3.1.9. Лев, ты не прав
И всё же Толстой был не прав, и мы не можем (как я предложил вначале) посчитать его презрение к литературе лишь частным актом его биографии. Нельзя презирать без последствий для презираемого. Но если Толстой все же достиг литературного Абсолюта, то где же последствия? Вспомним, однако, что сплошь и рядом говорят о Толстом? «Скучен, скучноват». И я не думаю, что дело тут исключительно в необразованности тех, кто так судит. Я думаю, дело тут в том, что Толстой действительно скучноват, и что это и есть плата, внесенная им за его презрение к литературе. Его произведениям не хватает одухотворяющей страсти, тогда как в его жизни этой страсти хоть отбавляй. Но я уже предположил, что жизнь Толстого так до конца и не слилась с его творением поэтому-то творение недополучило что-то очень важное.
Впрочем, может, дело всего лишь в том, что в рамках знаменитой дихотомии «поклонники Толстого-поклонники Достоевского» я принадлежу ко второму лагерю? Да и разве отсылки к скуке «классики» не являются попросту общим местом, причем довольно дурного тона? В общем, «скука при чтении Толстого» довольно шаткий аргумент. Просто мне очень хочется найти негативные последствия, вытекающие из неверной установки презрения к литературе (чтобы впредь писателям было неповадно презирать литературу). Но возможно, тезис «Нельзя презирать без последствий для презираемого» нуждается в корректировке, и следует сказать так: «нельзя презирать без последствий для того, кто презирает». Так все-таки проблема ли это исключительно Толстого-человека и понесло ли творчество Толстого хоть какой-то ущерб вследствие его негативной установки по отношению к литературной деятельности? Я скажу так: только тогда Толстой велик, когда он преодолевает в себе презрение к литературе, а преодолеть его и можно лишь создав Литературу. Литературная же деятельность, напомню, есть нечто лучшее в мире. Так сказал Толстой, и вот тут Лев безусловно прав.
3.2.0. Случай Достоевского
Есть что-то роковое в извечном противопоставлении-связывании Толстого с Достоевским (в истории философии имена Платона и Аристотеля связаны сходным родственно-противопоставленным образом). Я хотел избежать этого противопоставления хоть сейчас, но не могу уж больно случай Достоевского «увязывается со случаем-противопоставляется случаю» Толстого. Если Толстому писательство далось как-то слишком легко, то Достоевскому, напротив, предельно мучительно. И мы знаем, как именно пробудился не просто Достоевский-писатель, но Достоевский-титан. Для того, чтобы родиться, ему пришлось умереть. «Почти пришлось» реально и реально пришлось метафорически. Достоевский пробудился на месте своей предполагаемой казни, и этот момент пробуждения навсегда определил его последующую жизнь. Соответственно, мы не видим у Достоевского ни тени тех сомнений, которые мучали Толстого относительно ценности работы писателя. И это особенно любопытно, учитывая, что тема богоискательства у Достоевского развивается еще чуть ли не более обостренно, чем у Толстого. Но это вовсе не мешает Достоевскому писать; он мучительно ищет Бога в литературе43. Кстати, Толстой ведь поступает схожим образом. Та же «Исповедь» почти текстуально повторяет многие размышления Константина Левина из «Анны Карениной», но при этом почему-то «Исповедь» это «серьезно», а «Анна Каренина» это пустяки. Достоевский же не считает свои романы «пустяками», раз уж они так выстраданы, раз уж они стали результатом жизненного пробуждения. Он знает, зачем он проснулся, потому что он знает, когда он проснулся.
3.2.1. Случай Достоевского. Трехфазовая наглядность.
Случай Достоевского вообще любопытен именно тем, что все три фазы пробуждения у него выстроены почти осязаемо наглядно. Сначала он, как и все начинающие писатели, просто пишет, потому что это естественная для него потребность, и ему это нравится. Он даже писал что-то вроде драм, и его братья оценили их весьма высоко44. Но сам, Достоевский, очевидно, чувствовал, что это еще не то, что ему еще только кажется, что он уже писатель, а на самом деле еще нет не проснулся он, пока что он всё еще грезит45. Далее последовала изнурительная работа над «Бедными людьми» и в этой-то работе и родился писатель Достоевский, только тут он прибавил к знанию, что он хочет делать, знание как это надо делать. Аналогии с пробуждением особенно уместны, потому что Достоевский почти буквально «проснулся знаменитым», и даже еще до публикации «Бедных людей» история о том, как восторженно Некрасов и Белинский приняли эту книгу, слишком хорошо известна, чтобы надо было ее здесь повторять46. Но суть, конечно, не в том, что он проснулся знаменитым, но в том, что он проснулся Писателем.
