Заплатить тебе нечем, тётушка, вполголоса отозвался Семён, глядя на хлеб, полчугунка холодной каши, лук, только что выдернутый из грядки и облепленный мокрой грязью. Тётка, раскладывая снедь на разостланной рогоже, только отмахнулась:
Сдалась мне твоя плата Ешьте да спите! Лучок вон под дожжом сполосните Я бы вас и на ночлег пустила, да свекруха съест. Боится она ваших-то! У ней однажды цыганка из корзинки кошелёк выхватила!
Это не наша цыганка была, тётушка, робко заметил Лёшка. Наши бабы таким не промышляют, то другие цыгане были
Да как вас рассортируешь-то? фыркнула стрелочница, настойчиво вкладывая в руку Семёна кусок хлеба. Все вы, как тараканы, одинакие да чёрные Да ешь ты, ефиоп! Коли с голодухи ослабнешь, так и не дойдёшь к своей ворожее-то! Дружок вот твой дойдёт, а ты нет!
Лёшка, который уже уминал за обе щеки горбушку, смущённо усмехнулся и потянулся за луковицей. Семён вздрогнул, словно разбуженный. С изумлением, словно только сейчас заметив, посмотрел на кусок хлеба в своей руке. Поднял взгляд на стрелочницу. Медленно переспросил:
Так, говоришь, не поубивают их?
Да сдурел ты, что ли, вовсе?! Тьфу, придёт же в башку Ишь чего вздумал! Тётка замахала на него руками, как на осу. И типун тебе на язык, дурак! Когда это баб с детьми стреляли?! Вывезут, говорят тебе, вывезут их от столицы-то подале, чтоб вид не портили, да и пустют! Верно тебе говорю! Коли бы поубивать хотели нешто стали бы деньги на вагоны да на снабженье тратить?!
Твоя правда, кажись, хрипло выговорил Семён. Через силу, с натяжкой усмехнулся. Тебе бы, тётушка, цыганкой быть. Хорошо гадаешь. Люди бы большие деньги платили.
Не учена людей-то дурить! отмахнулась стрелочница. Это только вашим господь дозволил Вот под утро товарняк до Горького порожний пойдёт, так я вас разбужу, покажу, куда втыриться. Под вагонами-то хоть полпути проедете
Семён вдруг бережно положил свой кусок хлеба на поленницу, повернулся к тётке и крепко взял её за обе руки.
Спасибо тебе, золотая. Спасибо, дорогая! Береги тебя бог, спасибо!
Да ну тебя, цыган женщина неловко высвободила руки, смущённо, по-детски спрятала их за спину. Нешто я не понимаю? У меня самой детей-то двое, оглоедов Кабы их от меня забрали, я бы ещё не так по шпалам-то вдогон почесала! Ешьте, ребята, да спите. Разбужу вас, когда товарняк подойдёт.
Она шагнула под дождь и пропала в серой шумящей пелене. Семён некоторое время стоял не двигаясь. Затем отошёл к стене, сел на рассыпанные дрова, сгорбился, опустил голову.
Прошло несколько минут. Семён не двигался. Глядя на него, не двигался и Лёшка. Затем он всё-таки осмелился робко окликнуть:
Морэ Ты бы поел, а? Лук молодой, сладкий, как яблоки
Ты ешь, глядя в пол, отозвался Семён. Я не хочу. Спать лягу.
Лёшка внезапно одним прыжком взвился на ноги, опрокинув чугунок с кашей. Чугунок повалился в костёр, полетели искры. Рыжий свет сполохом упал на Лёшкино лицо, и Семён, подняв голову, недоумённо нахмурился:
Ты чего?
А ничего!!! заорал Лёшка так, что из-под навеса с паническим чириканьем вылетела прямо под дождь чета воробьёв. За Замучил! Сколько можно?! Скажи давай сколько можно?! С утра убить грозился так давай! Убивай! Полегчает, может! И вали дальше по шпалам один! А я А мне А вот
Договорить он не смог: Семён шагнул через костёр и, крепко сжав Лёшкины плечи, с силой несколько раз встряхнул друга.
Ты сдурел? Морэ! Лёшка! Ты что?!
Ни чего! Ничего! Иди ты в Пусти! Пусти, говорю! Думаешь, я не знаю, что ли? Не понимаю, о чём думаешь?! Ни слова за день мне не сказал! Можно, по-твоему, так с живыми людьми?! Трудно было сразу в морду дать?! У меня ведь там тоже тоже Аська дочка Испугалась, поди, до смерти, плачет
Лёш, Лёш, да ты чего, Лёшка? уже всерьёз испугался Семён. Ты чего несёшь-то? В какую-такую морду тебе дать? За что?
