А я вот выпью. Госпожа Торре изящно опустилась в кресло, обитое потёртым сатином, бывшим когда-то нежно-голубым, а теперь выцветшем до оттенка старой кости. Не буду ходить вокруг да около
Пух на шее под линией роста волос приподнялся, как от ледяного ветерка. На невыносимо долгий миг я была уверена: она заговорит о том, что случилось с Гасси.
Годами мы с Унельмом прятались от неё, его матери, их взглядов, косого взгляда этого дома, и вот теперь я сама, потеряв всякую осторожность, пришла сюда.
Чтобы наконец получить своё наказание.
Вдруг мне стало легко, как никогда, как будто я была приговорённым, которого помиловали за секунды до казни.
Я смотрела госпоже Торре прямо в глаза белые, равнодушные, как Стужа и знала, что каким-то образом она чувствует мой взгляд.
Это по поводу Гасси.
Прыжок с высоты и свободный полёт в белое, холодное, равнодушное. Возможно, уже через несколько месяцев я окажусь внутри Стужи. Должно быть, это будет похоже на смерть.
Я всё боюсь, что она выбросит их. В последнее время она совсем плоха.
Я моргнула.
Что?
Ты что, не слушала меня, девочка? Госпожа Торре нетерпеливо стукнула по столу очень острыми и очень крепкими ногтями на сухой лапке, похожей на куриную. Я говорю: мать Гасси совсем плоха. Ничего не запоминает. Выбрасывает, что не следует. Недавно избавилась от совершенно новых сапог а ведь деньги не берутся из воздуха. Бросила их прямо в очаг.
Мне очень жаль, сказала я, понятия не имея, что имею в виду.
Мне жаль, что сгорели совсем новые сапоги. Мне жаль, что ваш внук погиб, а ваша дочь сходит с ума.
Она выложила на стол между нами потрёпанные тетради зелёную, синюю, жёлтую. Их уголки распушились, а страницы выглядели ломкими.
Да уж. Жаль. В общем, я подумала: какой нам от них прок? Мне их не прочитать. Нэду тоже. Там какие-то закорючки и точки Он говорит, это ни на что не похоже.
Ош, вырвалось у меня, и она дёрнулась вперёд, как хищная птица.
Что?
Ош. Язык, который Гасси придумал. Он хотел, чтобы это был наш с ним и Ульмом Унельмом Секретный язык. В горле вдруг стало так больно и горячо, что я испугалась: больше мне никогда не произнести ни слова. Но Унельм не смог его выучить. Поэтому знали только Гасси и я.
Прекрасно. Госпожа Торре прикрыла глаза. Неудивительно. Вы всегда были особенными Гасси и ты.
Гасси был особенным.
Я всегда возлагала на вас обоих большие надежды, продолжила она, пропустив мои слова мимо ушей. Ещё когда вы, совсем крохотные, бесконечно придумывали, записывали, решали эти бесконечные задачки, рисовали карты Я думала: эти двое вырвутся из Ильмора. Иначе и быть не может. Она вздохнула. Возьми эти тетради, Сорта. Я ничего не могу от неё прятать. Она так и не оправилась от смерти Гасси, и в последнее время становится всё хуже. Я боюсь, со дня на день тетради полетят в огонь. Не знаю, что именно они хранят Ваши игры, дневник, учебные записи? Мы уже точно не узнаем. А так Кто-то прочитает.
Я не уверена, что Ош это было так давно.
Госпожа Торре нетерпеливо дёрнулась:
Разумеется. Кроме того, полагаю, в ближайшее время тебе будет не до того, чтобы разбирать тетради. Это не обязанность, Сорта. Ты можешь делать с ними, что хочешь. Я просто хочу отдать их тебе. Она умолкла и пожевала губами, прежде чем добавить: Потому что, уверена, он хотел бы того же.
Я взяла тетради, всё ещё не до конца сознавая: наказания не будет. Плечи снова придавило привычной тяжестью.
Спасибо. Я прочитаю их.
Расскажи, если прочитаешь что-то, чем её голос вдруг дрогнул, и в одночасье прямая и сильная госпожа Торре превратилась в согбенную слепую старуху. Он был особенный. Гений. То, что он придумывал в детстве То, как мыслил. Я всё думаю: кем бы он стал? Чего бы достиг?
