Вскочив на перрон, цыгане увидели небольшую толпу, двух рассерженных железнодорожников и непонятное, смахивающее на чёрта, встопорщенное существо, которое прыгало на месте от негодования и верещало так, что закладывало уши. В первый миг Семён даже попятился, а Лёшка испуганно схватился за плечо друга. Но через минуту оба расхохотались: цыганка была до самых глаз вымазана угольной пылью. С лакированно-чёрного, как у негра, лица сверкали зубы и белки глаз. Цыганка потрясала кулаками и вопила не останавливаясь:
Смотрите вы на них, а?! Я советский уголь украла! Ага, ага! И съела его весь! Прямо полвагона съела, а вторые полвагона с собой заберу, на зиму засушу!
Да ты, дура, понимаешь, что не положено в товарняках ездить? тщетно пытался перебить её пожилой сердитый железнодорожник. Да как ты туда влезла-то, чёртова кукла? На какой станции? Надо тебе ехать покупай билет и ехай! Хоть в мягком, хоть в жёстком, хоть
В мягком?! Да чтоб твой отец на тот свет в мягком ехал, откуда у меня деньги?! А?! Деньги, я тебя спрашиваю, у меня откуда?! Посмотри на меня, я рваная, босая и несчастная! Ты заплатишь, чтобы я в тот мягкий уселась?! Кому, я спрашиваю, кому я в вагоне мешала? Какой-такой советский уголь воровали, а-а-а?! заголосила вдруг цыганка на такой пронзительно-режущей ноте, что зажмурились все, а пожилой железнодорожник даже присел. Второй служащий молодой парень, почти мальчишка с выбивающим из-под фуражки соломенным вихром, гневно замахал на цыганку руками, топнул ногой:
Да захлопнись ты гудок фабричный! Понимаешь, что это против власти преступление в товарняках ездить?! Этот состав с польской границы шёл! Ты в нём с самой Варшавы ехала, небось? Шпионка?
Что? Я?! Шпивонка?! задохнулась от возмущения цыганка. Всплеснув руками, она набрала было воздуху для нового вопля, но молодой железнодорожник решительно схватил её за руку.
А ну перестать орать! Идём! В милиции разберутся, откуда и куда ты в том вагоне ехала! Ваших-то, иностранных цыганских шпионов, сейчас по всей стране вылавливают! Велено следить!
Родненький! ахнула цыганка, и голос её сразу сел до сипа. Золотенький, да ты что? Да какая я шпивонка, что ты себе в голову забил? Мы же цыгане, просто цыгане! По каким-таким я шпивонским делам ехала, я же к мужу верталась, я
Вот ты где, проклятая! вдруг загремел над платформой суровый голос. И железнодорожники, и цыганка обернулись на него и уставились на идущего спорым шагом прямо к толпе цыгана в измятой рубахе, с кнутом за поясом и мрачным выражением лица. Чёрные волосы стояли торчком, как у лешего. Из-под насупленных бровей грозно блестели глаза.
Вот ты где, зараза! на ходу лихорадочно импровизировал Семён, стараясь не думать о том, что будет, если железнодорожники уже успели свистнуть милицию. Вот ты где, дура проклятая! Да на кого ты похожа, чучела?! Ну, я тебе сейчас!.. Подойдя, он вежливо отстранил растерявшегося железнодорожника, грубо схватил цыганку за плечо и с размаху швырнул её на перрон. Та с визгом повалилась на колени. Толпа загудела, кто-то засмеялся, кто-то уважительно выругался. Семён выдернул из-за пояса кнут.
Начальник, миленький, моя это баба! В гости к родне ездила, только вот сейчас вернулась! Дура, она, родной, дура, а не шпионка! Что поделать кочевая, лесная, никак к советской жизни не привыкнет! И денег ведь ей давал, и велел по-людски билет купить нет! Никого не слушает! Взобралась в товарняк и покатила! Что ты с ней делать будешь? Ромны, джя яври сыгедыр[8]!
Ой, Стёпочка! Ой, родненький, я больше не буду! Умереть мне, не буду больше! Морэ, миро дад дэ адава вагоно бэшэл Ёв совэл, ничи на шунэл[9] А-а-а-а!
