Ван с полной охотой продекламировал одно свое стихотворение в современном стиле и смотрел на всех, сознавая себя могучим. В этом стихотворении были, между прочим, следующие две строки:
Старец, сосед Вана, повторил эти строки нараспев и раз, и два, и три. Фан-юнь тихо заявила:
Первая строка это путник Сунь, уходящий от пещеры Огненных Туч. Вторая же это Чжу Ба-цзе[45], переходящий реку Сына и Матери.
Вся зала захлопала в ладоши и громко хохотала. Хуань попросил Вана прочесть еще что-нибудь. Ван тогда стал читать и объяснять свои стихи «Речные птицы». Там встречалась такая фраза:
И вдруг забыл следующую строку. Только он стал сосредоточиваться, стараясь вчитаться, как Фан-юнь, склонившись к сестре, зашептала ей что-то на ухо тихо-тихо, а затем закрыла рот рукой и стала смеяться. Лу-юнь обратилась к отцу.
Она продолжает стихи моего зятя, сказала маленькая, и дает вторую фразу так:
Весь стол так и засверкал зубами, а Ван горел от стыда. Хуань поглядел на Фан-юнь гневным взором, и лицо Вана стало понемногу принимать нормальный цвет.
Хуань стал снова просить Вана насчет его изящной прозы. Ван решил, что люди, живущие вне мира, наверное, не знают о восьмичленных изложениях[46].
И вот он хвастнул своим сочинением, которое, как говорится, сделало его «венцом войска» экзаменующихся. Темой были следующие фразы[47]: «Как сыновне-почтителен (этот) Минь Цзы-цянь!»
«Разламывание» темы у Вана гласило так: «Совершенный человек»[48] «похвалил сыновнее благочестие великого доблестного человека»
Лу-юнь сказала тут, обращаясь к отцу:
Совершенный человек ни разу не величает своих учеников по их прозванию[49]. Фраза «Как сыновне-почтителен!» это как раз чужие слова.
Слыша это, Ван почувствовал, как настроение и вдохновение разом пропали, он стал тускло-унылым. Хуань улыбнулся.
Девочка, что ты понимаешь? сказал он дочери. Не в этом дело Суди исключительно о литературных качествах!
Ван опять принялся за декламацию. Но как только он произносил несколько фраз, каждый раз сестры непременно шептали что-то друг дружке по-видимому, слова критики и осуждения. Впрочем, их шепот был неясен, ничего нельзя было разобрать.
Декламируя, Ван дошел до самого красивого места и заодно передал слово судьи-экзаменатора, как его именуют «патриарха литературы»[50]. Там, между прочим, была следующая фраза: «Что ни знак, то больно подходящ!»
Лу-юнь при этом заявила отцу:
Сестра говорит, что надо бы вычеркнуть слово «подходящ».
Публика не понимала. Однако Хуань, боясь, как бы эти слова не были издевательством, не решился расспрашивать далее.
Ван кончил декламировать и опять сообщил общий отзыв о сочинении, где, между прочим, стояло следующее:
Барабан из гэ[51]раз ударит тысячи цветов одновременно упадут.
Фан-юнь опять, прикрыв рот, говорила с сестрой, и обе они так смеялись, что не могли поднять головы.
Лу-юнь опять сказала вслух:
Сестра говорит, что барабан из гэ должен бы, собственно, ударить четыре раза!
Публика опять не поняла. Лу-юнь открыла рот, желая сказать, но Фан-юнь, сдержав смех, крикнула на нее:
Смей только сказать, девчонка! Забью насмерть!
Публика пришла в большое смущение, и все стали друг перед другом догадываться и судить Лу-юнь не могла вытерпеть.
Вычеркнуть слово «подходящ» это значит тогда: «Что ни знак, то больной, и, следовательно, не идет»[52]. В барабан ударить четырежды это значит: «Не идет, и опять не идет!»[53]
Публика хохотала.
Хуань сердито выбранил дочь. Затем он встал со своего места и налил Вану чарку, извиняясь перед ним бесконечно
Раньше Ван, хвастаясь и кичась своим талантом и своею славой, совершенно искренне не признавал тысячелетий Теперь же, когда дошло до этого, дух его как-то осекся, упал Он сидел и только потел, потел неистово.
