А ты вот теперь у меня спроси: «Семён, а чего добились вы, например? Что принесли вам десятки лет, вспаханных учебой в школе, колледже, университете? И где, например, ваша факин жизнь проходит теперь, а?» А я тебе отвечу, отвечу тебе!
Сёмочка встал, сделал шаг назад, поднял руку, как римский оратор, и начал вещать уже в своё отражение в зеркале на противоположной стене:
В тюрьме вся моя жизнь проходит, вот где! В грёбаной вонючей тюрьме проходит моя грёбаная вонючая жизнь! К восьми утра каждого дня я уже торчу у тюремных ворот, жду, когда мне откроют гостеприимные двери. Потом полтора часа трачу на проверку и досмотр. И меня ведут Заметь, меня ведут, да! Ведут меня в камеру! В серую холодную, фак твою растак, камеру! И там я опять жду! Спросите меня, уважаемые присяжные заседатели, протянул руку Сёмочка в сторону кухни, а кого именно вы ждёте, уважаемый? А я вам отвечу, высокочтимые синьоры. Я жду ублюдских, долбаных зэков. Воров, проституток, карманников, наркодилеров и о боже! даже убийц. Я жду, чтобы они пришли в эту комнату и хамски пообщались со мной на протяжении всего этого говенного свидания! Чтоб разговаривали со мной матом-перематом-переперематом, обливая с ног до головы грязью, соплями и блевотиной. А я сижу такой чинный, благородный, в костюме, с умопомрачительным высшим образованием и факиным благородным воспитанием, слушаю этот их понос, аккуратным почерком записывая в свой говенный факин блокнотик. И так четыре-пять свиданий в день
Сёмочка развернулся к двери.
И вот, уважаемый господин судья, ваше благородие, потом меня опять обыскивают и выпускают на волю. И уже в ночи я еду в офис и там читаю и перечитываю слова этих грёбаных представителей рода человеческого. И листаю законы, и думаю, как же помочь этим ублюдкам! Тащусь домой без ног, чтобы что?! он опять повернулся к зеркалу. Совершенно верно, уважаемые, чтобы завтрашний факин день провести опять в вонючей тюрьме! И следующий день! И потом! И дальше! Чтобы вновь встречаться с этими уродами и слушать этот их отборнейший, оригинальный, окрашенный национальным колоритом мат! Так вот, знаете что, уважаемые присяжные заседатели и господин судья?!
Сёмочка широко распахнул входную дверь и закричал в уличную ночь:
Я не сог-ла-сен! Всё! Довольно!
Сёмочка резко ослабил узел галстука, высвободился из него и швырнул в зеркало. Вышел за дверь.
Я вас всех ненавижу, уважаемые присяжные заседатели, высочайший суд и благородные слушатели! Я вас просто не-на-ви-жу! Живите сами в своей грёбаной факин тюрьме!
Сёмочка вернулся в дом, скинул ботинки, подбежал к телевизору, включил канал рок-музыки и пустился в пляс. На завтра Сёмочка уволился и всю последующую неделю провел у проституток, где пользовался большой популярностью лойера, способного не только оплатить услуги, но и защитить их честь. Потом Сёмочка быстро и дёшево продал свой дом в Нью-Джерси, подарил кота одинокой соседке, купил билет на самолет и рванул в Европу. Миссис маме и мистеру папе он позвонил спустя неделю откуда-то из Польши, сообщив, что с ним всё в порядке и в гробу он видел их высшее образование.
Говорят, через несколько лет Сёмочка вернулся-таки в Штаты, с бородой и руками, покрытыми татуировками, и с женой-украинкой. Подрабатывал вроде барменом в ночных клубах. Обзавелся мотоциклом. Хотя, возможно, это всё наврали злые языки завистливых родственниц, поведавших эту историю. Так что высшее образование всё-таки очень важно. Оно открывает разные горизонты, заставляет работать мозг и задаваться главным вопросом: а в чем собственно смысл жизни? Твоей конкретно жизни?
