А настоящее его место, конечно же, совсем не здесь Рудольф с грустной улыбкой вспомнил, как восемь лет назад впервые осознал, что ему придется идти в армию. Как с грустью прощался на три года с жизнью столичного щеголя, купеческого шоффера, ожидая впереди только муштру и лишения. Кто же мог подумать тогда, что буквально через несколько месяцев всю его жизнь без остатка займет авиация!
Часть 1. Старый мир
Глава 1. Воспоминания
1942. Ленинград
Ветер свистит над морским простором, сжатым с двух сторон мрачными заледеневшими берегами. Начинает темнеть, но видно пока что далеко, и на горизонте уже встает дым от пожаров и разрывов, расцвеченный высоко в небе рано севшим солнцем. Над материком ветер сильными порывами подхватывает с земли и уносит ввысь и вперед снег и мелкую ледяную пыль, иногда закручивая их небольшими смерчами.
Смерчи эти несутся над заснеженными просторами, перечеркнутыми зигзагами траншей, над ржавыми противотанковыми ежами, скинутыми с дорог на обочину, над новой, еще не успевшей отведать людской крови колючей проволокой. Внизу, на земле, то и дело вспыхивают яркие огни, и тогда звук ветра заглушают громкие хлопки, немного похожие на гром от грозы. Это тяжелые орудия отправляют смертоносный груз в осажденный, врывшийся в болотистую землю неприветливого холодного края город.
Снаряды, остро пахнущие порохом и смертью, быстро поднимаются вверх по дуге и на мгновение словно зависают на пике убийственной траектории. А потом они несутся вниз, к складам и аэродромам, заводам и мостам, улицам и площадям, и завывают в полете. И наконец встречаются с поверхностью, где в адском фейерверке из пламени, осколков добротного немецкого металла, российского гранита, земли, кирпича и бетона разрывают в клочья людские тела. И забирают одну за другой беспомощные, слабые, такие беззащитные жизни.
Ветер с размаху швыряет льдинки в лицо офицеру, который поднимает воротник серой шинели, отворачивается и злобно кричит на побледневшего от холода вахмистра:
Вы уснули? Быстрее, быстрее! Ужин остынет, еще десять залпов! И поправку на ветер, опять вы мажете к чертям! Сколько мне учить тебя?!
Иди поешь, Ганс! Подошедший военный в такой же офицерской шинели и в шапке с наушниками весело ухмыляется и хлопает артиллериста по плечу. Сегодня хорошая жратва, и шнапс прекрасный. Славянские ублюдки все равно подохнут от голода. Сегодня или завтра, не все ли тебе равно? Они там в любом случае подохнут, и без нашего обстрела. А вот ужин твой остынет. Иди, я сменю.
Пока они сдохнут, мы тут перемерзнем! Ганс не принимает шутки и продолжает орать на вахмистра: Куда ты крутишь, свинья собачья? Против часовой стрелки крути, против часовой!!! Порывы с северо-запада!
Ветер несется дальше, доворачивает к северу, и вот перед ним расстилаются сначала пригороды, а затем и руины огромного города. Все там покрыто снегом, и, кажется, ни одного дымка не поднимается от полуразрушенных домов кроме мест, куда упали снаряды и где начались пожары. Это царство смерти. Только трупы на улицах отвечают резким порывам ветра неизменным оскалом провалившихся глаз и щек. Да гудят, раскачиваясь, оставшиеся без живительного напряжения уцелевшие кое-где провода.
И все же в городе есть жизнь. Тут и там, в остатках домов, в бомбоубежищах, в выстуженных корпусах заводов, у огневых точек зенитной артиллерии, у прожекторов и аэростатов, за штурвалами редких самолетов продолжают жить, трудиться и бороться сотни тысяч людей голодных, измученных, потерявших представление о времени Упрямых, стойких и спокойных. У них есть только одна возможность выжить: бороться до конца.
Ветер проносится над замерзшей Невой, кружит столбы снега у Ростральных колонн, а потом остервенело вцепляется в крышу длинного ангара недалеко от устья Черной речки. Той самой, где на сто с небольшим лет раньше получил смертельную рану великий поэт. Той самой, что видела первых авиаторов страны в небе над собой в начале двадцатого века.
