* * *
Восьмого сентября Пушкин написал один из шедевров своей лирики «Элегию». Каждая строка этого стихотворения словно вырезана алмазом.
Безумных лет угасшее весельеМне тяжело, как смутное похмелье.Но, как вино, печаль минувших днейВ моей душе чем старе, тем сильней.Мой путь уныл. Сулит мне труд и гореГрядущего волнуемое море.Он видел всё главное, что готовила ему судьба. Потому-то с такой верой в предназначение человека написал далее:
Но не хочу, о други, умирать;Я жить хочу, чтоб мыслить и страдатьУлица в Болдине
«Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, всё, чем я увлекался в жизни, моё вольное, полное случайностей существование»
Н.И. Гончаровой, 1830
В немногих строках обозначался путь поэта, путь человека, трепетно мечтающего о счастье:
И ведаю, мне будут наслажденьяМеж горестей, забот и треволненья:Порой опять гармонией упьюсь,Над вымыслом слезами обольюсь,И может быть на мой закат печальныйБлеснёт любовь улыбкою прощальной.Странно это признание тридцатилетнего человека о печальном закате, о прощальной улыбке любви. Но так понятна, так близка каждому из нас эта мечта о любви!
Пушкин думал и не смел думать о ней. Ещё в апрельском письме матери невесты с удивительной прямотой и невольно прорывающейся горечью признавался: «Я полюбил её, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределённости, на мгновение свёл меня с ума. <> Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем её привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия её сердца. <> Бог мне свидетель, что я готов умереть за неё; но умереть для того, чтобы оставить её блестящей вдовой, вольной на другой же день выбрать себе нового мужа, эта мысль для меня ад».
Воистину он был провидцем!
Печальный тон «Элегии» дань прошлому, настоящему и будущему. Ничто не обещало, что горестей, забот и треволнений в будущем станет меньше.
Даже женитьба, на которую он так неожиданно получил согласие, была омрачена цепью неприятностей. Глупые ссоры, затеваемые будущей тёщей; тяжёлые хлопоты по имущественным делам Гончаровых, в которые почему-то должен был ввязаться он; даже та непонятная для него настороженность, с которой встретили его помолвку многие его приятели и знакомые. Некоторые так прямо и заявляли, что счастье женатого человека не для него, что он погубит свой талант, что только несчастья живительны для творческой натуры.
Пушкин был раздосадован.
В общем хоре скептиков неожиданно раздался негромкий, но дружественный голос. Он одобрял и ободрял Пушкина. Кто-то, пожелавший остаться неизвестным, прислал ему накануне отъезда в Болдино стихи. С трогательной простотой аноним выражал уверенность в том, что счастливый в любви, поэт будет творить по-прежнему.
Это стихотворение не выходило у Пушкина из головы. 26 сентября он написал ответные стихи. Пушкин благодарил неведомого автора и признавался: язык доброжелательства ему странен, поэт к нему не приучен. Ведь холодная светская толпа «взирает на поэта»
как на заезжего фигляра: если онГлубоко выразит сердечный, тяжкий стон,И выстраданный стих, пронзительно-унылый,Ударит по сердцам с неведомою силой, Она в ладони бьёт и хвалит, иль поройНеблагосклонною кивает головой.Если же поэта постигнет скорбная утрата, изгнанье, заточенье,
«Тем лучше, говорят любители искусств, Тем лучше! наберёт он новых дум и чувствИ нам их передаст».Горький парадокс состоял в том, что жизнь и творчество находились именно в таком соотношении. Но жестоко, помилуй бог, как жестоко с подобным бездушием и детским эгоизмом относиться к поэту! Он жив, он живёт, он мыслит и страдает. Но об этом вправе написать лишь он сам.
Впрочем, чего же ждать от толпы? «Смешон, участия кто требует у света!» Пушкин и не взывал к ней. Он обращался к неожиданному другу. Кто, кроме истинного друга, понимающего его состояние, мог обратиться к нему в нужную минуту со словами одобрения и поддержки?
