4
* * *
«Барышню-крестьянку» Пушкин закончил 20 сентября.
Над следующей повестью, «Выстрел», он работал уже в октябре. Она была написана в два приёма 12 и 14 октября.
Рассказчик (военный человек) ведёт нас в армейскую среду. Можно даже сказать братство. Но, как многое в жизни, армейское братство неоднородно. Тот, кого зовут необычным именем Сильвио, на одном полюсе. Он олицетворяет тип удальца, картёжника, непререкаемого авторитета для молодых офицеров. Другой он назван графом на другом полюсе. Он мало в чём уступает старшему по возрасту и службе в полку Сильвио, но сверх того богат.
Сильвио же беден.
Они прежде всего на разных полюсах имущественного положения. Этой противоположностью героев определяется конфликт между ними. Конфликт неизбежен. Поступки этих людей, как, впрочем, и других героев других повестей, определяют не литературные шаблоны, не прихоть автора, а место человека в общественной структуре.
Такое понимание зависимости личной судьбы человека от его положения в обществе, от жизненных обстоятельств было новым в прозе пушкинского времени.
Мы вглядываемся в Сильвио. Он бретёр, забияка. Точнее, был таким до выхода в отставку. В душе его поселяется злоба к молодому, удачливому во всём, независимому и богатому графу. Однако при этом герой не теряет способности трезво и даже критично оценить своё чувство и даже признаться в нём другому человеку. Наконец, в итоге вынашивания чувства злобной мести герой словно перегорает. Смерть аристократа-обидчика становится ему ненужной.
Правда, не исключено, что по его замыслу он уготовил графу более жестокую для него, более длительную кару: оставляет его наедине с воспоминанием об их последней встрече.
Помните? Граф кричит в бешенстве на их второй дуэли: «Будете ли вы стрелять или нет?» «Не буду, ответил Сильвио, я доволен: я видел твоё смятение, твою робость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня довольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести».
Поясню.
Почему Сильвио «предаёт» графа его совести? Почему считает это более сильным наказанием, чем сама смерть? Что значит упоминание о том, что он заставил графа выстрелить в него?
Дело в том, что и в первом «акте» их дуэли, и во втором право первого выстрела принадлежало Сильвио. Он был оскорблён (граф дал ему пощёчину) и поэтому получал первый выстрел.
Но в первый раз «волнение злобы» было в нём столь сильным, что он «не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступил ему первый выстрел». Во второй раз он опять уступает первый выстрел графу, вновь склонив его бросить жребий. Правда, на этот раз мотив у Сильвио был иным: «Мне всё кажется, что у нас не дуэль, а убийство: я не привык целить в безоружного. Начнём сызнова; кинем жребий, кому стрелять первому».
Вот это-то и было не «по правилам». Не по правилам дуэли. Граф прекрасно понимает это. Поэтому как первый раз, так и второй он сначала не соглашается «бросить жребий».
Характерно, что в рассказе Сильвио это важное обстоятельство (во время первой дуэли) не скрыто: «противник мой не соглашался».
В рассказе графа о второй их встрече об этом сказано так: «Голова моя шла кругом Кажется, я не соглашался».
В обоих случаях Сильвио принудил графа получить лишний шанс. В особенности это существенно для заключительной стадии дуэли. Граф не должен был стрелять в Сильвио. Но граф выстрелил. Получилось так, что в итоге их поединка, растянувшегося во времени, он дважды стрелял в Сильвио. Вот это и противоречило дуэльным законам и, стало быть, понятиям дворянской чести. Граф их вольно или невольно нарушил. То есть совершил недопустимый, позорный для дворянина поступок. Сильвио вправе был предполагать, что позже, когда граф придёт в себя, мысль об этом станет для него невыносимой.
Вот в чём возмездие, задуманное Сильвио: «Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей совести».
