В общем, разговор с Анжелкой не задался, Илона хотела излить душу, а получила нравоучения, только не нраво-, а наоборот. Заявилась домой расстроенная. Даже мама, занятая своим педикюром, обратила внимание.
Илоночка, что с тобой?
Да ничего, мам, всё нормально, не очень убедительно соврала Илона.
Нет, я же вижу, что-то не так.
Пришлось выкручиваться.
Надоел английский, устала я от него.
Ну давай сходим в музей, сейчас в Третьяковке интересная выставка.
Не, мам. Я лучше дома побуду, музыку послушаю, почитаю, наверное, просто мне нужен большой перерыв.
Она прямо в одежде прилегла на незастеленную утром кровать, включила магнитофон, закрыла глаза. И вот, и что? Может, правда, завтра кинуть в сумку покрывало и рвануть за город? Как назло, погода не пляжная. Тогда что-то другое. Но что? Глаза уже изучали потолок. Но и там нет ответа на вопрос. И неужели он вправду потащится к другой? Неужели только этот самый секс для него главное? А любовь? Или её нет? А есть только именно этот самый секс. Притяжение двух тел. И тут она поймала себя на том, что они фактически ни о чём не говорили. Так, о разной ерунде у Серёги, дома немного о музыке, а когда пили чай, болтали о сладостях, о торте, и он при этом поглаживал её голую коленку. И ей было жутко приятно тепло его ладони. В парке тоже в порыве физического влечения не нашли времени для разговора. Может, просто незачем воздух сотрясать? Может, ему нужна только девичья плоть, её плоть?
Илона решила проверить и даже не позвонила вечером. Всё равно завтра не следовало никуда идти, ни в какую пустую квартиру. Не тот день, и, вдруг человек не тот? А как не терпелось снова прильнуть к нему обнажённым телом, снова почувствовать его тепло, ощутить, как он своими сильными, мускулистыми руками прижимает её к себе! Илона была убеждена, что долго не сумеет выдерживать паузу.
12
В этот день Анжела сделала в квартире генеральную уборку, отодраила санузел, вычистила кухню, отмыла плиту от застарелых, давно спёкшихся капель жира, перемыла, перетёрла металлической мочалкой все засаленные сковородки и кастрюли, объявила войну пыли на шкафах, полках, подоконниках, под кроватями тоже и довела её до полной, безоговорочной победы. Квартира сияла, блестела как новая игрушка. Мать ахнула, когда пришла с работы. А Анжела, победно улыбаясь, смотрела на недоумевающую маму. Даже отец похвалил, прежде чем уткнулся носом в тарелку жареной с луком картошки. Анжела и тут постаралась. Оба родителя недоумевали: что произошло со старшей дочерью? А та молчала, только хитровато улыбалась и уверяла, что просто давно собиралась прибраться в квартире: времени-то вагон! Почему бы не заняться тем, до чего руки раньше не доходили? Кроме того, она начала готовиться к экзаменам и пару часов решала задачи по алгебре. Тут, правда, пришлось несколько раз обратиться за помощью к Илоне, но это уже детали.
Мать от такого неожиданного преображения дочери даже пустила одинокую слезу вырастила себе смену и за компанию с мужем опрокинула пятьдесят грамм. Раздобревший отец сунул ей рубль на мороженое. Анжела про себя усмехнулась родительским щедротам, за кого её держат, за пятиклассницу что ли? Однако вида не подала, сунула мятую бумажку в красный кошелёчек, отделанный синими и белыми бусинками, чмокнула папочку в щёку и удалилась в свою комнату, оставив счастливых родителей с недопитой бутылкой «Столичной».