Хуань, желая польстить Вану и утешить его, сказал:
У меня, кстати, есть одно словечко Прошу всех за столом дать ответное построение:
«У почтеннейшего Вана на теле повсюду нет ни одной крапинки, которая не напоминала бы яшму-драгоценность»[54].
Еще не успела публика справиться с антитезой, как Лу-юнь в тон отцу уже говорила:
«У досточтимого Миня на голове еще проведи он полвечера сейчас же образуется черепаха».[55]
Фан-юнь усмехнулась[56], но сердито крикнула и рукой раза четыре повернула у девочки в ребрах.
Лу-юнь выскользнула от нее.
Разве я вмешиваюсь в твои дела? сказала она. Ты же ругаешь его все время и не считаешь это проступком А если фраза от кого другого, так уж и не позволяется?
Хуань крикнул ей, чтоб убралась, и она наконец со смехом ушла.
Соседи-старцы стали прощаться. Служанки проводили мужа и жену во внутренние покои, где лампы, свечи, ширмы, постели и вся мебель окружала их в самом полном и изысканном отборе. Ван поглядел еще и в самой спальне, в альковах, увидел целые этажерки книг в костяных застежках[57], нет такой, которой бы здесь не было. Стоило осведомиться о чем-либо трудном, как бы незначительно то ни было, книги, как эхо, отвечали бесконечностью[58]. Вот тут только Ван уразумел наконец безмерную безбрежность[59] и познал стыд.
Дева позвала Мин-дан, и сейчас же, в ответ на зов, прибежала та, которая рвала лотосы, после чего Ван только и узнал ее имя.
Вану неоднократно приходилось сносить от жены насмешки и оскорбления, и он уже стал бояться, что на женской половине он лишается уважения. К счастью, хотя Фан-юнь на словах была резка, но в самой спальне, за занавесями, все-таки любилась и миловалась.
Вану жилось покойно. Делать было нечего и он декламировал и напевал стихи. Жена сказала ему раз:
У меня, дорогой муж, есть для вас хорошее словечко. Не знаю, согласитесь ли вы только его достойно принять?
Что же это за слово? спросил Ван.
Начиная с сегодняшнего дня не писать стихов этот один из путей, ведущих к прикрытию своей грубости.
Ван был сильно посрамлен и с этих пор, как говорится, «оторвал кисть»[60].
С течением времени Ван стал теперь все более и более заигрывать с Мин-дан и как-то раз заявил жене:
Мин-дан мне представляется благодетельницей: она спасла мне жизнь. Я бы хотел, чтобы мы обратили на нее внимание и словом, и иным выражением!
Фан-юнь была согласна, и теперь всякий раз, как в комнатах чем-нибудь развлекались, звали и ее принять участие. У нее и у Вана чувства стали еще живее. Иногда он давал ей знать взглядом и выражением лица, а рукой уже говорил. Фан-юнь стала понемногу замечать и громоздила на мужа упреки и брань. Ван только и мог, что мекать да некать, употребляя все усилия, чтобы только как-нибудь от нее отвязаться.
Однажды вечером он сидел с женой и наливал вино. Ему показалось скучно, и он стал уговаривать жену позвать Мин-дан, но та не согласилась.
Милая, сказал тут Ван, нет ведь такой книги, которой бы ты не читала. Что же ты не помнишь эти слова: «Одному наслаждаться музыкой»[61] и так далее?
Я уже говорила вам, отвечала Фан-юнь, что вы бестолковы! Сейчас это вы доказали с еще большей очевидностью: вы не знаете, кажется, где в этой фразе полуостановка и остановка[62]. «Один хочешь, да, это веселее, чем если другие хотят. Спроси об удовольствии: кто его хочет? Отвечу: не я!»
Засмеялась и прекратила разговор.
Как-то раз случилось, что Фан-юнь с сестрой отправились в гости к соседней девушке. Ван воспользовался их отсутствием, сейчас же вызвал Мин-дан, и они свились клубком в самом полном наслаждении. К вечеру Ван почувствовал в «малом брюшке» небольшую боль. Боль прошла, но передняя тайная вещь целиком вобралась внутрь. Страшно напуганный, Ван сообщил об этом Фань-юнь.
Это уж, конечно, милая благодарность Мин-дан, сказала она ему.
Ван не смел скрыть и изложил все в настоящем виде.