Ах ты, проклятая! Доездилась?! Доигралась, в шпионки попала?! Ну, я тебе сейчас Товарищ, миленький, да мы же с ней местные, на улице Ленина живём, где где домики деревянные торопливо сочинял Семён, по опыту зная, что улица Ленина нынче имеется в любом, самом крохотном городишке и, уж конечно, на ней будут деревянные домики. Не давая зрителям опомниться, он взмахнул кнутом. Свистнула, разворачиваясь, кожаная змея. Цыганка заверещала, закрывая голову руками:
Стёпочка! Миленький! А-а-ай!
Я тебе сейчас покажу, паскуда, как в шпионки записываться! Я тебе покажу, как по товарнякам лазить! Ты у меня узнаешь, как мужа и советскую власть не слушаться! Я с тебя всю шкуру спущу, до костей, чёртова холера!
Кнут свистел. Цыганка визжала. Толпа стояла в окаменелом изумлении. Молодой железнодорожник, машинально придерживая съехавшую на затылок фуражку, оторопело смотрел, как цыган с размаху хлещет кнутом скорчившуюся женщину. Его старший товарищ опомнился первым и, подскочив, схватил Семёна за руку.
Эй, цыган, ты что рехнулся?! Ты что тут творишь? Бабу-то живую, кнутовьём?! А ну, перестать! Хватит, говорю, развёл тут!.. Сейчас я тебя самого в милицию сведу! За издювательство! Над раскрепощённой женщиной! Забыл, где живёшь? Отойди от неё, говорят! Да что вы за люди за такие?! Всё как при царе у вас до сих пор Словами, словами бабе толковать надобно!
Да нешто она слова поймёт, дорогой мой? заорал и Семён, выдираясь из рук железнодорожника и яростно загоняя кнут за пояс. Я сам на стройке работаю, где церковь недавно снесли
На Заречной, что ль?
На ней, на ней И брат мой там же, и отец А эта ничего соображать не хочет! И детей ещё глупостям учит!
Ну так по-человечьи же вразумлять надо! Кнута-то и скотина не любит, а тут баба Человек какой-никакой Сдурел ты вовсе, цыган, право слово! Не положено ведь по закону эдак-то жену учить! Ни вашим, ни нашим! У меня ведь тож старуха имеется По временам смерть как убить хочется раз и навсегда! А никак невозможно, потому грех и живая душа чтоб ей сгореть без суда и следствия
В ответ на эту глубокомысленную сентенцию Семён лишь тяжело вздохнул. Посмотрел на рыдающую «жену» и поднял полный горести взгляд на возмущённого железнодорожника.
Да ты взгляни на неё, родной! Взгляни и скажи чему её научишь? Как есть головешка морально дефективная! Вставай уже, проклятье моё немытое, хватит выть! Пошли домой! Опять на полгорода меня опозорила, поганка
Цыганка вскочила, подпрыгнула и дунула прочь с платформы: только взметнулась грязная юбка. Семён двинулся следом, едва удерживая себя от того, чтобы тоже сорваться на бег.
Спасибо, дорогой, сипло поблагодарила цыганка, едва они оказались в узеньком, заросшем черёмухой проулке у станции. Спасибо, пропала бы я без тебя! Это же надо шпивонкой назвал! Цыганку-то! Совсем с ума посходили
Сильно я тебя приложил? Старался мимо, да пару раз всё-таки попало
Ай! Говорить не о чем! лихо заверила цыганка, поддёрнув разорванный рукав кофты так, чтобы не было видно вздувшегося на коже рубца.
Как тебя звать, чья ты?
Изюмка, из смоленских
Так, выходит, наша? обрадовался Семён, с трудом подавив смех: чёрные, живые, блестящие глаза цыганки в самом деле напоминали крупные изюмины, и прозвище казалось удивительно точным. Изюмке на вид было около тридцати, но худенькая, лёгкая фигурка её казалась девичьей, а улыбка по-детски ясной.
Я смолякоскиро, слыхала? А друг мой из ксанёнков Лёшка, поди сюда! Ты где там? Вылезай! Дэвлалэ это что у тебя? С ума сошёл?
Из-за кустов выглянул Лёшка. Его небритая физиономия была грозной и испуганной одновременно, а в руках Лёшка сжимал обломок ржавой трубы.
Никуда я не сошёл! Я слышу, гаджэ галдят: «В милицию, в милицию» Выглядываю, вижу ты ругаешься, кнутом машешь, цыганка вопит, и толпа кругом Лёшка бросил трубу и смущённо улыбнулся. Я сперва испугался смерть! А потом эту железяку увидал и подумал: уж пару человек ей с ног всяко сшибить можно А потом бы в лес все вместе! Не догнали бы!
