Она обладала удивительным даром одеваться так, что представить её голой мог даже человек без особой фантазии. Мы столкнулись лоб в лоб, когда я закрывал багажник машины. Делал это неуклюже локтём, в руках держал крафтовый пакет с продуктами. Оттуда воняло зелёным луком пополам с клубникой.
Она захлопнула багажник, шутливо дунула на ладонь. Улыбнулась краем губ, ухмылка, усмешка не понять, чёрные очки закрывали глаза, в стёклах дважды отражались моя физиономия и зелёные перья молодого лука, торчащие из пакета. Она подняла указательный палец, лукавым жестом Леонардовского Крестителя ткнула вверх.
Ты? спросила.
Я кивнул. Она подалась ближе, бесцеремонно заглянула в мой пакет и, выудив крупную клубничину, сунула её себе в рот. Бросила зелёный хвостик через плечо. Я застыл истуканом. Нужно было что-то сказать. Что угодно.
Немытые промямлил я.
Так вкусней! засмеялась она.
У неё вышло «вкушней» с клубничным соком и смехом пополам, очень невинно, по-детски и в то же время порочно, почти развратно. Последнее, вполне возможно, на совести моего чересчур живого воображения. Или того факта, что я не мог всю неделю выкинуть из головы шезлонг, балкон и коралловый педикюр.
Ты кто? спросила она.
Ладонью, тыльной стороной, стёрла сок с подбородка острого, лисьего.
В смысле? растерялся я.
В прямом! слизнула сок с руки. Отвечай честно! Как в раю! Вот ты стоишь перед райскими воротами, и грозный ангел тебя спрашивает: «Ты кто? Отвечай!»
Там не ангел, апостол Пётр там стоит с ключами от
Какая разница? Пусть апостол твой! Она понизила голос. Ты кто? спрашивает.
Тогда в первый раз у меня промелькнула мысль, что у неё с головой не всё в порядке. Как водится, самые важные предупреждения мы игнорируем. Вместо того чтобы развернуться и уйти, я рассмеялся.
Художник, глупо ухмыляясь своему отражению в её очках, добавил зачем-то. Художник-график.
Ого! У меня уже один знакомый художник есть! Шемякина знаешь, Мишу?
Кто ж
Она перебила:
У нас куча его картин как эти? Ну которые с камня переводятся?
Литографии
Точно. Он Буничу в Нью-Йорке целую папку подарил. Литографий. Одна вообще полтора метра в высоту, там мужик из таких разноцветных штучек вроде леденцов. А вокруг то ли птицы, то ли насекомые стрекозы. Не помню, как называется, у нас в спальне висит. Хочешь посмотреть?
Спасибо, разумеется любопытно, уклончиво ответил и тут же спросил: А Бунич это
Это муж
Который академик?
Нет! Даже не однофамилец! Она, хохоча, махнула рукой. Бунич Мишу всем своим показывает, хочет его через Олега к Ельцину пропихнуть
А Олег?
Бунич с ним в теннис играет, а он с Ельциным
В теннис?
Ну!
Я вспомнил мебельные фургоны, длинные и белые, с логотипом в виде короны и каким-то названием латинскими буквами; недели три назад они наглухо перегородили наш двор, мне так и не удалось выгнать машину и пришлось ловить левака. Вспомнил распахнутые настежь двери соседнего подъезда, не по-московски шустрых грузчиков в комбинезонах, слишком чистых и чересчур синих. Они ловко выгружали аккуратные контейнеры, сколоченные из свежих досок, контейнеры были перетянуты блестящими стальными лентами.
Ну что, пошли? Она кивнула головой в сторону своего подъезда.
В голове стоял весёлый шум, такое бывает, когда купаешься в шторм вынырнул, а в башке всё звенит. В сквере орали грачи, распахнутые окна горели бешеным ультрамарином, у заднего входа в булочную разгружали свежий хлеб оттуда нестерпимо пахло тёплыми булками с изюмом. Коралловый педикюр и всё остальное снова всплыли в памяти.
Спасибо, буркнул я, пялясь в распахнутый ворот её блузки она успела здорово загореть для середины апреля. Неловко как-то Я даже не знаю, как вас звать
Ванда! засмеялась она. Ванда. Теперь можем идти?