Да вот в эту! Вот в эту самую! Другой-то не держу! Думаешь, я не пойму Кабы я вчера не запил Да кабы ты меня искать не пошёл Да не проспали бы мы с тобой всё на свете Сейчас бы вместе со своими в вагоне ехали и горя не знали! Вот что ты себе думаешь! И говоришь даже со мной не хочешь! И смотреть на меня не можешь! И орёшь! И
Тьфу дурак С ума сошёл? Семён принуждённо рассмеялся, боясь отпустить плечи Лёшки, которого колотило как в лихорадке. Это же надо было такое удумать Лёшка! Ну, хватит! Ну, всё! Цыган ты, иль нет? Что я тебя, как бабу, уговариваю?
Не надо меня уговаривать Ты сам Ты сам-то что что мне сказал а? Там, в таборе Что ты сказал, а?! Что это из-за меня всё! Что если бы не не Ты бы со своими был! Не увезли бы от тебя Меришку, детей, бабку с дедом! Ну, морэ, скажешь, не Не говорил, скажешь?!
Лёшка, брат Да от сердца чего не скажешь? Сдуру трепанул, а так и в мыслях не было! Клянусь тебе! Брось, будет, прости меня Ну, прости И ты не виноват, и никто не виноват Коль уж так случилось-то Всё, всё, я тебе говорю, уймись! не в силах больше видеть дрожащих Лёшкиных губ, Семён неловко сгрёб друга в охапку, притиснул к себе, как ребёнка. Уймись Успокойся. Всё, всё Догоним мы их! Догоним, говорю! Живы ведь они, а всё остальное чепуха! Когда это цыган к своим не пробирался? Не завтра, так через неделю, через месяц Осенью догоним! Вот они шпалы-то, иди да иди, никто не прогонит Гаджи[2] вон в вагон сунуть обещала Лёшка, ну? Да перестань ты, дурак! Живы ведь они! И мы живы! Значит сыщем их! Клянусь тебе сыщем! Не цыган буду, если не найдём!
Лёшка молчал. Его трясло, и Семён всё крепче и крепче сжимал друга в объятиях. Снаружи шумел дождь, грохотали, проносясь мимо, поезда, лилась вода с крыши, барабаня по раскисшей земле у входа, а Семён не разжимал рук, боясь и выпустить Лёшку и сам, как пацан, разреветься в голос от тоски и страха.
* * *
Светка Светка! Проснись! Да проснись же! Патринка опять плачет!
Мерно постукивали колёса. Сорок человек спали мёртвым сном. Лунный свет, просачиваясь в крохотное оконце вагона-теплушки, падал на встревоженное лицо шестнадцатилетней Машки. Всхлипывающая Патринка прижималась к ней, сбивчиво бормоча:
Я не плачу Мариуца, я сейчас Я не буду Я сейчас воды попью и не буду больше Ложитесь спать, я уже всё, я
Дальше Машка слушать не стала и по-мужски, решительно сгребла подружку за плечи. Прижалась на миг губами к Патринкиному лбу сухому, горячему. Тревожно взглянула на старшую сестру. Светлана встала, и, хватаясь за нары, пошла через весь вагон к баку с водой.
Попив воды, Патринка безропотно позволила Машке обтереть себе лицо мокрой тряпкой, высморкалась. Виновато прошептала:
Вы ложитесь Я такая дура, разбудила вас
Плохо тебе? тихо спросила Светлана.
Ничего Я сейчас засну а утром всё пройдёт!
Светлана, закусив губу, быстро отвернулась. Младшая сестра не сводила с неё пристального взгляда.
С верхних нар бесшумно соскользнули вниз две фигуры.
Ну, что, девки?
Да ничего! Вас тут не хватало! Ибриш! Мотька! Идите спите, ночь-полночь!
Днём выспались. Ибриш присел на пол. Лунный луч проехался по его лицу, блеснул в сощуренных глазах.
Она опять вся горит! сквозь зубы сказала Светлана. А мы ведь её только-только вылечили! Целый месяц провозились! Двусторонняя пневмония была, шутка ли! Боже, что теперь с ней будет
Может, попросить солдат-то? неуверенно предложил Мотька. Скажем больная тут у нас, пусть ссадят с вагона, в больницу отдадут
Не пойду-у-у! отчаянным шёпотом завопила Патринка. Никуда не пойду, не хочу к гаджам в больницу! Я там умру! Сразу же! Не хочу-у-у
Да замолчи ты, дура, люди спят! Кто тебя отдаст? Не хочешь не пойдёшь Светка, ну что с ней делать-то?
