Что такого в наготе, теоретически одинаковой в своих проявлениях, что она сводит нас с ума? По идее, голыми нас должны поражать лишь монстры, а мы меж тем приходим в тем большее волнение, чем увиденное ближе к стандарту. Фрейлины, сопровождавшие Анну Болейн к эшафоту, отстегнули с ее платья воротник и сняли ожерелья. Им было не страшно обнажить ее голову и лицо, не утратившие ни толики красоты: бритой наголо она выглядела не хуже, чем с волосами.
Голубоватое сияние шеи, подрагивающей в ожидании удара, растрогало Ромбо. По рассказу очевидца, приглашенный палач не поленился галантно отвлечь нагую от лопаток до макушки даму. Высоко занеся клинок и изготовившись вонзить его в шею королеве, он вдруг рассеянно спросил: «Не видал ли кто мою шпагу?» Анна пожала плечами, возможно с облегчением, надеясь на какую-нибудь спасительную случайность. Закрыла глаза. Позвонки, хрящ, пористые ткани трахеи и глотки произвели при разделении элегантный звук пробки, выскакивающей на свободу из бутылки вина.
Жан Ромбо отклонил кошель с серебряными монетами, протянутый Томасом Кромвелем по завершении работы. Обращаясь к собравшимся, но глядя в глаза интригану, убравшему королеву с трона, он сказал, что согласился участвовать, только чтобы избавить даму от позора отвратительной обычной казни. Сделал намек на поклон в сторону прочих придворных и священнослужителей, лицезревших обезглавливание, и, недолго думая, галопом унесся в Дувр. Перед этим констебль уложил ему в переметную суму тугие косы Анны Болейн.
Ромбо увлекался теннисом, и плата показалась ему справедливой: волосы казненных через обезглавливание обладали исключительными свойствами, и парижским изготовителям мячей можно было заломить заоблачную цену. Тем паче за женские, тем паче за рыжие. Не говоря уже о косах самой настоящей королевы.
Из волос Анны Болейн получилось в общей сложности четыре мяча. Без сомнения, то были самые роскошные спортивные снаряды Ренессанса.
О благородстве игры с мячом
Первым делом следует понять, как игра с мячом устроена ради превосходной и разумной цели, имеется ли в ней, как во всяком достойном и ценном искусстве, подражание природе, во всех явлениях которой заложены мудрые уроки. Заметим, к примеру, как древние и рассудительные изобретатели этой игры, видя, что она распаляет и доводит до неистовства даже самых бледных и слабых юношей, предусмотрели избежание всяческого урона сопернику. Мяч никогда не ударяют прямо в воздухе (ниже мы поясним правила), но только после отскока от земли; тем самым устраняется возможность навредить принимающему. Подобным образом отвечающий игрок ждет, чтобы мяч коснулся земли и вновь подпрыгнул, чтобы очко оказалось засчитано. Если игрок желает обрести преимущество, он вынужден проявить благородство и дать противнику время оправиться от удара.
Антонио Скаино.Трактат об игре с мячом, 1555Сет первый, гейм второй
Перед началом второго гейма испанец подошел к своему секунданту. «Игрок он сильный, да и площадку знает, заметил герцог. Ты выиграл только потому, что он тебя недооценил». «Я моложе, ответил поэт, я силой возьму». «Но нога-то у тебя короткая». «Оно и к лучшему неожиданнее». «Зато усилий вдвое больше». «Мне подобраться поближе?» «Да он тебя размажет; видал, какие у него подачи?» «Загнать его в угол?» «Считай положиться на удачу; лучше вымотай его: видно же, что он не выдержит, а ты потихоньку, очко за очком, вперед, под заднюю линию, по углам». Поэт фыркнул, утер пот со лба, подбоченился и уставился в землю, словно ожидая более четких указаний. Может, не мучайся он похмельем, предстоящий матч не казался бы ему таким безнадежным делом. «Тяжко придется», сказал он. «В таком случае откажись, отвечал герцог, но ты ведь сам затеял эту дуэль». Не поднимая глаз, поэт произнес: «Мы можем сразиться и на шпагах, быстрее выйдет». Герцог покачал головой: «Не хватало еще лишнего скандала; к тому же он чертовски ловкий фехтовальщик». Поэт пробурчал: «Я пока что ни разу не проигрывал». «Вот и я о том же». «Ладно, очко за очко?» Напоследок он спросил: «Ты заметил, что они не разговаривают?» «Кто?» «Он и его помощник». Герцог не придал этому значения: «И что? Вчера вечером они тоже не разговаривали; думаю, они и не друзья вовсе, сам посмотри». Соперник даже не подумал подходить к галерее. Математик, казалось, внимательно изучал пылинки, плывшие в воздухе.