Третий ряд, семнадцатое место
Я была молода и наивна и пила эту жизнь взахлеб, будто старалась насытиться впрок, на всю взрослую жизнь. Друзья и знакомые вращались вокруг меня с бешеной скоростью это был такой пестрый, шумный, веселый круговорот. Они менялись, уходили и возвращались, быстро знакомились и расходились. А я была жутко темпераментной каждого молодого человека рассматривала как свою потенциальную добычу, и когда он тоже был не против, охотник и его жертва совершали захватывающее дух путешествие, не задумываясь, чем оно завершится. Наши отношения могли длиться одну-две ночи, некоторые затягивались на несколько месяцев. При этом мы любили друг друга совершенно искренне, нам казалось, что именно это и есть любовь здесь и сейчас, до криков, стонов и крови на губах. Но когда встречали кого-то еще, то влюблялись заново. Все было по-честному, мы не обманывали друг друга.
Познакомилась я как-то с одним мальчиком, который стал для меня особенным на этом безымянном аттракционе жизни. Он был из Баку, мой Давидчик. Боже, какой у нас был с ним секс! Я вспоминаю сейчас, тридцать лет спустя, и у меня до сих пор подводит живот, как на крутых «американских горках», начинают дрожать руки и пересыхает во рту. Мы с ним встречались почти каждый день, и я никогда не видела его в спокойном состоянии, даже когда он спал. Мне казалось, что с эрекцией, видимо, он родился и с нею умрет. Вот до сих пор не знаю почему то ли я была такой сексуальной, а он влюбленный, либо это его национальная особенность, а может, природа так щедро и индивидуально наградила моего дорогого Давидчика.
Он учился в Консерватории в Москве, был очень талантливым, прям очень, до гениальности, и играл на альте. Альт это как скрипка, только чуть больше размером и звучит пониже. Давид всегда носил альт с собой, инструмент был продолжением его сущности, личности. Он отпускал от себя альт только на время секса, но и тогда продолжал играть. У Давида было все большое, и у него были огромные руки с длинными пальцами, сильными и одновременно нежными. Когда он откладывал альт, он играл на мне. Да, он прям перебирал меня, будто я состояла из струн, и тихо приговаривал: «Верхняя дека эсочка, а вот здесь колки нижняя дека возвращаемся, гриф и струны ага, а вот и эф, эфочка, твое ре-зо-на-тор-но-е отверстие тише-тише, там соседи, милая, они ж думают, что я музыкант люблю твои эсы, они такие округлые, правильные, как у альта но вот и пуговичка ты знаешь вообще, где у тебя пуговичка, видела? А у альта ты видела пуговичку? Напомни, я покажу» Он нажимал на потаенные точки и пуговички, будто настраивал инструмент, пробовал каждый раз новые, играя и импровизируя с мастерством гения, а я в ответ пела, урчала и солировала не хуже первой скрипки. Я даже никогда не представляла, что могу так звучать.
Давид арендовал квартиру в Москве его родители были обеспеченными и никогда не разрешали сы́ночке ночевать в общежитии или снимать комнату с кем-то на пару. Они постоянно посылали ему деньги и еду бабушка готовила любимые блюда для своего ненаглядного Додика.
Я приходила к нему в гости, и секс у нас начинался сразу у порога ураганом проносился по коридору, кухне, комнате, диванам, столам и стульям, заканчиваясь в совершенно неожиданных местах. И пока я приходила в себя, пребывая почти без сознания и сотрясаясь от дрожи и конвульсий, Давид каждый раз шел на кухню и варил для меня черный кофе. Потом ставил передо мной чашечку с блюдцем, на котором лежали шаники, прикуривал сигаретку для меня, надевал черный галстук-бабочку и трогательно ласково, будто после долгой разлуки, брал альт мускулистыми, покрытыми густыми волосами руками. Он поглаживал инструмент, что-то шептал ему, будто извиняясь, и вставал напротив меня. Давид был абсолютно голый этот большой, красивый мужчина. На нем была только бабочка, и оставалась эрекция то ли из-за случившегося между нами секса, то ли его возбуждала будущая музыка. Давид клал подбородок на инструмент, стоял молча и неподвижно минуту и неожиданно начинал играть что-то каждый раз потрясающее, прекрасное и волнительное. Я тоже совершенно нагая пила кофе, курила в сторону приоткрытого окна и уносилась с ним в другое измерение. Меня опять начинала бить лихорадка от этих звуков, нот, чувств, пронизывающих все мое тело и душу, и от желания взлететь с ним опять на этот аттракцион сжигающей и одновременно возрождающей страсти.