Ангаров несколько. Они стоят рядком на краю пустого, занесенного снегом и покрытого кое-где воронками от разрывов летного поля. Ветер, резвясь, снова поднимает вверх ледяную пыль и, покрутив, бросает ее на маскировочные сети. Под сетями таятся несколько самолетов, спрятанных в укромных местах и незаметных сверху.
Ангар ветру мил не особо: огромные створки ворот изнутри покрыты плотными ватными занавесями, снизу под ворота подложены ватные валики, а из труб, кое-где торчащих из окон, украдкой стелется дым от установленных внутри печей-«северянок». Не так-то просто теперь добраться до оставшихся внутри людей, чтобы заледенить их руки и сердца еще сильнее. Разве что туда вдруг попадет снаряд, но сегодня взрывы ложатся южнее, за рекой. И оттого нет смысла рвать крышу и стучаться в окна, нет смысла терять здесь время: уже совсем темно, до утра ворота так и останутся закрытыми.
Покружив немного над пустым полем Комендантского аэродрома, ветер поворачивает на восток и уносится к Ладожскому озеру, чтобы поиграть там с одинокими машинами, тонким слабым пунктиром связывающими Ленинград с большой землей Дорогой жизни. Там интереснее, там веселее: ведь в наступающей мартовской ночи там есть с кем развлекаться и кого пугать, а здесь зарылись в землю те, кто стоит на пороге смерти. Их уже не напугаешь. И поэтому с ними скучно.
В ангаре холодно, темно и тихо, только иногда шумит плохо закрепленный лист кровли и подвывают длинные печные трубы. Люди сбились в тесную массу, чтобы сохранить остатки тепла, и прижимаются друг к другу у горящих «северянок», сделанных осенью из железных бочек. Голодному человеку холодно всегда, а потому персонал авиаремонтной базы после небогатого ужина собирается на ночь в кучи прямо в цеху, не поднимаясь на второй этаж, в общежитие. Днем здесь кипела работа, пахло смолой, нагретым песком, деревом, машинным маслом. А сейчас все заполняет запах отсыревшей ветоши, немытых тел и дыма от печей.
У людей не осталось ни сил, ни эмоций, ни гнева. Даже разрывы снарядов то далекие, то близкие и мощные их уже не волнуют. Это не усталость, не покорность судьбе, не равнодушие. Просто апатия. Заторможенность. Нет сил бояться. Нет сил мыться. Нет сил радоваться или грустить. Утром они встанут и будут упорно продолжать свою работу, несмотря ни на что. Те, кто проснется утром, а не умрет за ночь от истощения. И сейчас они просто впадают в забытье, а вялое сознание уже не откликается на внешние раздражители.
Вдоль бесформенных куч, в которые превратились техники и инженеры, военные и вольнонаемные, пробирается невысокая коренастая фигура в ватнике и в ушанке, завязанной под подбородком. Человек идет медленно, заметно хромая и стараясь не расплескать горячую жидкость из кружки, которую он несет в правой руке. Путь себе он освещает тусклым фонариком, дрожащим в левой. От кружки идет пар, пар от дыхания идет изо рта идущего. Он внимательно осматривает лежащих, а потом с негромким возгласом направляется к одной из групп.
Рудольф Михалыч, Рудольф Михалыч! Подошедший выключает фонарь и начинает тормошить невысокого человека, похожего в полутьме на горку старого тряпья. Голос стоящего выдает волнение и молодость. Лет двадцать, а то и поменьше будет.
Вот, принес, выпей-ка! Старшой расщедрился, для тебя.
Лежащий поднимает осунувшееся лицо и непонимающе смотрит перед собой. Наконец, светло-серые, начавшие выцветать, ничего не выражающие глаза останавливаются на подошедшем и смотрят как будто сквозь него. Это взгляд безмерно уставшего человека, который в скудном освещении выглядит глубоким стариком. Взгляд, обращенный куда-то вдаль, за невидимый из полутемного ангара горизонт.
Рудольф Михалыч, выпей, парень протягивает кружку вперед, подносит ее почти к губам лежащего. Тебе же лететь завтра, силы тебе нужны!