Их взгляды вновь обратились к сопернику. Вид у того был мрачный, что внушало опасения. Он лишился былой уверенности и потому, ясное дело, пришпоривал свое честолюбие. Вопрос не жизни и смерти, но победы и поражения то есть куда более сложный и хлопотный: тому, кто проигрывает дуэль на шпагах, не приходится потом с этим жить.
Поэт неторопливо изучил соперника. Нездоровая бледность, чернющие волосы торчат во все стороны. Густые брови, тяжелая борода как попало обрамляет темный красный рот, похожий на влагалище. Поэт близоруко прищурился. А он вроде сильный, крепко сбитый, как солдат, несмотря на болезненный облик. Словно павший легионер из Неаполитанской терции[13] явился сыграть в последний раз в ракетку, чтобы бог знает что доказать живым. «Он всегда такой испитой или только с похмелья?» спросил он у герцога. «Кто?» «Художник». «Не знаю, я больше к секунданту присматривался; взгляни-ка». Тот сидел в одиночестве на галерее и сверлил корт тревожно пристальным взглядом. «И на что мне тут глядеть?» «Он знаменитый математик». «Что с того?» «А то, что он не дурак; он, сучий сын, что-то рассчитывает: для него корт все равно что бильярдный стол». Поэт набрал слюны и пожал плечами. Харкнул. «Пойдем».
Поднял мяч и вопросительно проорал: Tenez? Вурдалак глянул на него, будто с другого берега реки мертвых, и без улыбки кивнул. Сдул волосы с левого глаза. Лоб у него блестел, но не от пота, а от жира. Уже на линии подачи испанец понял, что противник все-таки получает указания от своего секунданта: математик изображал последовательности чисел пальцами, указывая то вверх, то вниз, то на себя. Движением ракетки он обратил внимание собственного помощника на эти пассы. Герцог нервно сжал челюсти. Поэт отбил мяч от линии, запустил в воздух: Tenez!
Подача вышла посредственной, а ответный удар бешеным. Художник выхватил мяч из воздуха и с звериной силой впечатал прямо в лицо поэту. Тот пытался закрыться, но основательно получил между шеей и щекой. Quindici-Amore![14] педантично прокричал математик резким, как у рыночного торговца, голосом, но без намека на злорадство.
Поэт ссутулился в ожидании, пока пройдет боль. Поднял голову медленно, чтобы не кружилась, потер щеку и в недоумении уставился на соперника: никогда в жизни он не видел ничего подобного. Художник сложил ладони на ручке ракетки, словно в молитве. Так он просил прощения и соглашался с потерей очка из-за неджентльменского поведения. Герцог изобразил удивление на своем безбровом лице. Поэт с силой надавил на висок средним и большим пальцем, подобрал мяч и, не растирая больше щеку, вернулся на линию. По тому, как серьезно, глубоко дыша, он готовил новую подачу, герцог понял: он в замешательстве. А еще плюет на мяч почти в открытую, как не принято в подобных играх. Но никто вроде бы не возражает.
Tenez! Мяч ударился о край карниза, почти у самой веревки. Отскочил он неудачно, поскольку был мокрый от слюны. Ломбардец даже не удосужился отправиться за ним, хотя явно мог взять. Дождался, когда мяч остановится, поднял и вытер о панталоны, молчаливо уличая испанца в жульничестве. Это возымело действие: одно дело по-мужски утратить рыцарскую галантность в порыве ярости, и совсем другое потихоньку схитрить, как какая-нибудь монашка. Поэт стал сам себе противен. Герцог не засчитал очко. «Повторяем подачу», сказал он.