Но и тут, оказывается, что он, хотя и проснулся, да не совсем; что он еще не совсем Достоевский; что Достоевский еще только должен пробудиться. А для этого ему надо умереть и воскреснуть. Опять-таки история слишком известная, чтобы воскрешать ее здесь во всех подробностях; вспомню лишь слова Достоевского, высказанные им в этот роковой и счастливейший день день несостоявшейся казни:
«Как оглянусь на прошедшее да подумаю, сколько даром потрачено времени, сколько его пропало в заблуждениях, в ошибках, в праздности, в неуменье жить; как не дорожил я им, сколько раз я грешил против сердца моего и духа, так кровью обливается сердце мое. Жизнь дар, жизнь счастье, каждая минута могла быть веком счастья. Si jeunesse savait! (Если бы молодость знала!). Теперь, переменяя жизнь, перерождаюсь в новую форму». (Ф. М. Достоевский М. М. Достоевскому. 22 декабря 1849 года)
А ведь еще понадобится каторга, чтобы утвердить Достоевского в этом его взгляде, чтобы уже окончательно «вылепить» эту новую форму. Опыт, которого никому не пожелаешь, и опыт, который (при окончательном пробуждении) трудно миновать. Вот и получается, что Достоевский всё время сражается на самой передовой жизни, тогда как Толстой и на войну-то едет больше из любопытства; чтобы посмотреть что там и как. Конечно, я не назову это любопытство праздным, но разница в опыте налицо. Одно дело поехать на войну или на каторгу, чтобы «посмотреть»; другое дело, четыре года каторги пережить. Да уже и самое начало писательского поприща у Достоевского окрашено в трагические тона безнадежной надежды:
«Вообще обстоятельства не благоприятны. Нет надежды ни на настоящее, ни на будущее. Правда, ошибаюсь! Есть одна на 1 000 000, который я выиграю надежда довольно вероятная! 1 против 1 000 000!» (Ф. М. Достоевский М. М. Достоевскому. 27 февраля 1841 года)
Видим ли мы что-то подобное у Толстого? Нет. И, конечно, если этот самый «один шанс из миллиона» все-таки выпадет на долю писателя, он уже не станет относиться к писательскому делу пренебрежительно. А когда писатель просто посылает рукопись издателю, тот соглашается напечатать, а потом и слава, и деньги, и чем дальше, тем больше и славы, и денег тут невольно задумаешься: то ли это, что и определяет жизнь? Зачем всё это? Таков случай Толстого, и совсем другой случай Достоевского.
3. 3. Случай Конан Дойля
Вспомним и о Конан Дойле. Конечно, на фоне Толстого и Достоевского Конан Дойль велик не столь, но всё же случай Конан Дойля также в своем роде весьма характерен. Конан Дойль, в отличие от Толстого, писательство не презирал, зато пренебрежительно относился к рассказам о Шерлоке Холмсе, при том, что несомненно именно они являются вершиной его творчества. И тут уже случай отличный от случая Толстого, ведь Конан Дойль оценивал Шерлока Холмса именно с точки зрения писательского мастерства. «Я писатель, как бы говорит Конан Дойль, и лучшее, что я написал то-то и то-то, но никак не эти рассказики о Шерлоке Холмсе». Но разве именно не в момент создания Шерлока Холмса Конан Дойль и должен был лучше всего понимать, что он делает именно что-то лучшее, ведь именно в этот момент он и бодрствует отвечает на вопрос «зачем он пришел в этот мир как писатель?». Но мы не видим этого. Как разрешить эту проблему? Предполагающийся ответ, что писатель просто сам себя обманывает и, понимая, что лучшее его произведение такое-то, упрямо считает лучшим какое-то другое произведение такой ответ слишком всё упрощает. Но кое-что мы должны удерживать в уме, и прежде всего беспрецедентный успех рассказов о Шерлоке Холмсе на фоне остального творчества писателя. Очевидно, что Конан Дойля это, в основном, и злило непропорциональность читательского внимания к различным произведениям. Не будем забывать и еще об одном моменте всякому писателю лучшей кажется его последняя книга. Таким образом, оценки собственного творчества у писателя (всякого творческого человека) во времени почти неизбежно искажаются. То, что и так было признано, теряет свою ценность; то, что было признано недостаточно, требует более высокой оценки; наконец, то, что было создано только что, требует оценки высочайшей.