Глаза старшего словно вспыхивают, приобретают осмысленное выражение, брови слегка приподнимаются. На губах проступает слабая улыбка, лицо как будто оживает. Худая рука с серой, почти пергаментной кожей тянется к кружке. Человек медленно подается вперед, садится, опираясь левой рукой о пол, на котором лежит драная ветошь, и приникает к теплому питью. Рука, перехватившая кружку у парня, заметно дрожит. Сделав несколько глотков, человек без сил ставит кружку на пол рядом с собой. Непослушными слабыми пальцами проводит по лбу, наполовину скрытому сбившейся ушанкой, садится поудобнее и снова улыбается. Пробует что-то сказать, но из горла вырывается только хрип. Нахмурившись, он прокашливается и говорит на этот раз тихим, внятным голосом:
Спасибо, Сашка. А ты что не спишь? Старшой не дает?
В голосе сидящего проскальзывают металлические нотки, речь звучит с едва заметным акцентом: он по-особому растягивает гласные, и кажется, что в некоторых словах у него по два ударения. Молодой медленно и осторожно, помогая себе руками, садится рядом со старшим на пол, подсунув под себя рукавицы, вытягивает одну ногу и обхватывает колено другой руками. Устраивается поудобнее, поерзав задом, потом молча качает головой. Долго смотрит на печь, за неплотно прикрытой дверцей которой пляшет пламя, затем на старшего и вдруг по-мальчишески ухмыляется, беззаботно и радостно. Тени усталости и худоба недоедания от этого почти исчезают, и парень теперь выглядит совсем юным.
Не спится, Рудольф Михалыч. Все думаю, как завтра Бастонет полетит.
Бостон, сколько раз повторять тебе, Рудольф Михайлович хмурится. Учиться тебе надо, Сашка. Языки учить, математику учить. Нехорошо быть неучем-то. Особенно в авиации!
После войны учиться буду, Сашка легкомысленно машет рукой. Вот побьем немца, тогда пойду учиться.
Нечего на войну кивать, Рудольф Михайлович шутки не принимает и говорит нахмурившись, шевеля в такт словам отросшими, давно не стриженными усами. Акцент его от волнения становится заметней, к растянутым гласным прибавляются жестко произносимые согласные: Немца мы побьем. Всегда били, и сейчас побьем. Но тебе это время терять нельзя. Летчик, авиаконструктор, техник все должны много знать и учиться постоянно. Постоянно! Над собой расти. Одними мечтами врага не одолеешь. А твой личный враг, Сашка, отсутствие знаний. С ним воевать нужно.
Старший, словно утомленный долгой речью, останавливается и приникает к питью. Сашка улыбается, кивает, потом вдруг становится серьезным и ловит взгляд старшего:
А ты, Рудольф Михалыч, и раньше немца бил? Не врут?
Старший усмехается в усы, долго молчит, потом вздыхает, еще раз усмехается и медленно тянет:
Бил. Еще в империалистическую.
В штыковую ходил? Сашка изумленно смотрит на старика, который кажется ему сейчас особенно древним.
Не довелось. Бомбы им на головы кидал. Я ведь, Сашка, в военной авиации тридцать лет уже. Почитай, с самого начала
1916. Рига
Смутным майским вечером усталый Рудольф медленно зашел в палатку, сел на походную койку, скрипнувшую под ним, потянулся так, что хрустнули суставы, и медленно стянул с ноги левый сапог. Размотал портянку, с наслаждением пошевелил пальцами. Поставил сапог на земляной пол, аккуратно расправил портянку, приладил ее на спинке в ногах. Снова потянулся, предвкушая сон. Тело немного ломило: весь день они возились с мотором семидесятого «Депердюссена», натаскался тяжестей. Наклонился было к правому сапогу, но тут на койку напротив с улыбкой плюхнулся Конон Федоров. Рудольф со вздохом покосился на приятеля: глаза блестят, на губах играет улыбка. Пахло авантюрой, которая, кажется, тут же и начиналась.
Ты чего это, спать надумал? Конон смотрел на Рудольфа со знакомым прищуром.
Так летим же завтра, вставать в пять утра. Рудольф зевнул. Ты сам слышал, что Калашников сказал. Сидеть на аэродроме, в город не соваться.
Ру-дя, голос Конона стал вкрадчивым. Я бутылку в кустах уже запрятал. Найдут утром, если сейчас не забрать. И ты уже договорился. Пошли. Да неужели ты не соскучился по своей красотке, латышский герой-любовник?