Причина охватившего Анжелу трудового энтузиазма крылась в полученной от Павлика утром долгожданной новости: в воскресенье съезжает с родительской квартиры. Снял в Черёмушках однокомнатную в блочной пятиэтажке. Конец вечным поискам места для уединения, постоянного ожидания, что не вовремя вернётся кто-нибудь из обитателей данного угла. Как тогда, весной, в общежитской комнате его приятеля. Тот оставил ключ и заверил, что у ребят военка, её не прогуливают. И вот, на тебе, в самый неподходящий момент, когда Анжела задыхалась от переполнявшего её упоения и едва сдерживалась, чтобы не заорать во весь голос: стены тонкие и хоть в этом приходилось себя контролировать. В самый такой момент заелозил ключ в замочной скважине, она еле успела соскочить с позы всадницы в постель. Внутри всё оборвалось, сломалось с треском деревянной палки, а в дверном проёме показался один из жильцов комнаты. Заболел, видите ли, и с температурой ушёл в общагу. Потом было смешно, особенно, когда Павлик показывал, как вытянулась от удивления физиономия болящего. Но это потом, а тогда пришлось, укутавшись одеялом, выскакивать из кровати, в спешке, прямо на голое тело одной рукой, придерживая это долбаное одеяло другой, натягивать штаны и футболку, совать трусы и лифчик в карманы. И всё это почти на глазах у кайфоломщика, нет-нет да норовившего покоситься в сторону полуголой Анжелы. А Павлик, прикрываясь одним полотенцем, которое они подстелили поверх простыни, заговаривал зубы непрошеному гостю хозяину соседней койки. Хотя, конечно, гостями там были они.
Теперь с этим покончено, теперь не нужно прятаться, торопиться, постоянно держать в голове, что через час, через полчаса, через пятнадцать минут необходимо очистить помещение, а так здорово лежать рядом в обнимку, притёршись, вжавшись друг в друга, как те две фигурки какого-то знаменитого французского скульптора, что стоят на пустой полочке книжного шкафа в гостиной у Илоны. С понедельника всему этому наступит конец. Ставить предел наслаждению, страсти будут только они сами, и ничья тень не замаячит за дверью!
Однако до понедельника оставалось ещё два дня, два долгих, бесконечных дня без привычных вечеров с Павликом: ему опять некогда. Анжела понятия не имела, чем себя занять. Очередной Дюма «Десять лет спустя» дочитан, да и не очень интересной оказалась третья книжка про мушкетёров. Повторять физику, математику невозможно целыми сутками. Надоедает быстро и устаёшь: голова не соображает. Она даже в продуктовый бегала с радостью, сама напрашивалась. Мать только удивлялась, что с дочерью случилось? А дома Анжела, наевшись досыта уроками, включала телевизор в родительской комнате, стоило лишь отцу отлучиться из дома. Мать не претендовала особо на пользование ящиком, ей всё равно: кто-то чешет языком, что-то показывают из старых фильмов или играет музыка без разницы. Она готова смотреть всё. Отец теперь, когда перешёл с аварийки в депо и имел нормальные, как все, выходные, по субботам чаще всего уматывал на рыбалку, а в воскресенье, отоспавшись за все дни недели, доставал из навесного шкафчика вяленую рыбу и уходил пить пиво с приятелями в гаражах. Там же играли в карты и домино, поэтому на выходных его дома почти не видели.
Так что телеящик в полном распоряжении Анжелы. Она щёлкала поворотным тумблером старенького чёрно-белого «Горизонта» и пыталась найти что-либо интересное на всех четырёх каналах. Удавалось с трудом, пара уже подзаезженных кинокартин или, хуже того, какой-нибудь дурацкий «Таджикфильм». Смотрибельные передачи программа предлагала по большей части вечером, когда появлялся отец, а мать так и вовсе ложилась спать.
Но время имеет всё же обыкновение проходить, иногда к несчастью, иногда к счастью. Наступил понедельник. Анжела проснулась немыслимо рано для каникульного времени в восемь часов. Неожиданно для себя сделала зарядку, вспомнила упражнения с уроков физкультуры и дрыгала руками и ногами минут двадцать, потом душ, благо горячую воду уже дали, завтрак сварила себе яйцо и попила чаю с вареньем. Глянула на большие настенные часы без пяти девять. Боже, как долго ползут стрелки! Только секундная всё время тик-так, тик-так, но на минутной это тиканье почти никак не отражалось: двигаться ей лень, не говоря уж о часовой. Та и вовсе будто заснула на одном месте. «Ещё два часа! Как долго!»