Подумаешь! скажет иной современный читатель. Какие тонкости! Да он радоваться должен, этот граф, что остался жив, что Сильвио выстрелил в сторону. А муки совести это для романтически воспитанных дворян прошлых столетий!
Всё верно. Они романтически воспитанные дворяне. Воспитанные на законах и понятиях дворянской чести, которые для нас чужды и которые так остро обнажены в конфликте между Сильвио и графом. Однако не будем слишком заносчивыми перед ними. Пусть они и люди прошлого. Не всё было дурно, не всё старомодно в их понятиях. Не всё, что ныне предано забвению из их кодекса чести, заслуживает нашего презрения и насмешки.
Это были люди, которые берегли честь смолоду. Пушкин не случайно вынес эту заповедь в качестве эпиграфа к своему роману «Капитанская дочка». Да ещё пояснил, что это пословица. То есть то, что стало общенародным достоянием.
Конечно, понятия о чести были разными у разных сословий у дворян, у крестьян, у офицеров, у простых солдат, у мещан, купцов и т. д. Но в основе некоторых основополагающих понятий чести у разных сословий лежали общечеловеческие заповеди. Они восходили к тому, что было выработано в результате истории, нашло своё отражение в христианской религии, закреплено, в частности, в тех заповедях, что были завещаны людям в Нагорной проповеди Христа.
Это заставляет нас с чуткостью относиться к тому, как воспринимают герои пушкинской повести нарушение правил чести, оскорбление чести и достоинства дворянина.
Сильвио и граф предстают перед нами невольниками чести. Но ведь и мы это прекрасно знаем таким невольником был и их создатель. Тот, кто написал эту превосходную и во многом назидательную повесть. Они все, люди той эпохи, берегли свою честь смолоду и бестрепетно шли к барьеру, когда считали, что честь эта оскорблена.
Вот чему надо у них учиться!
Вот чему учит история, рассказанная Пушкиным. Простая, доступная любому непредубеждённому уму история. Одна из многих поучительных историй, которые мы можем извлечь из «евангелия от Александра». Извлечь и почерпнуть в ней, не смущаясь покровами «старомодного» девятнадцатого века, понятия о человеческом достоинстве и чести, о хладнокровии и выдержке перед наведённым на тебя гибельным дулом
5
В «Метели», как и в «Выстреле», есть что-то от романтических традиций и в поведении героев, и в «роковом» переплетении событий. Но, как и в других повестях, это окрашено лёгкой иронией: «Марья Гавриловна была воспитана на французских романах и, следовательно, была влюблена»; «Запечатав оба письма тульской печаткой, на которой изображены были два пылающих сердца с приличной надписью»; «При сём ответе Владимир схватил себя за волосы и остался недвижим, как человек, приговорённый к смерти»; «Явился в её замке раненый гусарский полковник Бурмин, с Георгием в петлице и с интересной бледностию, как говорили тамошние барышни».
Все они Марья Гавриловна, Бурмин и первый претендент на её руку и сердце, бедный армейский прапорщик Владимир, словно призваны для того, чтобы разыграть романтическую мелодраму или водевиль.
Сначала Марья Гавриловна и Владимир, поклявшиеся друг другу в вечной любви, тщетно пытаются преодолеть роковые препятствия на пути своего соединения. Потом она и Бурмин, тоже страстно любящие друг друга, сталкиваются с непреодолимыми препятствиями.
Но в том и в другом случае обстоятельства, сопутствующие переживаниям и приключениям героев, не выглядят столь неотвратимыми и тяжёлыми, как в «Выстреле» и «Станционном смотрителе».
Сама метель, давшая заглавие повести и сыгравшая главную роль в судьбе всех трёх героев, не ощущается той страшной и враждебной силой, которая рисовалась Пушкиным в стихотворении «Бесы».
Метель развела Марью Гавриловну с Владимиром, но соединила с Бурминым. Она «помогла» раскрыться характеру каждого из них. И она пропала, утихла, оставив после себя успокоившуюся равнину, «устланную белым волнистым ковром», как пишется в том месте повести, где Владимир, проплутав до полуночи, выехал к незнакомой деревне.