Скажу тебе по правде, отвечала она, эту беду, которую ты сам же наделал, нет возможности поправить никакими мерами. Раз не болит, ну пусть так, терпи.
Прошло несколько дней, улучшения не было. Ван был в тоске и унынии, радостей стало маловато. Фан-юнь понимала его настроение, но не интересовалась и не расспрашивала. Она только глядела на него в упор, и осенние воды ее глаз так и перекатывались, светлые, чистые, словно утренние звезды.
Про тебя, милая, говорил ей Ван, можно сказать словами: «Если на душе чисто, то зрачки светлые».
Про тебя, милый, отвечала, смеясь, Фан-юнь, можно сказать словами: «Если на душе нечисто, то ляоцзы исчез».
Надо заметить, что слово му[63] «нет», как, например, в выражении му-ю «не имеется», небрежно читают вроде моу «зрачок»[64]. Этим она и воспользовалась для шутки.
Ван проронил улыбку и стал жалобно умолять дать ему какого-нибудь снадобья.
Вы, сударь, отвечала она, не изволили слушать хорошие слова. Раньше, до этого, вы, не правда ли, думали, что я ревную, не зная, что эту прислугу нельзя было к себе допускать. До этого я вас действительно любила, а вы вели себя вроде, знаете, «весеннего ветерка, подувшего коню в уши»[65]. Вот поэтому-то я и плюнула на вас, бросила и нисколько не жалела Однако делать нечего: попробую полечить, так и быть. Впрочем, врачу полагается непременно осмотреть поврежденное место!
И вот она полезла в одежду и стала приговаривать:
Желтая птичка, желтая птичка! Не сиди в шиповнике![66]
Ван не заметил, как расхохотался вовсю. Похохотал и выздоровел.
Через несколько месяцев Ван стал думать, что отец у него стар, а сын мал, крепко-крепко все время об этом думал. Наконец сказал об этом жене.
Что ж, сказала она, вернуться тебе домой нетрудно. Только уж соединиться нам снова время не наступит!
Ван заплакал, и слезы покатились по обеим щекам. Он стал упрашивать ее идти домой вместе с ним. Тогда она стала об этом так и этак раздумывать; наконец согласилась.
Старый Хуань перед их отъездом дал прощальный обед. На обед пришла Лу-юнь с корзиночкой.
Нам с тобой, сестра, приходится проститься перед дальним путем. Мне нечего подарить тебе. Однако я все боялась, как бы вы, добравшись до южного берега моря, не остались без дома, и вот дни и ночи я сидела над изготовлением для вас помещений Не обессудь же на моей неуклюжей работе!
Фан-юнь приняла подарок с поклоном и стала внимательно его рассматривать. Оказалось, что сестра из тонких трав сделала дома и терема. Те, что побольше, были величиной с душистый лимон, а те, что поменьше, с мандарин. В общем, таких домиков она сделала больше двадцати штук, причем в каждом из них все балки, стропила, столбы, скрепы хоть считай: все отчетливо-отчетливо сделано одно за другим. В комнатах же мебель вроде кроватей с пологами, диванов и т. п. была сделана величиной с зерно конопли.
Ван отнесся к этому как к детской забаве, но в душе изумился такому мастерству.
Я должна вам, сударь, сказать теперь все по правде. Мы все здесь земные блаженные[67]. Так как у нас с вами была заранее предопределенная судьба, мне пришлось с вами соединиться. Собственно говоря, мне не хотелось бы пойти по красному, как говорится, праху[68], и, только приняв во внимание, что у вас есть старик-отец[69], я не позволила себе воспротивиться. Подождем, пока небо не решит его годы, и обязательно вернемся сюда.
Ван выразил ей свое уважение и согласился.
Хуань спросил:
Вы как? Посуху? В лодке?
Ван, зная, что морские волны представляют опасность, пожелал ехать сухим путем. Только они вышли из дому, а кони и экипажи уже ожидали их у ворот. Простились, откланялись, сказали: «Поехали!»
Мчались с огромной быстротой. В мгновение ока очутились уже на берегу моря. Ван, видя, что дальше нет сухого пути, приуныл. Тогда Фан-юнь вынула штуку белого шелка и бросила ее по направлению к югу и шелк превратился в длинную плотину, шириной в несколько сажен. Миг и проскакали через нее. Теперь она начала понемногу сдавать, и в одном месте ее уже промывали воды прилива. Куда ни глянь, на все четыре стороны расстилались бесконечные дали.