Стукнул мячом об землю, послал в полет. Tenez! Художник принял мяч с потолка, замахнулся от плеча на триста шестьдесят градусов и вколотил мяч в ракетку, будто гвоздь в запястье Христу. Мяч опять отправился в лицо поэту. Пришелся по макушке тот успел нагнуться. Trenta-Amore![15] выкрикнул математик.
Испанец выпрямился со слезами на глазах, потирая голову. Наклонился за мячом замутило. Присел на корточки, потрогал затылок. Он не желал даже взглянуть в сторону галереи: еще напорешься на ухмылку кого-нибудь из этих чурбанов, которые приперлись с противником и теперь скачут у него за спиной. «Это еще что? спокойно осведомился герцог, пока поэт выпрямлялся. Ты ведешь, старик, продолжай в том же духе». «Что мне делать?» «Ничего, подавай дальше, и твоя победа станет твоей местью».
Tenez! Мяч развернулся удобным для художника образом: дважды ударился о потолок галереи и, как перышко, спланировал в центр корта. Чтобы тут же камнем врезаться поэту прямиком в яйца. Тот и не углядел мяча. Рухнул как подкошенный. Откуда-то из поплывшего перед глазами мира услышал крик математика: Amore, amore, amore; vittoria rabiosa per il spagnolo[16].
Когда он смог поднять голову, то увидел, что даже герцог трясется от хохота. Что уж говорить о сопернике, апостоле Матфее, математике и прочих бездельниках! Они хватались за животики и гоготали до слез.
Душа
Французский энциклопедист Франсуа де Гарсо, автор нескольких руководств по изготовлению предметов культа, париков, нижнего белья, а также спортивных снарядов «тривиального ремесла», как он сам это определяет во втором издании своего «Искусства изготовления ракеток», еще в 1767 году признавал существование двух видов мячей: собственно мячей, сделанных из грубой шерсти и ниток и обшитых белой тканью, и «éteufs»[17] которые в испанском языке чуть ли не до середины XVII века носили название «pellas», то бишь «катыши», набиваемых сгустками жира, мукой и волосом.
Катыши покрывались бараньей кожей, сшитой квадратиками, и напоминали наши бейсбольные мячи швами наружу. Тканевые мячики использовались только на крытых площадках с дощатым или плиточным полом и имели обыкновение разлезаться после трех-четырех встреч, а вот катыши могли годами не терять силу удара и летучесть, ибо были созданы, чтобы отскакивать от мощеных галерей и потолков клуатров, а также от застывшей глины площадей, где в теннис играли на деньги.
В 1930-х годах команда реставраторов, обновлявшая потолки главного зала Вестминстерского дворца, обнаружила между балками два катыша, относящихся, вне сомнения, к XVI веку. Выглядели они как новенькие. Генетический анализ волос из этих катышей не выявил никакой связи с семейством Болейн. Что неудивительно: Генриха VIII можно обвинить во многих ужасающих грехах, но только не в отсутствии вкуса. Известно, что он ни разу не покупал и не принимал в дар катышей, начиненных волосами одной из своих покойных супруг.
В написанном в пору Просвещения руководстве Франсуа де Гарсо уже не говорится, как делать мячи из человеческих волос. Возможно, автор не знал, что во времена Ренессанса и барокко этот материал был самым что ни на есть расхожим на открытых площадках, где на исход теннисных матчей принимали ставки. И непохоже, чтобы Гарсо, человек практичный и сосредоточенный на педагогических аспектах, был любителем литературы: в комедии «Много шума из ничего» закоренелый холостяк Бенедикт столь волосат, что бороды его, по Шекспиру, хватило на несколько теннисных мячей.