3
Я не пошёл. Хотелось бы записать моё решение на счёт благоразумия дудки! я просто струсил. То, что мы называем словом «неловкость», на деле является смесью робости и нежеланием принять брошенный вызов.
Она бросила вызов я сдрейфил.
Меня испугали её свобода и энергичность, точнее, энтузиазм. И, конечно, талант импровизации. Когда люди вступают в контакт, они подобны шахматистам средней руки мы используем заготовленные комбинации: набор штампованных фраз вопросов и ответов, коллекцию заученных жестов и улыбок. Как правило, мы можем уверенно предсказать весь диалог от начала до конца. Белая пешка е два на е четыре, чёрный слон и так далее и вот разыгрывается мальтийский дебют.
Ванда играла без правил. Это пугало я боялся выглядеть глупо, меня страшила её непредсказуемость. Одновременно, именно непредсказуемость меня и притягивала. Как в старых романах писали, манила с неодолимой силой.
Я готов поспорить с Марксом: не труд сделал из обезьяны человека, а любопытство. Любопытство страшная сила. Оно заставляет нас путешествовать, вступать в сомнительные сделки, начинать рискованные аферы, читать книги и смотреть фильмы жить! Любопытство вот топливо нашего бытия. Риск суть азарта и страсти. От преферанса по копеечке за вист до ломберных столов Лас-Вегаса и Монте-Карло, от тараканьих бегов до русской рулетки. А уж для славянской души слаще азарта ничего и не придумать. И если играть, так до последних портков; если спорить до кровавой драки. А уж если любить кого, то любить насмерть. Так, чтоб жизнь на кону стояла.
4
С Яной мы познакомились на Крымском валу четыре года назад. У меня открывалась выставка, она пришла брать интервью для своей программы «Культуромания». Вернисаж начинался в семь, я приехал к шести. Яна проникла в зал, ещё закрытый для публики, и уже вовсю болтала с буфетчицей, разливавшей белое и красное вино по пластиковым стаканам на одном подносе рислинг, на другом каберне.
У моей будущей жены был хотя почему был, он есть и стал даже ещё изощрённей врождённый дар восхитительная и непринуждённая способность очаровывать и втираться в доверие к людям всех социальных слоёв и любых возрастных групп. Яна называет это адаптационной мимикрией. С уборщицей и супругой дипломата, с ребёнком семи лет и хмурой собакой, с постовым милиционером и искусствоведом по русским фрескам шестнадцатого века она не только моментально находила общую тему, но и каким-то непостижимым образом копировала словарь и даже манеру общения собеседника. Скорее всего, я тоже был очарован одной из таких зеркальных вариаций на мою собственную тему.
Наутро после выставки Яна проснулась у меня на Котельнической. Предыдущий вечер реконструкции поддавался частично и лишь до определённого момента, а именно до подачи горячих блюд в ресторане «Прага», куда мы заехали после фуршета на Крымском. Мы много плясали, я заказывал музыку, кажется, даже пытался петь со сцены на итальянском. Что мы вытворяли ночью, не помню совершенно, утром в прихожей я обнаружил барный стул на хромированной ноге и милицейскую фуражку со сломанным козырьком. Похмелье было чудовищным, но в холодильнике нашлась пара бутылок шампанского.
Следующие две-три недели слились в сверкающую карусель весёлых ужинов и попоек в ресторанах, у друзей, на каких-то дачах. Янка умела веселиться в «Метрополе» нас забрал патруль: на спор с негром-туристом она делала стойку на руках, держась за спинку стула. Яна едва не устроила кораблекрушение на Москве-реке, напоив в дым штурмана речного трамвайчика и взяв управление на себя. Мы просыпались в двухместном купе, а за окном текли предместья Киева. На Крещатике она стала причиной затора, изображая слепую иностранку, ищущую переход. Нас выводили из Мариинского там она пыталась петь дуэтом с Ленским. Кажется, в Вильнюсе она уговорила меня заняться сексом в зоопарке. В ленинградской «Астории» нам отказывались давать номер, поскольку в наших паспортах не было печати о регистрации брака, через три дня мы расписались в каком-то Дворце бракосочетаний с жутковатыми мозаиками по стенам где-то на Тимирязевской, директриса ЗАГСа оказалась школьной подругой моей новой жены. Мы, разумеется, прошли вне очереди.