30 сентября он написал невесте:
«Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с её карантинами не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба?»
* * *
«Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который привёл бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он неладен) нашей свадьбе не бывать».
Пушкин разворачивал географическую карту и смотрел: нельзя ли объехать карантины стороной с севера, например, «через Кяхту или через Архангельск? делился он этим планом с Натали и даже улыбался: Дело в том, что для друга семь вёрст не крюк»
От неё письмо пришло только в конце октября. Оно обрадовало: «В чумное время рад письму проколотому: знаешь, что по крайней мере жив, и то хорошо».
Оно огорчило: «Во-первых, потому, что оно шло ровно 25 дней; 2) что вы первого октября были ещё в Москве, давно уже зачумлённой; 3) что вы не получили моих писем; 4) что письмо ваше короче было визитной карточки; 5) что вы на меня, видимо, сердитесь, между тем как я пренесчастное животное уж без того».
Затем пришло письмо от отца: Натали и 9 октября ещё оставалась в Москве.
Пушкин бросился в Лукоянов взять свидетельство на проезд. Ему отказали он же выбран попечителем по надзору за карантинами по его округу.
Пушкин взорвался: какое попечительство? Он же просил, чтобы с него сняли это поручение!
Чиновник развёл руками. Пушкин послал жалобу в Нижний Новгород. Ответ на неё мог прийти и через месяц. Пушкин махнул на всё рукой и решил ехать дальше.
Из Лукоянова он, как ни странно, без препятствий доехал до границы с Владимирской губернией. Карантинов не оказалось.
Первый встретился в Севаслейке. Смотритель, к удивлению, принял его благосклонно. Заверил, что дней через шесть выпустит, решительный вид проезжающего подействовал на него. Заглянув в подорожную, переменил тон.
В письме к невесте это изложено так:
« Вы не по казённой надобности изволите ехать? Нет, по собственной самонужнейшей. Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают. Давно ли? Да уж около 3 недель. И эти свиньи губернаторы не дают этого знать? Мы не виноваты-с. Не виноваты! а мне разве от этого легче!»
От Болдина до Севаслейки было более двухсот вёрст. Чиновник карантинного надзора подсказал: если бы у Пушкина имелось свидетельство о том, что он едет не из зачумлённого места, тогда бы его пропустили.
Пушкин вернулся в Лукоянов и попросил такую бумагу. Ему отказали. Местный предводитель дворянства трусил: ведь проситель проделал путь до Лукоянова от Болдина. «Что же делать?» спросил Пушкин. «Напишите губернатору». «Но ведь пройдёт время!» Предводитель пожал плечами.
Тут же в Лукоянове Пушкин написал в Нижний губернатору, а сам вернулся в Болдино. Что оставалось делать?
«Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь».
Он даже стал навещать соседей. В Апраксине и Чернавском, примерно в двадцати верстах от Болдина. Там жили милые люди. Впрочем, Чернавское он навещал в своих попытках вырваться из Болдина, это село было по дороге в Лукоянов. В Чернавском он навещал вдову военного Пелагею Ивановну Ермолову и её сына Валериана Гавриловича, отставного поручика.
В Апраксино приезжал нарочно. Там жила другая вдова, бригадирша Наталья Алексеевна Новосильцева, с двумя дочерьми.
Пушкина трогало то искреннее внимание, которое они к нему проявляли. Его принимали без церемоний и чопорности. Ему нравилась игра на фортепиано младшей дочери Новосильцевой Вареньки. По его просьбе она играла ему Моцарта.
Но вновь и вновь он возвращался в свой болдинский дом.
Бессонница его томила.
Однажды ночью он встал, взял перо.