Давид впервые взял в руки инструмент и надел галстук-бабочку в три года. Его еврейская бабушка сама купила маленькую бабочку и маленькую скрипку, положила в пакетик любимые печенья Додика шаники и отправила его на занятия. С тех пор он не представлял, как можно жить, не играя, и как можно играть, не надевая бабочки.
Мы с Давидом долго были вместе, я ходила на все его концерты в Москве, и он неизменно оставлял за мной семнадцатое место в третьем ряду. Иногда он гастролировал по другим городам, но это кресло всегда пустовало. Я могла приехать неожиданно, сорвавшись на последний поезд, уверенная, что Давид с его альтом и бабочкой непременно ждут. Со всех гастролей, из разных городов, он привозил мне подаренные поклонницами цветы и игрушки, и мы вновь и вновь купались в любви и страсти, окруженные цветами, музыкой, дымом сигарет и запахом свежесваренного кофе.
Наши дороги все-таки разошлись. У Давида были бесконечные концерты, прослушивания, конкурсы, а я вот после учебы оказалась в Штатах, вышла замуж за американца простого, но надежного как скала. Он не умеет играть на инструментах, не варит кофе, не готовит, да и в постели не бог, но он любит меня, наших детей и делает меня счастливой каждый день незаметно, просто и тихо.
Темперамент мой, конечно, за эти тридцать лет изменился, хотя иногда я по привычке смотрю на мужчин как на добычу. Но, признаться, все чаще в мыслях, воображении представляя, а как бы нас могло завертеть и закружить.
И вот на днях сижу я в Интернете, кручу Фейсбук сверху вниз, сверху вниз и опять наверх, лайкаю и читаю, комментирую что-то обыденное. Вдруг приходит сообщение, открываю, а там Давидчик мой. Додик. Благородный, чуть округлившийся, поседевший, но какой же красивый все-таки. Он нашел меня в Фейсбуке. Оказалось, что женат, живет в Европе и работает в одном из самых известных в мире симфонических оркестров. И прям сейчас вот находится на гастролях в Париже. И пишет мне: «Приезжай, давай увидимся, я скучал по тебе. Наш оркестр будет здесь еще долго». Я стала отнекиваться работа, муж, быт, планы, а он настаивает: «Ты знаешь, все эти годы на моих концертах и выступлениях оркестра был аншлаг, но для меня семнадцатое место в третьем ряду всегда пустовало и ожидало тебя. Все цветы я мысленно дарил тебе и с тобой я пил кофе. Теперь вновь семнадцатое место в третьем ряду свободно, и ты можешь приехать в любой день, на любой концерт, билет на твое имя будет ждать у администратора».
Я мучилась весь день и всю ночь, потом сказала мужу, что мне надо в Париж, там концерт, какой бывает раз в тридцать лет. Я решила про себя как скажет муж, так и будет. А он вдруг ответил: «Можно я с тобой не поеду?» Он милый, мой муж, очень. И надежный как скала. Впрочем, я это уже говорила.
И вот теперь я постоянно открываю Фейсбук и смотрю на Давида, и меня трясет только от одной мысли, что мы можем увидеться. Сохнет во рту и подводит живот. Еще неделю оркестр выступает в Париже. Не надо мне ничего говорить, я знаю все сама, я знаю, что вы думаете и о чем предупреждаете. И я еще ничего не решила, просто пока пытаюсь понять, как я без музыки жила столько лет. Как?
У вас новое письмо
(Основано на реальных событиях)
Марина все эти недели ходила, казалось, по воздуху боялась лишний раз чихнуть, наклониться или задеть угол стола. Ей везде мерещились опасности вдруг именно это, на первый взгляд мелочное и несущественное для других происшествие обернется для нее трагедией? Марина боялась всего, даже боялась бояться не смотрела фильмов ужасов, не читала плохие новости, убегала от малейшего намека на конфликт, ссору и переживания. Марина забеременела!