3.4. Знаменатель пресыщения
И случай Толстого, и случай Конан Дойля, и другие сходные случаи можно подвести (попытаться подвести) под один общий знаменатель знаменатель пресыщения. Толстой пресыщен собой как писателем в целом, Конан Дойль пресыщен какой-то гранью своего таланта. А теперь вспомните, что происходит с вами, когда вы слишком плотно пообедаете? Правильно, вас начинает клонить в сон. Вот и в жизни происходит примерно то же самое.
Часть четвертая. Тенденция целостности, тенденция специализации
4.0. Одно или несколько?
Далее стоит рассмотреть еще один вопрос: насколько возможно для человека совмещать различные роды деятельности? Конечно, это возможно, это мы видим из практики совмещения. С другой стороны, всякое дело требует полной отдачи; соответственно, отдавая себя нескольким делам, человек рискует недодать что-то одному из дел. С третьей стороны, смена занятий, как утверждают, может только способствовать более эффективной работе, служа своего рода не только делом, но и отдыхом от поднадоевшего дела. Как же быть? Какого лебедя выбрать, чтобы и рака со щукой не обидеть? Прежде всего, не стоит упускать из вида путеводную нить настоящих рассуждений, а такой нитью являются понятия сна, бодрствования и пробуждения. Давайте же подумаем не о том: «можно ли заниматься различного рода деятельностью?» а о другом: «можно ли пробудиться к различного рода деятельности?» Здесь, я думаю, ответ может быть только отрицательным. Пробудиться можно лишь к чему-то одному. Сама проблематичность пробуждения указывает на это; пробудиться и один раз настолько сложно, что представить себе вторичное пробуждение практически невозможно.
4.1. Люди эпохи Возрождения и Высоцкий
Конечно, многие сразу же вспомнят о разносторонне одаренных людях эпохи Возрождения, которые чего только не умели, да и теперь такие люди есть; и вообще, скажут, что нельзя замыкаться на чем-то одном, но куда лучше быть гармонично развитой личностью, совершенствуя таланты в различных областях. Но вопрос, повторюсь, не в том, что человек может достигать успехов в различного рода деятельности, но в том, насколько какое-то одно дело определяет его жизнь. Для самого человека этот вопрос звучит примерно так: мог бы я быть, если бы я не был 47? И когда вопрос ставится таким образом, то всякие побочные дела уходят, как им и положено, на второй план, а на первый выходит только какое-то одно. В качестве ярчайшей иллюстрации для подобного рода размышлений я припомню слова Владимира Высоцкого, который органичнейшим образом совмещал свой поэтико-музыкальный талант с талантом актерским. И вот что он однажды сказал:
«Если на две чаши весов бросить мою работу: на одну всё, что я делаю, кроме песни (деятельность мою и в театре, и в кино, и на радио, и на телевидении), а на другую только работу над песнями, мне кажется, что вторая чаша перевесит Песня всё время не дает тебе покоя, скребет тебя за душу и требует, чтобы ты ее вылил на белый лист бумаги и в музыку». (Владимир Высоцкий. «Последний концерт. Монолог. 1980». 6.00. 6.30).
Жизнь Высоцкого это прежде всего песня, а потом уже всё остальное. Значит ли это, что ему не стоило сниматься в кино и играть в театре? Нет, конечно. Но это значит, что, не снимаясь в кино, он мог бы оставаться Высоцким, а вот снимаясь в кино, но без своих песен, он Высоцким бы не был.