Старшая сестра молчала, глядя на отпечатавшийся на стене лунный луч. Ибриш, осмелев, коснулся в темноте её холодных пальцев. Помедлив, Светлана убрала руку. Но всё же она сделала это не сразу, и Ибриш улыбнулся в темноте. Подумал, что он всё-таки сукин сын. И что толку врать самому себе: он рад сейчас до смерти тому, что Светка сидит рядом с ним в вагоне.
Вслух же Ибриш спросил:
Вы с начальниками говорили?
Без толку, коротко отозвалась Светлана, и Ибришу на миг стало страшно от этого усталого безразличия в её голосе. Неделю назад, когда табор кишинёвцев загоняли в вагоны, обе сестры Бауловы вопили на конвоиров громче кочевых цыганок, доказывая, что они не таборные, что они московские, что они дочери актрисы Нины Бауловой и замначальника оперативного отдела ГПУ Максима Наганова Всё это было чистой правдой, но солдаты и слушать ничего не хотели и лишь хохотали, глядя на смуглых, черноглазых, босоногих девчонок в таборных юбках и кофтах
Светлана Баулова окончила педагогический техникум и работала в школе. Её младшая сестра осенью должна была пойти в десятый класс. И если бы они хотя бы догадались прийти в табор в городской одежде!.. Но сёстры захотели оказать уважение таборной родне и оделись по-цыгански. С ними пришёл Матвей приёмный сын Наганова, бывший беспризорник, который месяц назад вернулся из колонии и поступил в московскую лётную школу. Мотьке было девятнадцать лет, с его смуглой, бровастой, ехидной физиономии смотрели на мир чёрные, как горячая смола, блестящие живой и лукавой искрой глаза, и более цыганской физиономии нельзя было и вообразить. Сам Матвей в ответ на вопросы о своём происхождении только насмешливо пожимал плечами: отца он не знал, да и мать, «весёлую даму» из города Одессы, вспоминал с трудом. На улице к Матвею то и дело обращались на своём языке самые разные цыгане от артистов до босоногих, обвешанных детьми гадалок. И поэтому первая цыганская фраза, которой Матвея по его просьбе научили сводные сёстры, была: «Отъячь, мэ ракло[3]!»
В колонии Матвей познакомился с Ибришем молодым цыганом-кишинёвцем, «сидящим» за квартирную кражу. Через полгода Ибриш из колонии сбежал а этой весной они со старым знакомым случайно встретились в Москве и с изумлением обнаружили, что у них есть общие родственники: приёмная мать Мотьки была двоюродной сестрой мачехи Ибриша.
«Мы с тобой, выходит, по мачехам родня, во дела! хохотал Матвей. Чего только на свете не случается!»
Ибриш не возражал: русские цыгане, голосистые лошадники, ему нравились всегда. А когда он увидел Мотькину сестру Светлану
Она была моложе Ибриша на два года городская девушка в туфельках и изящном платье, со строгой причёской «валиком», в которой отливали воронёной синевой её тяжёлые, густые волосы. Ибришу хватило всего раз посмотреть в эти чёрные, чуть раскосые глаза с ярким, голубым блеском белка, увидеть ясную, открытую улыбку, услышать спокойный и мягкий голос, и он пропал. Пропал, отчётливо и безнадёжно понимая: эта девушка не для него. Нечего было и мечтать о том, чтобы Светлана ушла из городской квартиры в табор, сменила книги на потрёпанную торбу гадалки, а строгие платья и блузки на цветастую юбку и рваную кофту. Светлане не нужна была таборная жизнь. А сам Ибриш даже вообразить себя не мог в городе, вдали от коней, дорог, степи, шатров и чужих подоконников. Так жили его отец, дед и прадед, братья и друзья. Так жили все цыгане-кишинёвцы. И Ибриш не мыслил для себя иной жизни. И зачем богу вздумалось так глупо и жестоко пошутить, сведя вместе городскую девушку и таборного вора, ни Ибриш, ни Светлана не знали. И их прощальный разговор ночью, в таборе, возле умирающего костра, был полон горечи.
«Нет, Светка. Не хватало тебе с вором связываться. Если бы я твоим батькой был, то на версту бы к тебе такого не подпустил.»
«Скажи, но разве ты сам Ты никогда не думал о том, чтобы Ты же умный, Ибриш! Тебе нравится читать, ты учился в колонии! Те книги, что я тебе дала, ты прочёл за одну неделю! Все! Будь ты другой я бы не спорила, я знаю, какие вы таборные Но не ты. Нет, не ты! Как жаль, что всё вот так Что ты так и останешься»
«Останусь какой есть. Каким бог сделал. Ведь и ты другой не будешь.»