Фан-юнь остановила коней, слезла с повозки и, вытащив из коробочки изделия из соломы, вместе с Мин-дан и другими служанками разложила их и расставила, как требовалось. Не успел Ван отвернуть глаза, как все это превратилось в огромные постройки.
Муж с женой вошли, переоделись, не видя ни малейшей разницы с той обстановкой, которая была у них на острове. Даже в спальне столы, кровати и все-все было премило.
Дело было уже к вечеру, они так и остались ночевать.
Рано утром жена велела Вану пойти встретить и привезти того, кого собиралась кормить-поить. Ван велел оседлать коня и помчался в родное село.
Прибыв туда, он увидел, что его дом принадлежит уже другой семье. Стал расспрашивать односельчан и узнал, что мать и жена уже, как говорится, по закону живых существ стали былью. Отец же старик был еще жив, но так как сын Вана пристрастился к азартной игре и вся земля с хозяйством исчезла, то он, видя, что у своих родных внуков нечего искать пристанища, нанял себе угол в деревушке к западу от них.
Когда Ван еще только ехал домой, мечты о службе и славе все еще в его душе не остывали. Теперь же, слыша о всех этих делах, почувствовал глубокую боль и огромную печаль. «Пусть даже, думал он, богатство и знатность можно захватить и унести Чем это будет отличаться от пустого цветка?»
Погнал лошадь к западной деревушке. Увидел на отце грязную, рваную одежду Весь он был дряхлый, хилый, жалкий. Встретились отец с сыном и давай плакать до потери голоса.
Спросил, где его негодный сын. Оказывается, он пошел играть и до сих пор еще не вернулся.
Ван посадил отца в повозку и поехал с ним обратно. Фан-юнь явилась на поклон, потом велела разогреть воду и пригласила старика вымыться. Поднесла ему парчовые одежды и поместила в надушенных покоях. Мало того велела привести к нему, невзирая на даль, его приятелей, стариков, чтобы ему было с кем потолковать и вместе выпивать. Вообще, она угощала его и ухаживала за ним лучше, чем то бывает в какой-либо знатной и родовитой семье.
Вдруг неожиданно в один прекрасный день в этих местах появился сын Вана. Ван отказался его принять: не велел даже впустить его. Дал двадцать ланов, велев передать ему через людей, чтобы он взял эти деньги и купил на них жену, озаботясь затем добыванием средств к жизни. Если же он еще раз появится, то, мол, под ударами плетей тут же умрет.
Сын заплакал и ушел.
С тех пор как Ван приехал домой, он с людьми не очень-то охотно вел знакомства и обычные приемы. Однако, если случайно к нему заходил кто-нибудь из друзей, он обязательно принимал и угощал роскошно и щедро, в смиренной вежливости уйдя далеко от своих прежних дней.
Был только один друг, некто Хуан Цзы-цзе, который в былое время учился с ним вместе и был, между прочим, один из знаменитых, но застрявших на пути ученых-стилистов. Его Ван оставлял у себя как можно дольше и постоянно говорил с ним по душам, одаряя его при этом и деньгами и прочим в высшей степени щедро.
Так они прожили года три-четыре. Старик Ван умер. Ван израсходовал десятки тысяч на гадателей[70], выбиравших для могилы место, и затем похоронил со всею сложностью обряда.
К этому времени Ванов сын уже успел взять жену, которая забрала его в руки, и он стал играть уже с некоторыми перерывами. И вот в день похорон, подойдя к гробу, он наконец получил возможность быть признанным со стороны второй матери; Фан-юнь, увидя его, тотчас же признала, что он может вести дом, и подарила ему триста ланов на расходы по покупке поля и хозяйства.
На следующий день Хуан и Ванов сын отправились к Ванам навестить их. Глядь все постройки и здания исчезли, и куда все делось неизвестно.
Талисман игрока
Даос Хань жил в храме Небесного Правителя[71], находящемся в нашем уездном городе. Он делал много волшебных превращений, и все звали его святым гением. Мой покойный отец был особенно дружен с ним и всегда, когда бывал в городе, его навещал.