4.2.0. Наполеон, Гёте, Микеланджело
И здесь, увы, всё далеко не настолько ясно, как бы хотелось. Возьмем, к примеру, хоть Наполеона. Он был полководцем и именно как полководец пробудился к жизни при Тулоне. Но он был и императором, и при этом если бы поставить Наполеона перед выбором: кем бы он мог НЕ быть: полководцем или императором то что бы он выбрал? Сомневаюсь, что он смог бы дать однозначный ответ. Более того, припомним известное высказывание Наполеона: «Моя истинная слава не в том, что я выиграл сорок сражений: Ватерлоо изгладит память о всех этих победах. Но что не может быть забыто, что будет жить вечно, это мой Гражданский кодекс». Но мы не можем мыслить Наполеона вне полей сражений, да и сам он, конечно, не мог себя мыслить вне этих полей. Получается некая нерасторжимая двойственность деятельности.
Здесь, однако, стоит отметить, что сама по себе военная деятельность изначально так сильно переплетена с деятельностью государственной, что не совсем ясно, можно ли считать эти сферы деятельности различными, или они составляют все-таки одну область? В древности правитель и вовсе почти что не имел права не быть полководцем (вожак человечьей стаи фигура столь же военная, сколь и административная). Но раз уж есть много генералов, которые так и остались «лишь генералами», и много правителей, которые не обладали военными способностями, мы все же должны полагать эти сферы различными. Органичное же совмещение таланта полководца с талантом государственного управления со временем становится чем-то все более фантастичным.
Можно подумать и о другом сравнении: например, сравнить прозу с поэзией. Много ли существует поэтов, которые были бы сильны и в прозе, или прозаиков, которые были бы и сильными поэтами? Скорее немного, но такие личности всё же есть. Конечно же Гёте можно справедливо назвать и великим поэтом, и великим писателем. То же можно сказать, например, и о Лермонтове. При этом само сочетание писатель и поэт долгое время являлось самым обыденным; считалось только естественным, что писатель может попробовать свои силы в поэзии, а поэт в писательстве, хотя совершенно очевидно, что поэзия и проза очень сильно отличаются друг от друга. Однако и поэт, и прозаик оба «писатели», а потому, как считалось, можно поэзию и прозу совмещать. И совмещали48.
Также мы знаем и скульпторов, которые были одновременно и художниками, кем, например, «в первую очередь» назвать Микеланджело? Пожалуй, все-таки скульптором: говорим Микеланджело, вспоминаем статую Давида. Нет, наверное, художником: говорим Микеланджело, вспоминаем роспись свода Сикстинской капеллы. Нет, всё же скульптором. Нет, всё же художником. Нет, невозможно отделить скульптора Микеланджело от Микеланджело художника. Невозможно оставить поэта Лермонтова целостным, отобрав у него «Героя нашего времени». И здесь, следовательно, может идти речь о нерасторжимой двойственности
Примечания
1
Сейчас мне это не кажется удачным разделением, но я не стану вносить правку, хотя вообще-то статья и подверглась правке. Пожалуй, сейчас я скажу, что люди, воплощающие Абсолют, скорее служат, чем стремятся, да и одержимость их временами больше похожа на религиозный фанатизм. Да и никакому художнику не удалось еще сбросить с себя ярмо служения, утвердив свободу стремления. Без ярма нет серьезного творца.
2
«Я есмь, я существую это очевидно. Но сколь долго я существую? Столько, сколько я мыслю. Весьма возможно, если у меня прекратится всякая мысль, я сию же минуту полностью уйду в небытие. Итак, я допускаю лишь то, что по необходимости истинно. А именно, я лишь мыслящая вещь, иначе говоря, я ум (mens), дух (animus), интеллект, разум (ratio); всё это термины, значение которых прежде мне было неведомо. Итак, я вещь истинная и поистине сущая; но какова эта вещь? Я уже сказал: я вещь мыслящая». (Рене Декарт. «Размышления о первой философии»). Именно в этой редакции всем известное «Cogito ergo sum» выражено наиболее адекватно основной мысли Декарта. Первоочевидно лишь существование сознания, но не тела. Но здесь же мы сталкиваемся с серьезнейшей проблемой поскольку само слово «существование» в первую очередь подразумевает именно существование тела, а не сознания. «Я есмь, я существую, это очевидно» изначально двусмысленно-неочевидное суждение (с одной стороны «Я», а с другой «существую»), требующее ряда уточнений, которые я и попытаюсь дать.