«Мне не спится, нет огня, быстро бежало перо по бумаге, всюду мрак и сон глубокий»
Задумался, прислушиваясь к звукам заснувшего дома, изменил последнее слово: «.. сон докучный. Ход часов лишь однозвучный Раздаётся близ меня»
Стук часов усиливал тишину. Она давила, казалось, только для того, чтобы смутить душу и дать почувствовать, как безостановочно ткут нить судьбы неумолимые парки.
* * *
«Парк пророчиц частый лепет Топ небесного огня», ложились слова на бумагу и тут же отбрасывались: это было не совсем то, что хотелось выразить.
Может быть, так?
Парк ужасных будто лепетТопот бледного коняВечности бессмертный трепетЖизни мышья беготня.Нет, слишком сумрачно. Что за «бледный конь»? Его надо оставить романтикам. И парки «ужасные» тоже не годятся. С парками ещё можно поспорить! Не так уж страшны эти старухи.
«Жизни мышья беготня» это, кажется, то, что надо.
Пушкин изменил и вторую строфу. С первой получилось так:
Мне не спится, нет огня;Всюду мрак и сон докучный.Ход часов лишь однозвучныйРаздаётся близ меня,Парки бабье лепетанье,Спящей ночи трепетанье,Жизни мышья беготняДальше зазвучали вопросы. Вечные вопросы, преследующие человека особенно неотвязно в такую вот одинокую осеннюю ночь.
Строчки набегали, заменяя и перекрывая одна другую, пробиваясь к единственному и точному по смыслу варианту: «Что ты значишь, тайный шёпот», «Что ты значишь, вечный шёпот», «Что, упрёк иль тайный ропот Умирающего дня», «Дай ответ мне. Что ты хочешь», «Объяснись о чём хлопочешь?», «От меня чего ты хочешь?»
Наконец, и здесь всё стало на свои места:
Что тревожишь ты меня?Что ты значишь, скучный шёпот?Укоризна, или ропотМной утраченного дня?От меня чего ты хочешь?Ты зовёшь или пророчишь?Теперь завершение. Две строчки. Не больше. К ним устремится всё стихотворение, с его ночными звуками, образами, тревожными вопросами.
Может быть, так: «В этом звуке беспрерывном Смутно смысла я ищу». Или «Тщетно смысла я ищу»?
Нет, не «тщетно» и не «смутно». Это у ночи язык смутен. Но в его тайну или угрозу нужно всматриваться прямо, нужно разгадывать его без ребячьей робости.
Пушкин написал:
Я понять тебя хочу,Смысла я в тебе ищуНе торопясь, набело переписал стихотворение. Перечитал его и остался доволен. Ему удалось выразить и эту тревогу, рождённую ночью после утраченного навек ещё одного дня, и эту бестрепетность человека, лишённого всякой мистики, ищущего смысла в загадках бытия.
* * *
1 октября пришло известие, что холера в Москве.
Пушкин проклинал тот час, когда решил расстаться с невестой. Он поручил завершить дела своему доброму помощнику, болдинскому писарю Петру Александровичу Кирееву, быстро сложился и в тот же день выехал из села.
Мрачные мысли его одолевали. Он надеялся, что невеста уехала из Москвы. Попадёт ли он сам туда в скором времени? Говорили, что от Лукоянова до Москвы пять карантинов. Там проезжающего обмывают хлорным раствором. Но если холера передаётся по воздуху? Тогда эти меры не столь действенны.
Его самого чуть было не назначили попечителем одного из кварталов по борьбе с холерой. Туда определяли местных дворян. Ему стоило большого труда избавиться от этого назначения.
Он медленно тащился по раскисшему тракту в конце сентября зачастили дожди; умилялся «мудрости», с которой прокладывали здешние дороги: с двух сторон насыпи ни канавы, ни стока для воды. Дорога превращалась в ящик с грязью. Пешеходы шли наверху по насыпям, по сухим дорожкам и с улыбкой поглядывали на увязающие в грязи экипажи.
Но и этот путь длился недолго.