Эта белая застывшая равнина словно предвестие скорой судьбы «бедного армейского прапорщика», который будет смертельно ранен под Бородином и успокоится навеки. Это и спокойствие будущей жизни богатой невесты Марьи Гавриловны, которая после всех своих волнений и «мечтаний» обретёт счастливую и, по всей видимости, спокойную жизнь с человеком своего круга и положения. А смерть её первого возлюбленного Что ж, Марья Гавриловна достаточно погоревала о нём. Но живой думает о живом. Не уходить же ей в монастырь, как романтической героине. Она ведь не из выдуманной сочинителем истории, а из реальной жизни.
Жизнь эта проявляется во всём. И в том, как Марья Гавриловна хлопотливо готовится к побегу из родного дома; и в том, как она, связанная церковным обрядом, кокетничает с Бурминым; и во многих других эпизодах этой прелестной повести. И наконец, в том, что на её страницах слышен неподдельный голос очевидца радостных событий конца Отечественной войны.
«Полки наши возвращались из-за границы. Народ бежал им навстречу. Музыка играла завоёванные песни: Vive Henri-Quatre, тирольские вальсы и арии из Жоконда. Офицеры, ушедшие в поход почти отроками, возвращались, возмужав на бранном воздухе, обвешанные крестами. Солдаты весело разговаривали между собою, вмешивая поминутно в речь немецкие и французские слова. Время незабвенное! Время славы и восторга! Как сильно билось русское сердце при слове отечество] Как сладки были слёзы свидания!»
Этого не вычеркнешь из биографии всех русских людей, включая и Марью Гавриловну, и Бурмина. Не вычеркнешь и того, что наступило позже когда окончательно поблёк «нечаянно пригретый славой» Александр I, как отозвался о нём Пушкин в X главе романа «Евгений Онегин». Когда в умах многих участников войны против Наполеона зрели планы преобразования России. Когда в глухих уголках империи задыхались от ничегонеделания, скуки и злобы такие люди, как Сильвио.
* * *
«Метель» была последней во всём цикле повестей, который задумал Пушкин. Написаны они были чудно, названия и эпиграфы были хороши; только в будущей книжке надо было расположить их не в той очерёдности, в какой они писались.
Нельзя было начать этот цикл с «Гробовщика», и со «Станционного смотрителя» тоже нельзя. Дура публика не поняла бы. Ей вначале надо было дать что-то попривычнее, позагадочнее, да не из жизни ремесленников и чиновников четырнадцатого класса.
Надо было, как искусному полководцу, заманить «противника» на свою территорию, заставить его начать читать повести и постепенно подвести к тем, где проза реальной жизни, жизни простых людей оказывалась в центре повествования.
Так, словно сами собой, встали на свои места друг за другом все пять повестей «Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка». В будущей книге всё должно было играть важную роль: и название всей книги, и название каждой повести, и предисловие, посвящённое Белкину, и примечания, раскрывающие систему рассказчиков, и эпиграфы, и сама последовательность расположения повестей. Пушкин всё предусмотрел, всё продумал. Воистину, он, как опытный полководец, выстроил свои «войска» для решающего сражения.
Без преувеличения можно сказать, что этой книгой Пушкин давал бой прежде всего господствовавшим тогда в литературе, в прозе канонам романтизма. Бой за утверждение в русской прозе новых для неё реалистических принципов.
Пушкин был доволен. Перед ним лежала рукопись книги, небывалой дотоле в отечественной словесности.
Маленькие трагедии и сближение двух циклов
* * *
Пьесы следовали тоже одна за другой. 23 октября он закончил первую «Скупой рыцарь». 26 октября «Моцарт и Сальери». 4 ноября «Каменный гость». 6 ноября «Пир во время чумы». Это тоже был цикл.