Впервые за 17 лет замужества и долгие девять лет скитаний по ведущим специалистам, клиникам, тестам, передовым технологиям она забеременела. В этот раз крошечные детки, не видимые глазу, прижились и не отторглись в первый же месяц после операции. И потом тоже. Прошел второй и третий месяц, и ничего ужасного, к которому она так привыкла, не произошло. Марина никому не говорила о своей тайне, о маленькой надежде на огромное счастье, она берегла его так, будто с лишним словом могла потерять. Будто от неправильных мыслей и взглядов посторонних могло всё измениться, и ужас потери опять поселится в ней надолго. Марина запретила мужу об этом с ней разговаривать, рассказывать родственникам, друзьям и знакомым, намекать, строить планы. Она надевала широкие платья-балахоны, чтоб никто-никто в ближайшие месяцы не заподозрил ее в беременности. Марина жила и дышала тем, что происходило с ней, внутри нее, где развивалась новая жизнь, новые маленькие люди ее дети.
Доктор Вартанян сказал, что это мальчики. Сразу два мальчика. Он заверил, что страшное позади эти три опасных месяца, когда деткам сложно приспособиться, а мамин организм воспринимает их агрессивно и готов отторгнуть. Марина привыкла ненавидеть свой организм, который считал себя главным и важным настолько, что дети ему мешали. Впервые Марина начала любить себя и всё, что с ней происходило, внезапно увеличившуюся и побаливающую грудь, будто уже заполненную молоком, токсикоз, которому она радовалась как приятной неизбежности, слабость, отекшие ноги, сонливость. Всё это подтверждало она беременна! Марина раздевалась перед зеркалом и с нежностью гладила чуть округлившийся животик, почти с удивлением разглядывала тяжелую грудь с потемневшими ореолами сосков, с восторгом наблюдала раздавшиеся вширь бедра. Марина смотрела на себя другими глазами: она несла в себе новую жизнь, она могла родить и испытать то, что было таким обыденным для многих женщин, а для нее все это время оставалось несбыточной мечтой стать мамой и полюбить кого-то больше жизни. Как же она хотела и готова была любить, отдавать себя, не спать, нервничать, переживать, но не за себя, а за кого-то еще.
Марина вышла из душа не горячего, ни в коем разе, это опасно, аккуратно промокнула оставшиеся капли, оделась во всё свежее и отправилась к доктору. Раньше эти врачебные визиты всегда сопровождали ее страхи и ожидания нового приговора: «Нет, Марина Вячеславовна, опять не получилось, сожалеем». Теперь же она шла на плановое обследование легко и весело ей покажут на экране две еле понятные фигурки малышей: «Видите, Марина Вячеславовна, вот головка, а вот ручки, позвоночник?» Она ничего не видела, не понимала, но активно кивала доктор, конечно, лучше знает, где головки, ручки, ножки. Да и какая разница где, главное, они там есть. А потом профессор Вартанян, хитро прищурившись, настроит свою хитроумную машинку, приложит холодную металлическую ладошку стетоскопа, сделает звук погромче, и на весь кабинет зазвучит стук сердца одного малыша, а затем другого. Та-дам, та-дам, та-дам, та-дам! будет звучать в голове у Марины все последующие дни. Сердечки стучат, живут мои маленькие!
Назвали уже их как-то, Марина Вячеславовна? спросит профессор Вартанян.
Да, почему-то засмущается Маринка. Эдуард и Филипп. Мы хотели выбрать интернациональные имена вдруг мальчики потом за границей жить будут? Ну вдруг, да? Пусть будут имена для всех времен и стран.
Мудрая вы женщина, почешет нос профессор Аракел Самвелович. Моя мама вообще как-то об этом не думала. Тогда как-то вообще об этом не думал никто. Мир как расширился, да, Марина Вячеславовна? Стал огромным и в то же время таким компактным для путешествий, жизни, работы.
И записал ее на следующий прием.
Через четыре недели счастливая, еще чуть раздавшаяся в бедрах и животе Марина радостно влетела в кабинет, легла на кушетку и в предчувствии новой порции счастья замерла, пока профессор заполнял бумаги. Затем он подошел, измерил, послушал и будто напрягся. У Маринки нехорошо засосало, затянуло и забилось где-то в районе солнечного сплетения.