Свадьбу отмечали в ЦДЛ, над «дубовым залом» по лесенке и налево, там есть уютный кабинет с камином «комната номер восемь», на двери всё ещё висит табличка «Партком»; Лёва Мещерский, начальник писательского общепита, рассказывал мне, что именно тут литераторы-партийцы придумывали кары своим несознательным коллегам, от Пастернака до Войновича.
Медовый месяц уложился в неделю. Таллин ранней осенью был чист и звонок: башни-шпили, зелёный мох на диких камнях, белые облака над синим заливом, жаркий глинтвейн в глиняных кружках. В парке Кадриорг мы валялись на всё ещё тёплой траве, пили портер из чёрных бутылок и закусывали копчёной салакой, а после до одури целовались рыбными губами. Я рассказывал про Эдинбург, про выставку в Лондоне, про Франкфурт и книжную ярмарку, где мне вручили «Золотое яблоко» этот Оскар художников-книжников за серию цветных иллюстраций к «Страстям от Иоанна».
Наш поезд подкатывал к Москве, я выволакивал в проход наши чемоданы и пакеты с сувенирами для её родителей (ликёр «Вана Таллин» две бутылки, запечатанных сургучом, набор пивных стаканов и литая пепельница в виде беса с тележкой), когда Яна мимоходом сообщила, что уволилась с «Эха», накануне отправив из отеля факс Венедиктову. На площади мы поймали левака и поехали на Таганку. Именно с того дня она прочно обосновалась на Котельнической.
Родители Яны удивили меня, сюрприз был, к счастью, нивелирован алкоголем: с её отцом, отставным подполковником ракетных войск, мы пили разведённый спирт «Рояль», сидя на тесной кухне. Дело происходило где-то в Подмосковье Ярославского направления, поблизости находился Звёздный городок, о чём несколько раз напоминал мой новый родственник Викентий Палыч. Мы закусывали потрясающе сочными помидорами домашнего засола; всякий раз, опрокидывая стопку, я приговаривал, что только ради одних помидоров стоило жениться на его дочери.
Палыч на шутки реагировал плохо, к тому же он не знал, кто такой Уорхолл и где находится Уффици, расстояние до Нью-Йорка он определял временем подлёта РС-20, любая тема у нас съезжала на сволочей-либералов, гада Горбачёва и иуду Ельцина. Тесть краснел лицом, наливался гневом и сладострастно бил кулаком в ладонь. Он был лыс, потен и напоминал жертву, чудом спасённую из пожара; я из солидарности плёл, что «моего батю» тоже турнули из МИДа «эти суки», что можно считать правдой лишь отчасти, поскольку родители по-прежнему жили в Лондоне, а отец из культурного атташе превратился в вице-президента некой то ли никельной, то ли алюминиевой конторы.
В жаркой комнате с тюлевыми занавесками и пианино «Лира» в ореховом корпусе, под ослепительной люстрой, был накрыт овальный стол. Пахло сырым луком. Меня принимали по высшему разряду белая скатерть, фужеры, винегрет и шпроты, в хрустальной ладье краснели неизбежные помидоры.
Тёща, крепкая кубышка в нейлоновом спортивном костюме лимонного цвета, с медным лицом, кудлатой стрижкой и водевильным именем Роза Казимировна, благоухала «Красной Москвой». Упираясь мне в плечо тугим бюстом и улыбаясь, как воровка, она подкладывала в мою тарелку винегрет и интимным контральто расспрашивала о квадратных метрах и планировке квартиры на Котельнической.
Меня мутило от смеси духов и укропного рассола. Было невыносимо душно, я пьянел, с оторопью различая в плотоядных чертах Розы Казимировны лицо своей новой супруги, которая не только сидела напротив, но и вдруг коварно размножилась в фотографиях неожиданно крупного формата по стенам. Яну тут не просто любили её боготворили. Стены становились зыбкими, пол тоже плыл, от спирта начинало ломить голову, больше всего хотелось потерять сознание и очнуться где-нибудь далеко-далеко от этого места.