Дурак, устало махнул рукой Семён. Тогда бы всех сразу, пачкой, и повязали. Не может Изюмка бежать-то! Отец, понимаешь, у ней в вагоне остался! Сходи-ка лучше посмотри, народ на платформе разошёлся? Деда вынимать надо!
Ещё с полчаса цыгане сидели в кустах у насыпи, ожидая, пока рассосётся толпа. Когда перрон опустел, они осторожно, по одному пересекли рельсы. Сразу возле железнодорожного полотна начинался заросший медуницей, ромашками и зверобоем лужок, на котором под ярким солнцем сухо и монотонно стрекотали кузнечики и свистели наперебой чибисы. Отцепленный вагон стоял один-одинёшенек, вокруг не было ни души Оглядевшись, Лёшка вполголоса позвал:
Эй! Пхурором! Выджя, рая угэнэ сарэ[10]!
Некоторое время никто не отзывался: тишину по-прежнему нарушали лишь птичье посвистывание и сухой треск кузнечиков. Изумлённый Лёшка, покосившись на друга, попробовал ещё раз:
Пхурором! Выджя[11]!
Ни звука в ответ. Лёшка повернулся к Изюмке.
Ты, ромны, вагон не спутала, случаем?
Не ответив, цыганка подошла к дощатой, испещрённой надписями стене и со всей мочи бухнула в неё кулаком, завопив так, что с кустов с паническим писком взвилась стая воробьёв:
Дадо! Ушты[12]!!!
Тишина. Затем послышались возня, кряхтение и рычанье, словно в вагоне просыпался после зимней спячки медведь. Звучало это так устрашающе, что Лёшка попятился. Семён усмехнулся но сам невольно шагнул назад, когда из вагона медленно и торжественно появилась всклокоченная голова и взъерошенная сивая борода веником. Лица цыгана не было видно: всё оно, как и мордашка Изюмки, было сплошь вычернено угольной пылью. Широченные плечи старика обтягивала солдатская гимнастёрка: тоже вся чёрная. Огромные корявые руки ухватились за край вагона и дед легко, как молодой, одним прыжком выскочил из него.
Изюмка, что кричишь? Приехали?
Ой как приехали! Уж куда как приехали! Так приехали, что меня уже чуть не заарестовали, если бы не эти ребята! замахала руками Изюмка. Дыкх[13], они из наших тоже, из смоленских!
Ты что же, пхурором, неужто не слыхал ничего? недоверчиво спросил Семён, подходя ближе и окидывая уважительным взглядом могучую фигуру деда. Изюмка твоя тут так кричала, что мёртвый проснулся б!
Мёртвый да, а отец ни за что бы не проснулся! гордо ответила вместо старика Изюмка. У них в роду все мужики такие: хоть кричи над ними, хоть стреляй, хоть колокольню ломай, не проснутся!
Прямо как этот как же его Семён наморщил лоб, вспоминая сказку, которую когда-то рассказывала жена. Дядька Черномор, вот кто!
Я не Черномор, чяво, солидно и слегка обиженно ответил старик, тщательно вытирая чёрной ладонью лицо. Я Командир. Дед Вано Командир! Слыхал?
Своё прозвание смоленский цыган Вано получил двенадцать лет назад, когда бывшая российская империя догорала в умирающем пламени гражданской войны, а на её южных окраинах гремели последние бои. Остатки белогвардейских полков уже не надеялись победить и пытались лишь выиграть время. Солдаты, понимающие, что белая армия обречена, дезертировали целыми ротами. Новые части наспех формировались из кого попало: авантюристов всех мастей, выпущенных из тюрем уголовников, беспризорщины, стариков, подростков и разнообразного сомнительного элемента, взятого во время облав на рынках и вокзалах. В один из дней в такую облаву попал младший сын Вано. Двадцатилетнего цыганского парня под угрозой расстрела привели к присяге и загнали в эшелон, который через полчаса тронулся в Крым.
В день, когда забрали сына, Вано в таборе не было: он ходил на дальний хутор лечить знакомому мужику заболевшую лошадь. Вернувшись, он увидел у шатра чёрную от горя жену и притихших, заплаканных дочек.
Дочерей у Вано было шесть, сын всего один. И поэтому, узнав о случившемся, цыган молча ушёл в шатёр и появился оттуда через несколько минут: в старой шинели внакидку и с мешком в руках.