Они должны были расстаться наутро и больше никогда не встретиться. Но на рассвете цыган разбудили милиционеры, табор загнали в вагоны и вот уже неделю эшелон стучал колёсами, уходя на север, всё дальше и дальше от Москвы. Взрослым цыганам выходить из вагонов не разрешали, но детей отпускали побегать во время остановок, и те носились вдоль состава, щебеча между собой, встречаясь, разбегаясь, разнося новости Вскоре кишинёвцы уже знали, что забрали не только их табор, но и русских цыган, и котляров, и сэрвов, и ловарей
«Видать, по всей Москве ловили, как тараканов невесело шутили цыгане. Куда же нас теперь?»
От конвоя объяснений было не добиться: солдаты отмахивались от жалобного цыганского нытья и бурчали:
«Куда надо туда и едете»
Светлана сорвала голос, требуя начальника эшелона. Солдаты посматривали удивлённо, слушая правильную городскую речь таборной девчонки, но начальство так никто и не позвал.
Если бы хоть до телефона добраться! сквозь зубы пробормотала Светлана. Я бы дозвонилась отцу и всех бы сразу выпустили!
Как же, жди, выпустят они, присвистнул сквозь зубы Матвей. Это же тебе не из участка гадалок вызволять! Если такое дело началось, если всех цыган разом из Москвы увезли, батька ваш не поможет. Это, видать, с самого верху приказ был.
Да что же это может быть за приказ такой?! взорвалась Светлана и тут же умолкла, испуганно оглянувшись на спящих людей. Но никто не проснулся. И минуту спустя Светлана продолжала чуть слышно. Что это за приказ, если ни в чём не повинных людей загоняют в вагоны и везут неизвестно куда? Как скотину! Кто мог отдать такой приказ? Я уверена, надо разобраться, найти того, кто додумался до этого, и
Ох, Светка, закройся, тяжело вздохнул Матвей. Доигрались ваши, только и всего.
Что?.. задохнулась Светлана, забыв даже о ладони Ибриша, снова опустившейся на её пальцы. Что ты такое говоришь?! Мотька! Кто доигрался малые дети? Таборные бабки?! Да ты с ума, что ли, сошёл?! Повернулся же язык сказать такое
Ой, ну вот да! Повернулся и не отвалился! Мотька сел на нарах, по-турецки поджав под себя ноги, привалился спиной к стене, достал из-за уха окурок. Рыжий огонёк вспыхнувшей спички озарил сердитую физиономию парня. Эти ваши неповинные цыгане всю Москву замучили! Все окраины в таборах, плюнуть некуда! На Рогожской заставе под каждым кустом по цыгану кверху пузом лежит! По улицам толпами гадалки шляются! У киосков цыганята голые скачут, пляшут, на штанах виснут дай копеечку! Да ладно бы просили уже из рук выдирали! И харчи, и кошельки! Ну скажешь, не было? А были и такие, что по окнам лазили Ибриш, а вот что ты меня тыкаешь?! Тут что чужие есть? Вот и кончилось у начальства терпенье! Сгребли всю вашу шантрапу в вагоны и вывезли! Слава богу, что и впрямь не постреляли
Ибриш смотрел сквозь окно на бегущую за эшелоном голубую звезду.
Охраняют здесь плохо, не спеша выговорил он, и четыре головы разом повернулись к нему. Наша мелюзга вчера с болгарами говорила. Так те рассказывали, ихних четверо убежали. Молодые мужики с жёнами. По ним и не стреляли даже! Так что, Мотька, бери сестёр да дёргайте. Сейчас ещё день-другой пройдёт, охрана после болгар успокоится, и бегите.
А ты? шёпотом спросила Светлана. Я Я имею в виду вы? Ты, тётя Сима?
У Симки дети малые, ей не добежать. Голос Ибриша звучал ровно, словно он не понял, что означала эта короткая Светкина оговорка. А я её как здесь кину? Нет, я со своими останусь. А вам бежать надо. Патринку нам оставьте, мы за ней, как за родной, присмотрим.
Ай! вдруг вскрикнула Машка. Это Патринка вцепилась в её локоть горячими, неожиданно сильными пальцами. Ты что? Больно же!
Машка Не не бросайте меня Не хочу Нет
Дура! Нет, конечно! С ума сошла? Никуда мы тебя не бросим Машка, вскинув голову, гневно засопела. Светка, я Патринку тут не кину, как хочешь! Я с ней останусь, а вы с Мотькой бегите!