Острые когти вонзились мне в сердце, и Стужа была на их концах.
Если бы твой идиот-отец позволил тебе пройти конкурс математиков год назад, ты бы уехала в столицу раньше.
Если бы Гасси
Госпожа Торре снова с силой стукнула по столу.
Довольно, Сорта. Сидим и плачемся о том, чего не изменить. Тебе нужно собраться. Сделай там всё то, чего уже не сможет Гасси.
Мне никогда не сделать того, что смог бы Гасси, сказала я и вдруг, неожиданно для себя самой, коснулась руки госпожи Торре и, не встретив сопротивления, крепко пожала её.
Удачи тебе, девочка, она сжала в ответ мою руку и тут же оттолкнула её. Бери тетрадки и уходи, пока Мария не вернулась.
Я их сохраню. Сохраню, обещаю.
И я сдержала обещание. Я храню их храню до сих пор и, должно быть, продолжу хранить столько, сколько буду жить на свете.
Омилия. Дворцовый парк
Восьмой месяц 723 г. от начала Стужи
На дворец опустился вечер даже всё богатство Химмельнов не могло помешать этому случиться. В дворцовом парке стараниями придворных препараторов царило вечное лето покачивались на лёгком ветерке тяжёлые розовые бутоны, ровно струилась вода в оросительных ручейках и фонтанах, негромко вразнобой квакали лягушки у старого пруда с золочёной статуей Души на островке в центре. В белых беседках, перевитых ползучим виноградом, негромко смеялись, переговаривались. Тихий звон бокалов плыл между деревьями парка привычно и легко.
Вы так прекрасны, моя госпожа, шептал, краснея и бледнея, золотоволосый юноша, сидевший на алой бархатной подушке у ног Омилии. Ваши глаза подобны небу, отражающемуся в озёрной глади
Но почему не просто небу? Как, по-вашему, озёрная гладь влияет на его цвет? поинтересовалась Омилия и тут же устыдилась лицо юноши залила смертельная бледность.
Я Я, пресветлая госпожа, хотел только
Ладно, продолжайте, смилостивилась она. Получилось не очень вежливо, зато юноша выдохнул с облегчением и продолжил катиться вниз по накатанной дорожке алых, как розовый лепесток, губ, бледной, как снега Стужи, кожи, изящных, как у мраморной статуи, рук
К этому последнему сравнению Омилии тоже захотелось придраться. В конце концов, статуи делались по людскому образу и подобию. Но голос золотоволосого юноши, чьего имени она, признаться, не помнила знала только, что его семья владела большей частью Дравтсбода и изрядной Тюра струился почти приятно и не слишком отвлекал её от мыслей, а большего и желать было нельзя.
Омилия рассеянно оторвала стебелёк, с любопытством заглядывавший в беседку, и сунула в рот. Мать пришла бы в ужас, но они с отцом, по счастью, были слишком заняты беседой с послами в голубой приёмной. От неё ничего не требовалось только занимать разговором мальчишку из Дравтсбода, но ему, к счастью, не слишком требовалась собеседница.
Так прелестны, так мудры
Омилия прекрасно понимала, что бесконечный поток комплиментов сплошная ложь, от начала и до конца. Несмотря на то, что в главной галерее замка Химмельгардт портреты её предков спорили друг с другом в неземной красоте, сама она явно пошла не в многочисленных красавиц-прабабушек.
Возможно, художники просто им льстили. В конце концов, её отца, в последние годы изрядно располневшего и обрюзгшего, тоже продолжали рисовать стройным, молодым и удалым, как будто годы не имели над ним власти.
Вот матери и вправду ничего не делалось с годами конечно, не без помощи многочисленных баночек и склянок, жестянок с кремами и порошков, поставляемых кропарями, и всё же мало кто может похвастаться такой гладкой белой кожей и золотой гривой без единого седого волоска в без малого сорок пять.
Омилия не унаследовала красоты матери, чтобы там ни плёл одуревший от радости видимо, принимал её молчание за поощрение мальчик на бархатной подушке.