Анжела коснулась тряпки, которой они с матерью мыли посуду. Липкая от неотмытого жира, она противно клеилась к пальцам. С такой чистую посуду не получишь, и Анжела намылила её жёлтым обмылком, старательно потёрла зажёванный кусок материи и прополоскала. Так два раза. Наконец за него можно взяться без омерзения. Посуды в мойке стояло немного три чашки, три тарелки и внизу сковородка из-под картошки. С ней пришлось изрядно повозиться капельки жира, блестя на свету всеми цветами радуги, никак не хотели исчезать полностью. Всякий раз, когда Анжела поворачивала сковороду в сторону окна, маленькие, словно приклеенные к чёрному, закопченному с годами металлу, частички воды то тут, то там загорались жёлтыми и синими огоньками снова. Красиво, но к жиру Анжела испытывала чувство брезгливости. С этим надо бороться.
Наконец с посудой покончено, а часы, увы, опять продвинулись на полосочку всего минутная стрелка проползла только четверть круга. Тщательно вымыла руки, теперь собой заняться. Брови подвести, реснички тоненькие почернить, чтоб заметней стали, накрасить губы, усилить контур глаз, чтоб не казались азиатскими. Откуда у неё этот киргизский разрез? Анжела рассматривала себя. Оценка пять. Брови стали заметны, ресницы почти как у большой детской куклы, здорово! И глаза скруглились, даже будто побледнее стали, вовсе уже не карие, до черноты. Теперь причёска, ей придать правильную форму: вот так, вот, теперь небольшое, совсем не скуластое, как иногда кажется, личико обрамлял плотный венец густых каштановых волос.
Но время всё ещё тянулось медленно девять тридцать пять. И сигареты на балконе кончились не покурить. Анжела присела в единственное кресло в квартире напротив телевизора. Его протёртую обивку, высвобождаясь из пожизненного плена, грозили пробить стальные пружины, они кололи мягкое место, но почему-то никому, кроме Анжелы, это не мешало. По всем каналам шла какая-то муть: то перестройка и партия, то фильм для детей, вытащенный из совсем древнего загашника, то репортаж из дебрей капитализма. Выключила, уставилась в потолок. На побелке висела мёртвая паутинка с налипшей пылью. До потолка генеральная уборка никогда не добиралась. Там, со стороны улицы, на стыках со стеной расползались узорчатые трещинки. Верхний бордюр обоев в двух местах отклеился и трясся на сквозняке как осенний лист. Квартира давно просила ремонта, но его постоянно переносили с отпуска на отпуск.
Анжела закрыла глаза. Как она не хотела больше это видеть! А ведь придётся. Даже сегодня, ещё час пятнадцать до выхода. Под ухом зажужжал комар. Это он, наверное, зудел у неё в комнате всё утро, так что пришлось укрыться с головой. Анжела свернула отцовскую газету, выждала, пока кровосос сядет на голую руку и с силой хлопнула «Правдой» по назойливому комару. Пятно крови у локтя, оказывается, способно доставить огромное удовлетворение. Но минутная стрелка по-прежнему стояла на месте, ну почти на том же месте. Комара сменила муха, она залетела в открытую форточку и стала носиться по комнате. Большая, чёрная тяжёлый бомбовоз ежеминутно тупо бьётся об стекло. Бац, бац, бац. Снова понеслась в противоположный угол, безумным пропеллером крутились прозрачные крылышки: наверное, сто движений в секунду. Её не прихлопнешь как комара. Анжела опять прикрыла глаза, попробовала повторять физику, интерференция это, дифракция это Ж-ж-жу мелькнула перед глазами муха. Не получалось с физикой, мысли всё равно перескакивали на другое, на то, что её ждёт сегодня. На то, что будет сегодня. Нужно просто сидеть в этом продавленном старом кресле и опять попробовать включить телевизор. Не успела, за стеной сосед врубил музыку. Проснулся, он тоже работал в трампарке и, наверное, вчера был в вечер. С утра, значит, свободен и весел, вот и веселится:
Городок наш разделяет река,
Очень разные его берега!