Исследования, произведенные над катышами с вестминстерских балок, а также некоторые подсказки, которые можно извлечь даже при беглом прочтении многословного «Трактата об игре с мячом», опубликованного Антонио Скаино в 1555 году, свидетельствуют, что ядро у катыша было точно такое же, как у салонного мяча: грубая шерсть перемешивалась с клейстером; смесь покрывали холщовыми лоскутками и нитками и придавали округлую форму легкими постукиваниями металлической лопатки. После чего мяч обвязывали шнурком и таким образом делили на девять долек, начиная с верхнего «полюса». Затем мяч поворачивали на сорок пять градусов и отсчитывали девять долек от новой верхней точки. И так далее, пока не получится девять «полюсов» и девять «экваторов». Каждый мяч мир, планета с восьмьюдесятью одной нитяной ячейкой. В конце эта маленькая планета, представлявшая для древних человеческую душу, покрывалась сукном и белилась.
Катыш сооружали почти так же, но, как правило, в неблаговидных условиях, часто втайне: в использовании человеческого волоса виделось нечто зловещее, и не всякий был готов взяться за предмет и вдохнуть в него жизнь с помощью того единственного, что по кончине не сгнивает. Вместо холщовых лоскутков на ядро клали пряди волос, скрепленные жиром и мукой. Мячи получались легче, шершавее, рикошетили, как черти.
Вероятно, именно из-за этого волосяного нутра, читай души, католическая Европа и находящаяся в процессе завоевания Америка эпохи Ренессанса и барокко усматривали в изготовлении катышей нечто дьявольское.
Катыши Болейн
Едва высадившись во Францискополисе так нелепо назывался порт Гавр до самой смерти короля Франциска I, Жан Ромбо пустил слух, что в его распоряжении теперь огненно-рыжие косы Анны Болейн, каковые он намерен превратить в теннисные мячи, призванные обеспечить ему наконец доступ на закрытые корты, где дворянским потом пропитывается по рубахе за гейм, по пять за сет и по пятнадцать за матч. Он всегда подозревал, что его роскошная грива свежевыкупанного льва достойна дощатого и плиточного окружения, игры ради потехи, а не ради денег.
К тому дню, когда мастер мячей вручил ему четыре катыша такой колдовской силы, равной которой не знала история Европы, у порога Ромбо уже выстроилась очередь покупателей, предлагавших баснословные цены под стать сокровищу на кону: сто коров, виллу в Провансе, двух африканцев, шесть коней. Ромбо не удостоил переговорами никого, кроме королевского советника Филиппа Шабо.
С собой он взял только четвертый катыш, поменьше трех остальных, который сначала хотел оставить себе в качестве амулета. Катыш был завернут в шелковую тряпицу и помещен в мешочек, подшитый для надежности к подкладке плаща Ромбо.
Шабо принял его у себя в покоях, пока его одевали. Они встречались и раньше, но впервые по такому приятному делу. Жан Ромбо заготовил краткую речь, не чуждую медоточивой риторики прекрасноглазого убийцы, что-то среднее между мольбой и шантажом. Советник не пригласил его сесть и не позволил долго распространяться. Он даже не обернулся на визитера, облекаемый слугами в голландское полотно и бархат. «Что ты хочешь в обмен на катыши из волос непотребной отступницы?» спросил он, сосредоточив взгляд на носке своей туфли. «Я принес показать», ответил Ромбо, неуклюже выуживая мяч из глубин плаща. Советник стряхнул ниточку с колена, не обращая никакого внимания на предмет в почтительно протянутой палаческой руке на другом конце комнаты. «Нам известно, промолвил он, по-прежнему не удостаивая катыш взглядом, что они настоящие, поскольку посланник испанского короля хотел завладеть ими для своей ворожбы и впал в ярость, узнав, что трофей уплыл во Францию». «Мне не нужны деньги и владения, сказал Ромбо. Советник вскинул брови и развел руками полувопросительно-полуутомленно. Мне нужен скромный титул и место учителя тенниса и фехтования при дворе». «Я могу это устроить, но сперва принеси мячи». «Я желаю, чтобы сам король пожаловал мне и то и другое при свидетелях и глядя мне в глаза». Советник впервые взглянул на Ромбо, еще выше подняв брови в притворном замешательстве. «Король, право же, немного занят, отвоевывая Савойю, сказал он, но мы пошлем за тобой, когда он вернется в Париж. Он будет очень рад этим мячам; не забудь взять их с собой, когда мой посыльный прикажет тебе явиться в Лувр».