Сначала Пушкин наткнулся на заставу. Несколько вооружённых дубинами мужиков охраняли переправу через речку. Зачем они стоят с повелением никого не пропускать, мужики хорошенько не понимали.
Пушкин стал доказывать, что где-нибудь впереди наверняка учреждён карантин не сегодня, так завтра он на него наедет. Мужики не соглашались. Пушкин предложил им серебряный рубль. Они колебались недолго. Перевезли на другую сторону и пожелали ему многие лета.
Вскоре он и впрямь наехал на карантин.
Там строгости были иные. Никакие резоны не действовали. Или сиди две недели, чтобы тебя пропустили до следующего карантина, или возвращайся, откуда прибыл.
Пушкин предпочёл вернуться.
На обратном пути мужиков у безымянной речки уже не было.
Дождь лупил изо всей силы по кожаному верху кибитки, когда она вкатилась на болдинское подворье. Дом опять стоял тёмный, заброшенный. Лишь на другой стороне пруда в приказной избе слабо светился огонь.
В. Серов. Пушкин в парке, 1899
Повести Белкина
* * *
В письме к Плетнёву Пушкин признавался:
«Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся и которые напечатаем Anonyme. Под моим именем нельзя будет, ибо Булгарин заругает».
Пушкин шутил. Булгарина он не боялся. «Шпион, перемётчик и клеветник» (по характеристике Пушкина), Булгарин был заклеймён им в блестящих статьях, заметках и эпиграммах как раз в 1830 году. Тем не менее повести должны были появиться в свет так, словно их на самом деле написал никому доселе не ведомый Иван Петрович Белкин.
«Возник» он, очевидно, не сразу. Пушкин шёл к нему постепенно, в течение ряда лет, по мере того как проникался сознанием значительности таких людей, как Белкин, по мере того как открывался поэту смысл жизни людей простых, нечиновных, небогатых.
Их жизнь заставляла Пушкина всё чаще задумываться над тем, что о ней надо писать не стихами, а прозой.
* * *
Первой была написана повесть «Гробовщик».
Почему она? Почему именно с неё началась вся работа?
Вопрос не праздный. Ведь «Гробовщик» действительно стал началом. Началом той литературы, которая поворачивала русскую прозу к прозе жизни.
Не праздный и потому, что наталкивает на возможный ход мыслей поэта, выбравшего сюжетом для первой повести случай с гробовщиком.
Пушкин, конечно, продолжал думать о невесте и беспокоиться. Гончаровым надо было уехать из Москвы: ведь в деревне, где нет такого скопления людей, как в городе, им будет безопасней. Непростительная медлительность! Под их окнами к тому же неотвязно торчит мрачное напоминание дом гробовщика Адрияна.
Пушкин рассказывает историю с гробовщиком так, что мы всё время улавливаем авторскую усмешку. Усмешка эта и по адресу героев, и по адресу литературных правил: «Не стану описывать ни русского кафтана Адрияна Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сём случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако же, не излишним заметить, что обе девицы надели жёлтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественные случаи».
Жёлтый цвет повторён в повести многократно и, видимо, недаром.
В начале он промелькнул в облике купленного Адрияном дома, потом в шляпках, затем окрасил будку будочника Юрко и, наконец, дважды в лицах покойников, которых хоронит Адриян.
Если цвет домика, будки, шляпок сам по себе может быть и случаен, то жёлтые, «как воск», «жёлтые и синие» лица мертвецов иными быть и не могут. А один и тот же цвет покойников и того, что связано с гробовщиком в его повседневной жизни, несомненно, выражает авторское отношение иронично-снисходительное, возможно, с оттенком брезгливости.
Подобные детали лукаво вспыхивают на протяжении всей повести. В результате читатель видит живописную картину быта и нравов не очень богатых, но и не бедных горожан сапожников, булочников, будочников, портных. В центре же гробовщик. Его фигура придаёт всей картине законченность. В том, в частности, смысле, что жизнь каждого горожанина замыкается в конце концов на гробовщике.