыть о поэзии, Ленка, вставил Генрих. Всю свою жизнь я прожил в Москве и больше всего на свете любил стихи. Я и сам поэт. Но мы попали в другой мир. Это же Марс, чёрт возьми. Не нам навязывать ему свои законы. Русская поэзия? Да кому она здесь нужна! Здесь на свою-то смотрят как на хобби для умалишённых
Художникам здесь, конечно, полегче, заметила Люба. И прозаикам. Ты, Андрей, всё же в основном прозаик. Тебе будет легче. Ну а другим надо что-то искать. Особенно хорошо здесь идёт документальная проза. Отчёт о собственном опыте. И политика, конечно, больше всего, но это не наше дело. А связи у нас некоторые есть
За встречу в ПЕН-клубе!!
За нас!!
Все улыбнулись, выпили, и всем показалось, что они в Москве.
А я не буду ничего искать, вставил Ростовцев. Извините, но я поэт. И больше ничего делать не буду. Даже документальную прозу.
Разумеется. Надо сохранить себя и в то же время умудриться войти в мир, в печать, вздохнул Андрей. Для чего же мы тогда приехали? Писать в стол можно было бы и там. Надо разобраться во всех возможностях. Но при этом не терять себя.
А мы с Генрихом, слава богу, скоро потеряем эту мерзкую конуру, сказала Любочка. Толстовский фонд обещал помочь снять квартиру, если я устроюсь на работу.
Ну почему же она такая уж мерзкая? удивилась Лена. По-моему, мило, уютно.
Да отель мерзкий; в номере ещё ничего, жить можно. Это ведь отель для бедных. Точнее, пристанище для них, произнёс Генрих.
Ну хватит, Генрих, не напускай мраку, вставила Любочка. Выпьем за жизнь!
За жизнь! подхватили все.
А как Миша Замарин? вдруг с какой-то тоской воскликнул Андрей. Господи, как я мог забыть о нём!
Ну, знаешь, этот хоть и художник, но к нашей компании не относится, ответил Генрих. Вообще, вот уж странный мужик. Ещё в Москве был такой. Он уже год здесь, и знаешь, вот кто уж действительно изменился тут, так это он: ещё более кошмарный стал. Одичал. С семьёй недавно разошёлся. Ира с ребёнком живёт отдельно. Работает в библиотеке. А он Чёрт его знает, что он делает.
Да, мы слышали, что у них произошёл разрыв. Ну и ну. А ведь там были не разлей вода Я ведь знала Иру немного, задумчиво произнесла Лена.
Ничего, мы здесь пробьёмся. Увидим мир. И всё будет в порядке! скрепил Андрей. Остальные поддержали.
Разошлись уже поздно ночью.
4
Следующие дни прошли для Андрея и Лены как в тихой лихорадке, прерываемой неожиданными и выводящими за предел существования впечатлениями. Было тревожно, иногда страшно за будущее, а потом страх прятался и ликовала, как младенческое небо, надежда. Всё от еды до диких кафе с гомосексуалистами удивляло и озадачивало. Хотя теоретически они многое знали, но на самом деле даже то, что знали, было другое.
Заглянув между делом в Толстовский фонд, Андрей обрадовался, когда ему вручили письмо от довольно известного американского слависта. Выйдя на авеню скамеек почему-то нигде не было, Андрей прислонился к красной стене дома и прочёл:
Дорогой господин Кругов!
Отвечаю Вам на адрес Толстовского фонда, который Вы указали в своём письме из Вены. Надеюсь, что Вы уже в Нью-Йорке.
Всё, что я слышал о Вашем творчестве, несомненно, интересно. Хотя у меня сложилось впечатление, что оно довольно элитарно. Но воспоминания о самиздатском подполье в СССР наверняка привлекут внимание американских издателей советую Вам начать с этого, тогда будет легче опубликовать Ваши рассказы и эссе. Без политики в Америке не выжить.
А теперь о работе. В США, как Вы знаете, практически нет социального страхования. Уровень преступности чрезвычайно высок, постоянно имеют место социальные конфликты, особенно в крупных городах. Безработица растёт, найти работу очень и очень непросто.
Вы как филолог и писатель можете искать места в университете. Но судите сами: у нас недавно на освободившееся место было подано более двухсот заявлений и половина из них от безработных профессоров. Но у Вас есть шанс устроиться в качестве native speaker (носителя языка), потому что Вы гражданин СССР и являетесь носителем русской культуры. И если Вам удастся устроиться в подобном месте (на что я искренне надеюсь), то советую работать спокойно, тихо, ни под каким видом не критикуя никого и ничего. В противном случае Вы сразу лишитесь места.