Волосы у неё не золотились и не вились кудрями служанкам приходилось изрядно попотеть, чтобы соорудить из них модную при дворе высокую прическу и то приходилось прибегать к помощи накладных прядей и валику из ткани, который прятали в глубь круглого пучка.
Глаза были похожи цветом на озёрную воду куда сильнее, чем на небо над ней. Слишком светлые, с прозеленью как будто на воде начала зацветать ряска.
Нос катастрофа. Слишком широкий и крупный, если держать голову прямо с детства под руководством матери Омилия привыкла всегда держать лицо чуть повёрнутым в бок то в одну, то в другую сторону чтобы не испортить шею и посадку головы.
Кожа, бледная, как положено, была испещрена самыми что ни на есть не аристократичными веснушками, и как мать, няня и служанки ни прятали её от солнечного света, веснушки высыпали с завидным упорством, стоило только явиться самому захудаленькому солнечному лучу.
Что до статуи Омилия напоминала разве что изваянных древним скульптором хааров, украшавших въезд в парк с северной стороны, выбросивших в вечном прыжке костлявые худые ноги. К прошлому балу с разрешения дворцового декоратора препаратор Горре заменил их на собранных им химер из частей настоящих снитиров. Ноги химер слепо перебирали в воздухе, как будто на самом деле бежали на месте, неся стройные ревкины тела. Зелёные птичьи глаза буравили ахающих гостей, а из центра груди, там, где сердце, тянулись к зрителям собранные из костей многосуставчатые лапы, пока мать, наконец, не велела отдать химер Горре и вернуть мраморным статуям их законное место.
«Всё это современное искусство не для дворцового парка».
Омилия тогда хмыкнула, но спорить не стала. Причудливые уродцы Горре нравились ей, как и созданные им изображения Стужи, но не было ничего удивительного в том, что матери не дано оценить творения величайшего художника своего времени. Мать ценила только старину. Старина была понятной и безопасной: её успели оценить умные люди. Полагаться на чей-то вкус куда проще, чем вырабатывать собственный.
снежные изгибы
Омилия поперхнулась:
Что, простите?
Нежные переливы вашего голоса, пресветлая, застенчиво пояснил юноша, краснея, и она, вздохнув, кивнула:
Ах, вот что. Простите. Пожалуйста, продолжайте.
Он вновь зачастил, ободрённый, и начал потихоньку ёрзать на своей подушке, подбираясь к ней видимо, надеялся коснуться подола платья или носа синей туфельки.
Синий цвет Химмельнов, и Омилия с детства научилась различать а позже ненавидеть всем сердцем сотни его оттенков. Платье, которое она надела сегодня, было вообще-то красивым тёмный шлейф, расшитый гербами Химмельнов с изображением щита и снежинки, светло-голубая складчатая юбка, корсет, туго зашнурованный серебряными лентами. В таком наряде любая дурнушка покажется красавицей, так что, может, мальчик из Дравтсбода и не кривил душой.
Она внимательнее посмотрела на него искоса, по привычке не поворачиваясь к нему лицом. Он-то, их знатный и богатый гость, действительно хорош собой аристократ от и до. Над ним природа потрудилась как следует. В глазах ни тени мысли матери он бы наверняка понравился. Не потому ли она настояла на том, чтобы им дали побыть наедине эти полчаса вопреки дворцовому этикету?
Внутренний брак пусть даже с представителем одного из богатейших и знатнейших родов Кьертании не имел никакого смысла с точки зрения отца. Но вот планам матери если им суждено сбыться он может соответствовать в полной мере.
Омилия вздохнула. Ей давно надоело быть разменной фишкой в родительских играх но, должно быть, у Химмельнов иначе не бывало никогда.
Юнец поймал её взгляд, и его собственный стал умоляющим.
Встаньте, приказала она, и он торопливо поднялся с подушки.
Пресветлая пробормотал он испуганно. Простите Если я хоть чем-то
Тс-с-с! она покачала головой и заговорщически поманила его пальцем. Наклонитесь. Ближе. Наследницы не кусаются.
Кажется, он не поверил ей пришлось ещё пару раз ободрить его, пока он наконец не оказался достаточно близко. Тогда, надёжно ухватив его за край камзола, она, оглядевшись по сторонам никого подтянула его к себе и впилась в его губы жадным поцелуем.