И так обычно до обеда. Одна-две пластинки, от начала до конца, и потом снова. А часы «Заря» маленькие, овальные с подрезанными, спрямлёнными уголками, показывали только пять минут одиннадцатого. «Нет, торчать дома и тупо убивать время невозможно!» Анжела поднялась, выпрямилась, глянула в окно: там висели низкие, непривычные для июля облака, но хоть не капало. Решение пришло мгновенно надо пройти пешком две, три, четыре, сколько получится автобусных остановок. Время пойдёт быстрее.
На улице было не по-летнему прохладно: ветви деревьев раскачивал ветерок, с близкого, казалось, ещё немного и рукой достанешь, неба вот-вот грозил политься длинный, противный осенний дождь, и все прохожие, как муравьи перед грозой, торопились разбежаться по своим квартирам. Только Анжела не спешила. Она ровно шествовала прогулочным шагом, изредка поглядывая на часы, время работало на неё, и она всё ближе к цели. На Лобачевского наконец вскочила в отправляющийся автобус, пора до двенадцати оставалось всего полчаса. Теперь можно даже немного опоздать: небольшое опоздание для девушки это хороший тон. В двенадцать она принялась искать заветный дом на Профсоюзной. Они были все одинаковые с той стороны серые блоки пятиэтажек с промазанными чем-то чёрными стыками. Но вот он, вот подъезд: этаж, конечно, последний, пятый, короткий взгляд на часы пять минут первого отлично. «Дз-дз» приглушённо зазвенело внутри. И вот. И улыбающийся Павлик. И его такие милые светло-карие глаза под вечно падающей на них русой чёлкой. И его объятия. И ласковые руки. И нежная, молочного цвета кожа на груди. И
13
Это было счастье. Настоящее, полноценное, пронзительное, оно рвалось наружу и было способно заполонить, поглотить всё вокруг. И эту комнату со старой, обшарпанной мебелью шестидесятых годов, с засаленными около двери обоями, с грязным, немытым много лет окном. Счастье не замечало этого. Оно не видело сломанного бачка в туалете, из которого постоянно по тёмно-оранжевой, ржавой колее стекала вода в унитаз. Не замечало раздолбанный пол в спальне, где вместо двух паркетин на входе темнел почерневший от грязи бетон. Оно не обращало ни малейшего внимания на замотанный тряпками кран кухонной мойки. Вода там лилась тонкими кривыми ручейками отовсюду и меньше всего из того места, откуда она должна струиться. Всё это было и не было одновременно. То есть вдруг эти бытовые неурядицы, которые в любой другой ситуации заставили бы Анжелу раздражаться, вдруг они стали ей совершенно безразличны и даже просто незаметными и неважными. Главное Павлик рядом, вместе с ней, и они счастливы.
Правда, у Павлика есть его работа, неофициальная, неправильная и даже (Анжелу передёргивало от этой мысли) уголовно наказуемая, но работа. Ему звонили и вызывали к определённому месту, обычно к какой-нибудь «Берёзке». Павлик быстро, но сосредоточенно собирался, уделяя внимание каждой мелочи в одежде, тщательно причёсывал свои русые волосы, и уматывал «встречать» очередных немцев, французов, итальянцев или датчан. Затем сбагрить их валюту или купленные шмотки. В общем, он зависал надолго, а Анжелу постоянно преследовал страх. Она боялась, что однажды всё кончится плохо, и он не придёт. И останется сплошная пустота. Чтобы избавиться от дурных мыслей Анжела убиралась в квартире. Это помогало.
Ночевала у родителей. Мать работала, появлялась лишь вечерами, Машку устроили на вторую смену в другой лагерь и, пока Анжела появлялась дома, даже очень поздно, никаких подозрений новая жизнь дочери у матери не вызывала. Вечерами и так Анжелы практически никогда не было дома, поэтому ничего, по большому счёту, не изменилось. Только перехватив дочь перед сном, мать начинала зудеть о её вечерних гулянках, пьянках и прочих непотребствах. Но, кстати, с обретением собственного угла они с Павликом стали гораздо реже посещать «Молодёжное»: и желание возникало нечасто, и не ближний путь ехать на метро с двумя пересадками или на автобусе почти полчаса. А до него ещё дойти надо. В «Черёмушках» свои «молодёжные», но там тусовались другие компании, для них они чужие.