В письме к Плетнёву Пушкин назвал их драматические сцены или маленькие трагедии.
В «Скупом рыцаре» картина мрачной жизни и мрачной страсти, которая разрушила душу человека, как ржавчина разъедает железо. Трагедия гибели человека под дьявольской властью денег.
Ничто прежде в бароне Филиппе не предвещало его чудовищной метаморфозы. Он был храбр, дружил с мечом, был рыцарем. Но времена изменились. Прочное положение в обществе стали добывать не рыцарской доблестью, а денежным капиталом.
«Скупой рыцарь» пьеса о начале того «чумного» периода европейской истории, когда власть капитала принялась калечить человеческие сердца с неотвратимостью эпидемии.
Центр пьесы монолог барона.
Это грандиозная словесная фреска. В ней выявлены общие, так сказать, родовые черты того состояния человека, когда им овладевает жажда обогащения.
Здесь и патологическая радость, когда скупец открывает сундук и добавляет к своему богатству ещё один золотой дублон. И страх перед будущей утратой богатства. И мысль о том, что на золото можно купить всё:
Лишь захочу воздвигнутся чертоги;В великолепные мои садыСбегутся нимфы резвою толпою;И музы дань свою мне принесут,И вольный гений мне поработится,И добродетель и бессонный трудСмиренно будут ждать моей награды.Я свистну, и ко мне послушно, робкоВползёт окровавленное злодейство,И руку будет мне лизать, и в очиСмотреть, в них знак моей читая воли.Мне всё послушно, я же ничему;Я выше всех желаний; я спокоен;Я знаю мощь моюНо в этом упоении неизбежная слабость скупца и владыки. Нет, не всё ему послушно. Именно на этом в конце концов и терпит поражение барон Филипп.
Он обвиняет сына в том, что тот хочет его убить, обокрасть. Но мы видим, как беспутный, однако честный малый, его сын Альбер, с презрением и гневом отвергает предложение отравить отца.
В подвале, перед раскрытыми сундуками с золотом, барон празднует своё торжество. Однако оно тщательно скрывается от чужого взора. Не потому, что он боится кого-нибудь «Кого бояться мне?» а потому, что его образ жизни постыден. Ведь он всё-таки рыцарь. Рыцарь! А рыцарю свойственно быть бескорыстным и благородным.
Таким предстаёт перед нами его сын. Он отдаёт последнюю бутылку вина больному кузнецу, с презрением отказывает взять деньги у отъявленного мерзавца
Кое-что, правда, сохранил в себе от рыцарских повадок и барон. Он говорит, например, герцогу, что в случае войны ему «ещё достанет силы старый меч за вас рукой дрожащей обнажить». Сыну, в котором он видит будущего расхитителя сокровищ, по рыцарской традиции бросает перчатку
Вот в чём проявляется его рыцарство. Жуткий парадокс.
«Произошло чудовищное искажение человеческой личности, но не то разрушение человека, которое сделало Плюшкина прорехой на человечестве. Поэтому вполне естественна и готовность Барона участвовать в походах и рыцарский вызов оскорбителю»
6
Ничем не лучше барон ростовщика Соломона, который ссужает деньгами его сына и предлагает ему яд, чтобы отравить отца.
От веку стяжатели и сребролюбцы являлись потенциальными носителями преступлений. Нужен лишь повод, случай, обстоятельство. А они на каждом шагу, ибо без преступлений больших и малых нет накопительства. Веками накопительство и скупость убивали в человеке всё благородное, великодушное, честное.
Над этим стоит задуматься.
А наш век так ли уж далеко он ушёл от того, который изображён в пьесе? В конце этой маленькой трагедии, видя падение отца и отвратительную готовность сына вцепиться в брошенную ему отцом перчатку (это шанс получить свою долю), герцог восклицает: «Ужасный век, ужасные сердца!» Не формула ли это большой трагедии человечества, усиливающейся от века к веку?