Юноша, кажется, ахнул удачно её язык скользнул ему в рот, и Омилия с трудом удержалась от смешка, когда он попытался отстраниться, дрожа, как от холода.
Ну вот, сказала она удовлетворённо, наконец отпустив его камзол и вытирая рот тыльной стороной ладони. Теперь будьте умницей. Посидите здесь оставшиеся двадцать минут тихонечко, ладно? Я скоро вернусь.
Выходя из беседки, она погрозила ему пальцем:
И не болтайте, ладно? Девичья честь, сами понимаете.
Он торопливо закивал. Вид у него был совершенно ошалевший даже руки дрожали.
Вот и славно.
Она подхватила шлейф, чтобы удобнее было продираться через кусты. В дальнюю беседку, куда она шла, редко заходили. Тому, кто облюбовал её, редко были рады на приёмах и балах впрочем, он и сам их не жаловал.
Свет здесь не горел, и она уже подумала, что беседка пуста, когда бледная рука высунулась из переплетения ветвей и помахала ей:
Омилия? Иди сюда. Думал, сегодня ты обо мне забыла.
Никогда! Опираясь на перила, она забралась внутрь, перебравшись через туго сплетённые лозы. Темнота в глубине беседки приветливо дрогнула.
Где твой ухажёр из Дравтсбода? Ты оставила его в чулане для вёдер или забыла под вешалкой?
Сидит в центральной беседке. Я обезвредила его на ближайшие пятнадцать минут.
Темнота хихикнула.
Не буду интересоваться, как.
У меня свои методы.
Не сомневаюсь.
Омилия угнездилась на скамейке из тёмного мрамора, распластала по спинке шлейф и запрокинула голову, давая шее отдых, заболтала ногами.
Так скучно
Я думал, тебе нравятся приёмы.
Нравились, пока каждый из них не начал нести опасность Для меня.
Темнота сочувственно молчала.
Хоть бы Стром поскорее вернулся, небрежно сказала Омилия. С ним всё-таки повеселее.
Осторожнее. Скажешь что-то подобное при посторонних слухи пойдут.
Ну ты-то не посторонний, так?
Разумеется. Но во дворце у стен есть глаза и уши. В прямом смысле. Он говорил о глазах и ушах снитиров, торчащих из стен тут и там. Информацию с них считывали специально обученные механикеры. Считалось, что для безопасности, но и для слежки тоже, и никогда нельзя было знать наверняка, кто и за кем следит на этот раз.
Не в этой беседке ты ведь поэтому так её любишь?
Темнота вздохнула, и знакомое бледное лицо наклонилось к ней, придвигаясь чуть ближе к неяркому вечернему свету.
Само собой. К тому же здесь тихо. Никто сюда не захаживает
Потому что все знают, что ты тут днюешь и ночуешь.
Спасибо на добром слове. Что до Строма я слышал, препараторы уже в пути. Или скоро отправятся в путь. От окраин до Химмельборга
Я неплохо разбираюсь в географии своей страны, спасибо. Просто
Хочешь поговорить о нём, всего-то? Бледное лицо снова скрылось в тени. Тогда ты пришла по адресу. Лучше со мной, чем с кем-то ещё, не так ли?
Не делай из меня дуру. Он Это Не то, что ты думаешь.
Прости, но я не очень много думаю о нём и тебе. Это обидно?
Пф-ф, брось. Омилия закатила глаза, с неудовольствием чувствуя, как становится жарко щекам. С тобой невозможно разговаривать.
Я думал, наоборот.
Да, наоборот, неохотно согласилась она. Ты прав. Здесь всего два человека, с которыми можно разговаривать по-человечески. Ты один из них.
А второй, значит, этот препаратор? Темнота вздохнула. Осторожнее, Мил. Что бы ни планировала твоя мать, брака с препаратором тебе не видать, как своих ушей.
Брак это не единственное, чего может хотеться девушке, туманно отозвалась она, сама не понимая до конца, насколько откровенной готова быть в этом разговоре. А он, может быть, сумеет дать то, чего мне по-настоящему хочется. Он, знаешь ли, слышит меня. Он не такой, как все здесь. Знаешь, искренний
Темнота от души расхохоталась, и Омилия оскорблённо умолкла.