Готовила Яна скверно, съедобными выходили лишь голубцы, но от них в моей мастерской, которая примыкала к кухне, воняло, как в столовке, капустой и горелым маслом. Тёща очевидно знала о кулинарной импотенции дочки и раз в неделю наведывалась на Котельническую с парой холщовых котомок, набитых судками с едой и литровыми склянками с супом. Паёк она называла «гостинцами» и требовала неукоснительного возвращения тары, особенно пластиковых крышек к банкам. Я благодарил и уходил работать, а из кухни ещё часа два доносилось её густое контральто в назидательных интонациях.
Тёщина стряпня напоминала кормёжку в пионерлагере или офицерском госпитале биточки в сметане, суп-пюре, хек с горошком.
Изредка тёщу сопровождал супруг-ракетчик. Независимо от времени суток тесть намекал на крайнюю необходимость выпить, щёлкал пальцем по горлу, подмигивал и азартно пихал локтем в бок. Отбояриться, как правило, не получалось приходилось пить даже утром; делалось это очень по-русски, с лихой жиганской ухваткой, быстро и тайком от жён. И, разумеется, без закуски. Хлоп и в дамки!
После, успокоившись, Палыч бродил по квартире, фальшиво напевал, разглядывая корешки книг, фотографии и картины. Царапал ногтем багет рам. Иногда что-то бурчал, раскачиваясь на каблуках и терзая пальцами красное лицо.
Я его тихо ненавидел, не ведая, что через два года он умрёт в военном госпитале в Черноголовке от скоротечного рака желудка.
5
Время вовсе не линейно, да и существует ли оно? На память полагаться тоже не стоит: в памяти ведь не факт отпечатан, а эмоциональный слепок события, подретушированный алкоголем и общим состоянием души. Коллаж из картинок: одни чёткие, в красках и звуках, такие живые, даже с запахами; другие мутные, вроде сновидений, когда болеешь с жаром.
Умоляю читателя не пытаться наложить мою историю на хронологию событий тех смутных времён они не совпадут. Не стоит изучать астрономию по полотну Ван-Гога «Звёздная ночь», а картографию ада по стихам Данте.
И не моя вина, что крах страны тут совпал с моим триумфом там. Гибель советской империи разбудила Запад: так пляжный люд, побросав пасьянсы и коктейли, сбегается к подыхающему киту-исполину, выброшенному на прибрежный песок.
Всё русское стало вдруг важным, наполнилось тайным смыслом и даже мистикой: и танец лебедей, и доктор Живаго, и неизбежный Распутин, и закопчённые иконы с ликами мрачных святых. Мир замер в ужасе от предчувствия чего-то невыносимо страшного все взоры обратились на восток. Там разверзлась бездна, и казалось, спасенья нет. Русские играли свою заветную роль невинная жертва, всходящая на плаху. Играли самозабвенно, с азартом и лихостью рванув рубаху на груди и поцеловав крест, склоняли буйну голову к липкой плахе. Русские знали эту роль назубок, что и неудивительно, другие роли по традиции были закреплены за европейской частью труппы. В который раз за один лишь век и кровавая резня революции и гражданской, и голод, и мясорубка войны, и снова стальной кулак репрессий, и вот теперь ещё и это
Помнится, тёмным ноябрём я ехал в Шереметьево, косой дождь пополам с ледяной крупой хлестал по стеклу и лип к дворникам, фонари на Горького горели тускло-жёлтым, всё вокруг тротуар и мостовая, фасады домов, голые деревья, пешеходы, всё казалось мокрым и скользким; перед продуктовым толпилась чёрная масса людей, у входа на «Пушкинскую» кого-то били.
А утром, с пересадкой в Хитроу, я был уже в Эдинбурге. Моя персональная выставка проходила в отеле «Корона Скандинавии», на открытии струнный квартет играл Моцарта и Вивальди. Официанты во фраках разносили шампанское, дамы в узких платьях с голыми спинами хвалили мои картины, я улыбался и с достоинством целовал их тощие руки. Интервью с моей фотографией опубликовал журнал «Шотландец», на выставку привели даже какого-то типа из «Сотбис». Успех превзошёл ожидания организаторов выставки и уж тем более мои мы продали почти все картины. Денег я заработал много, запросто мог купить целый этаж в моей высотке. «Падшего ангела» приобрёл местный лорд, картина и сейчас висит в его замке. Бывая в Эдинбурге, я непременно навещаю его, мы пьём чай у камина, он что-то рассказывает, но из-за его шотландского акцента я не понимаю и половины.