Рудольф, понимая уже, что Конон не успокоится и не отстанет, решил дать арьергардный бой.
Я спать хочу!
Завтра выспишься, когда в город после вылета отпустят! Конон снова улыбнулся, хитро и весело. А потом наклонился к самому уху Рудольфа и зашептал: Тут никто не заметит, а патрули около их дома только латышские. Без тебя мне там хана, а с тобой мы сила один экипаж! Пошли. Там мой земляк у перехода дежурит. Аккурат с десяти до полуночи, и потом с четырех до шести. Пропустит нас. Ну давай скорее, время же идет!
Рудольф снова вздохнул и потянулся к портянке заматывать. Из палатки выскользнули бесшумно, прокрались к кустам за бутылкой и задами потянулись вдоль границы аэродрома к железной дороге. От перехода до красавицы Лаймы пять минут. Авось и вправду не поймают. А девчонки действительно славные, ласковые тут Конон прав. И дождик перестал, только трава мокрая, но штаны высохнут быстро Он улыбнулся и прибавил шагу.
Минут через тридцать после ухода молодых людей в палатку зашел фельдфебель, покрутил носом, наклонился над аккуратно застеленной койкой Рудольфа, тихонько выскользнул на улицу и направился к дежурному офицеру, который сидел за походным столиком и что-то читал при свете керосинового фонаря, подперев голову рукой. Фонарь периодически плевался и моргал, прапорщик каждый раз слегка усмехался. Фельдфебель постоял в сторонке, пыхтя и соображая, имеет ли появившийся в отряде два дня назад прапорщик Романов отношение к августейшей фамилии. Потом решил, что не имеет, и набрался храбрости подойти.
Разрешите обратиться, Ваше Благородие!
Прапорщик удивленно вскинул брови и посмотрел на фельдфебеля:
Что хотел?
Тут двое, старшие унтер-офицеры Федоров и Калнин, в город ушли. Им запретили, сказали на аэродроме ночевать, а они ушли. Фельдфебель развел руками и сделал шаг назад, увидев, как вдруг изменилось лицо офицера.
Это которые утром полетят? прапорщик сказал это медленно и тихо, но фельдфебелю показалось, что голос офицера прозвучал подобно грому.
Так точно, Ваше Благородие, едва слышно ответил фельдфебель, уже жалея, что подошел к Романову.
Они завтра, может быть, на смерть пойдут, а ты сдаешь их? Глаза прапорщика метали молнии, он выпрямился, рука сжалась в кулак. Фельдфебель попятился. Увидев это, Романов успокоился и усмехнулся: Больше с такими вопросами ко мне не подходи. Понял ли?
Так точно, Ваше Благородие. Фельдфебеля словно сдуло ветром.
Рудольф проснулся в рассветном полумраке, сладко до дрожи потянулся, вдохнул запах волос подружки, мирно сопевшей рядом, и посмотрел на часы. Привычка, выработанная за многие годы, не подвела. Без двух четыре, пора вставать. С сожалением взглянул на изгиб ее бедра, соблазнительно прорисованный натянувшимся одеялом, и тихонько вылез из кровати. Уже одевшись, еще раз залюбовался рассыпавшимися по подушке золотыми волосами девушки, потом внутренне встряхнулся и вышел в коридор. Конон уже ждал: пора! До палатки добрались без приключений, и в двадцать минут пятого Рудольф улегся на свою койку. Хорошо сходили, теперь поспать бы
Ему казалось, что он только закрыл глаза, но рядом уже снова стоял Конон: пять утра, пора вставать. Рудольф быстро оделся и они, крадучись, прошли мимо спящих товарищей. У выхода их окликнули. Илларион Кротюк, позевывая, шел от соседней палатки. Оказывается, Конон летит сегодня на разведку один. А Илларион с Рудольфом на бомбометание. Направляясь к стоянке аэропланов, жевали холодный завтрак и посматривали на небо. Сейчас оно было затянуто облаками, но западный ветер постепенно отгонял их. Над морем уже светлела чистая голубая полоса. Значит, к восьми утра будет светить солнце, и туман рассеется. Идеально для их плана простого и одновременно эффективного: зайти на цель от солнца и до последнего оставаться невидимыми врагу. А там уж как повезет.