Помните, у нас свобода, в том числе и свобода умереть. Официально Вы имеете, конечно, право высказывать любое мнение, но всегда учитывайте, что далеко не всем это нравится, особенно это касается высоких инстанций. Вы, возможно, вновь усомнитесь в моих словах, но я могу привести Вам массу примеров историй весьма и весьма печальных.
Высылаю список лиц и издательств, куда Вы могли бы обратиться. Надеюсь, что моя искренность пойдёт Вам на пользу.
С уважением,Профессор ДЖ.Письмом этим Андрей в целом остался недоволен оно оставило какой-то неприятный осадок в душе. «Чёрт возьми, не успели приехать, а уже пугают. Ну, хоть список пригодится», подумал он, пряча письмо в карман.
Маленький негритёнок оглушил его своим криком. Все спешили, бежали в магазины, в кафе, в порнографические кинотеатры, неизвестно куда. Реклама ревела: «Наслаждайся, наслаждайся, наслаждайся!» Но не предлагала ничего, кроме сигарет. Впрочем, по пути ему всё время совали в руки какие-то маленькие бумажки с приглашениями за умеренную плату отдохнуть в объятиях неких дам, силуэты которых виднелись на билетиках
Клубок дней для Андрея с Леной путался и мелькал, как огни реклам, разожжённых воем сирен. Встречи в эмигрантских офисах (по поводу трудоустройства), бесконечные анкеты, вопросы, списки Сталкиваясь с обычными эмигрантами, Андрей видел, что и простую работу надо искать так же напористо, выдерживая конкуренцию, как будто речь шла о вакансии в Академии наук.
Удивил его и Павел. Он встретился со своим когда-то беспечным московским другом в полупустынном и пыльном пивном баре. Втроём включая Лену они сидели за стойкой, и только они, кажется, во всём баре разговаривали, остальные молчали, каждый за своим пивом.
Павел похудел, загорел и выглядел в отличие от Генриха и Игоря уже не по-московски, хотя и торчал здесь, в Америке, не дольше, чем они.
С поэзией надо завязывать, сказал он Андрею. Хорошо, что ты в Москве писал не только стихи, но и прозу. Тебе легче будет. Но я всё-таки пробью свою книгу стихов в «Ардис» есть такое маленькое американское издательство для русских.
Что это за мир, из которого ушла поэзия? удивилась Лена. Ушло священнодействие
А здесь даже русские не читают стихов. Даже они здесь меняются, холодно заметил Павел, заказав ещё три стопки виски. Но жить здесь можно. Не только русские живут на свете. Мне в чём-то даже нравится. Всё оголено, как на скотобойне. Если умеешь сам пей кровь, если дурак из тебя будут пить
Андрей огляделся.
Да, только по внешнему «рисунку» здесь всё сложно. Но принципы здешней жизни очень просты, с этим я согласен. Я уже сам достаточно повертелся среди американцев, язык сходу схватил, да и раньше знал немного Но ведь есть разные люди и разные слои
Андрей, вот ты идеалист до мозга костей, веришь чёрт знает во что, даже в дружбу. Но дружба здесь, оказывается, тоже меняется. От друзей-эмигрантов жди только гадостей. Борются кто за жизнь, кто за славу. Даже Генрих уже успел подложить мне свинью. Хотя и я ему тоже, по правде говоря. Но манифест мы составим.
После этого разговора был другой, очень милый, в американском ПЕН-клубе (помогли и рекомендательные письма из Вены). Его генеральный секретарь, датчанка Кэтрин, встретила Андрея с улыбкой и готовностью помочь. До самого президента было не добраться, но Кэтрин сама состряпала письмо в Толстовский фонд, дала адрес старой переводчицы, познакомила, свела И пригласила на вечер в доме ПЕН-клуба.
Это было вечером, и Андрей с Леной, ободрённые и весёлые, возвратились в отель, в свою комнату. Даже тараканов стало как будто поменьше. Включили старенький телевизор. Пахнуло фильмом ужасов: на экране из стоящих в ряд гробов медленно и страшно поднимали головы мертвецы. Как ни странно, было это здорово сделано, очень живо и даже с какой-то любовью, точнее, со знанием трупов. Во всяком случае, трупной жизни. Но среди ночи чёрно-небоскрёбной нью-йоркской ночи Андрею вдруг стало плохо: сильная боль в сердце. «Опасность инфаркта», ужаснулась Лена. Собрав воедино все свои знания английского, она позвонила по внутреннему телефону в отеле был врач.