Маня, положи мне сала и хлеба. Поеду Стёпку искать. При мне авось не убьют его.
Жена, схватившись за голову, рухнула на колени у костра и заплакала. Взвыли и дочери. Вано с минуту смотрел на заливавшихся слезами женщин. Затем, сдвинув брови и угрожающе потрогав торчащий за поясом кнут, сурово спросил:
Самому мне, что ли, собираться?
Через полчаса Вано с мешком за плечами спорым шагом шёл по пыльной дороге к городу.
Он искал сына, перебираясь из города в город, с вокзала на вокзал, то трясясь в вагоне, то сидя в крестьянской телеге, то шагая по дороге вслед за конными частями. Не особенно понимая, из-за чего на этот раз воюют русские, Вано расспрашивал всех подряд о цыганском парне по имени Стёпка. Но ни гаджэ, ни цыгане нечем не могли помочь ему и в конце концов Вано оказался в Первой Конной.
Война Вано не остановила: он успел повоевать «в германскую», свист пуль и грохот снарядов не пугали его. Он смертельно боялся лишь одного: что погибнет, не успев вытащить из этого ада кромешного своего Стёпку. Опытным солдатом, пусть даже и цыганских кровей, Красная армия разбрасываться не могла: Вано очутился в составе расчёта батарейного орудия. Со своим отрядом он прошёл всю Бессарабию, добрался до Крыма, вслед за кавалерией вошёл в Ялту но остатки врангелевской армии уже покинули родную землю, отправившись через море в Турцию.
За минувший год Вано почти смирился с тем, что больше никогда не увидит сына: глупо было рассчитывать на это, видя, как сотнями гибнут люди, как изувеченные трупы сваливаются в общие рвы-могилы, как целые госпитали вымирают от тифа и гангрены «Должно быть, сгинул Стёпка,» думал он, методично обходя госпитали и больницы, расспрашивая на пристанях, вокзалах и базарах не видел ли кто? Не встречал ли? Но сына не было нигде.
Из Ялты Вано поехал в Симферополь, из Симферополя в Керчь, из Керчи в Евпаторию Иногда ему встречались кочевые цыгане. От них Вано с облегчением узнавал, что его жена и дочери живы и здоровы, но про сына по-прежнему никто ничего не слыхал.
Осень двадцать первого года застала Вано в Джанкое. Город был забит беженцами всех мастей. Каждый день от порта отходили переполненные суда. Суматоха стояла страшная, на улицах мелькали испуганные лица, все куда-то мчались, что-то тащили, наспех продавали, бестолково покупали, теряли и бросали, плакали, бодрились, кричали Река людей с детьми, узлами и чемоданами текла к порту. Вано пробивался сквозь неё, привычно устремляясь на базар.
Рынок был пуст. Между деревянными прилавками шуршали скомканные газеты, листовки Добровольческой армии и сухие листья каштанов. Одинокая тётка, нахохлившись и кутаясь в неожиданно изящную мантилью из чёрных кружев, сидела на ступеньках и печально смотрела на пляску листьев. Рядом с ней стояло полное ведро слив больших, матово-сизых, уже начавших исходить густым соком. Увидев Вано, она без особой надежды спросила:
Папироски не найдётся ли, дядя цыган?
Папирос у Вано не было, но была махорка. Торговка обрадовалась, тут же подхватила с земли газетный лист, и через минуту они с Вано дружно дымили самокрутками. Выбрав из своего ведра горсть слив покрепче, тётка протянула их цыгану:
Бери, ешь Всё едино ничего не продам: вон как сегодня завернулось-то всё. Бери, ещё дам! Хоть всё ведро забери для своих цыганят!
Спасибо, милая. Цыганята мои далеко. Вано впился зубами в сливу, понимая, что вряд ли удастся сегодня перекусить ещё чем-то.
Далеко? удивилась тётка. Вон как, а я тут кажин день цыганку вижу! Думала табор пришёл! Молоденькая такая, приходит на базар, меж рядов бродит, то просит, то гадает кому-то Я-то ей ещё говорила: что ты, дурочка, здесь болтаешься, иди в порт! Там сейчас господа чистые, как цыпки без головы, носятся, что им ни скажешь всему поверят, озолотят тебя А она только носом шмыгает: не могу, мол, от мужа далеко отойти
Да ну? заинтересовался Вано. Когда это цыган жену гадать не отпускал?