Седьмого июля 1830 года этап остановился на привал у гнилого озера. Вода была вонючая, мерзкая. Берега поросли камышом: войдешь и потеряешься, как в лесу. Уголовники, какие шли в Сибирь вместе с Лопаревым, собирали на берегу сухой камыш и жгли его возле багажных кибиток.
Ночью разыгралась гроза с проливным дождем, и Лопареву не спалось. Жандарм Ивашинин храпел рядом. «Бежать!» будто услышал Лопарев чей-то голос.
Бежать Берегом озера, подальше в степь от своей злосчастной судьбины! Думалось: верст десять пятнадцать пройти степью, а там
И Лопарев ушел.
Всю ночь брел под дождем, неведомо куда; с рассветом передохнул и поплелся степью дальше. Трижды встречались ему озера солоноватые, горклые, но Лопарев не брезговал, утолял жажду и все шел, шел
На вторые сутки повернул на запад, к тракту, как думал, но степь так и не разомкнула своих жарких объятий.
После грозы и дождя наступил иссушающий зной.
Знает ли кто, что такое степь безводная? Есть ли другое место на земле, где все так чуждо человеку, где земля бела от соли, а от необоримой жары сохнут даже глаза?
Под вечер пятых суток, когда солнце ткнулось в горизонт, у ног Лопарева мелькнула тень. Глянул кверху орел! На сажень в размахе крыльев. Лопарев даже слышал, как шумели они, когда птица кружила над степью. Кобылица и жеребенок жались к нему, как бы моля о защите. Лопарев судорожно сжал палку, и в тот же миг орел камнем упал жеребенку на спину. Лопарев ударил орла, тот неистово забил крылом, словно подгоняя свою жертву. Лопарев, задохнувшись, ударил еще и еще уже из последних сил, и потом, когда окровавленная птица рухнула наземь, долго топтал ногами ее бесформенную тушу. Надрывный и тонкий крик жеребенка вплетался в тревожное ржание кобылицы. Так и стояли они вместе с человеком, будто судьба связала их одной веревкой
В ночь на шестые сутки Лопарева одолевали видения: то мерещилась ему тринадцатая камера Секретного Дома; то кидала его соленая морская волна, и тогда еще сильнее томила жажда; то чудился ему двуглавый серебряный Эльбрус
О Ядвига, Ядвига!..
Лопарев повстречался с пани Менцовской на водах, где она была вместе с Юлианом Сабинским, своим двоюродным братом. Сабинский слыл за ученого, говорил свободно на многих языках и держался с большим достоинством. Но Ядвига, Ядвига Она будто никого не замечала, и никто не решался приблизиться к ней, кроме молодого князя Темирова, гвардейского поручика. Внезапно они рассорились. Как и что произошло, Лопарев не знал.
Возвращаясь с прогулки, уже после размолвки с гвардейцем, Ядвига подвернула ногу. У самой тропки, которой начинался подъем на Бештау, Лопарев услышал зов о помощи.
«Я бежал на этот голос, словно олень, восстанавливал он в памяти и вновь переживал ту встречу. Я бежал бы вечность. Я узнал ее тотчас, и мне почему-то стало страшно. Ползком Ядвига пыталась достигнуть дороги, ведущей в город. С ужасом глядел я на ее маленькую ножку, еле прикрытую изодранным платьем. Потом я увидел лицо Ядвиги: в слезах оно было прекрасным! Ее локоны ниспадали к плечам, а белая шляпка, перехваченная у шеи резинкой, была откинута за спину. Я стоял, не зная, что делать, и, вероятно, выглядел глупо, без конца бормоча сладостное сердцу имя.
Нога О матка боска! со стоном проговорила Ядвига и что-то добавила по-польски, но я не понял. Помогите ж мне!
Осмотрев ногу в тонком чулке, я сказал, еле ворочая языком, что перелома нет, а только опухоль у щиколотки. Ядвига смотрела на меня, смигивая слезы. Я и теперь их вижу. Потом она спросила, знаком ли мне поручик Темиров. Да, я знавал князя, отчаянного дуэлянта и скандалиста. Он обидел вас, пани? спросил я. Губы ее дрогнули. Нет такого поганого русского князя, который что-либо мог сделать з мною! со злостью выговорила Ядвига, и я догадался, что между ними что-то произошло на Бештау. Затем она сказала, что больше никогда не поедет на кавказские воды, и пусть будут прокляты поганые московиты, пусть будет проклята Россия, погубившая ее отца, который бежал во Францию и умер там в изгнании. Я отвечал: Россия не виновата, пани. Цари еще не Россия. Разве, говорил я, презренный Наполеон был вся Франция? Он был изгнан с позором, а прекрасная Франция осталась, и французы остались французами Так и у нас в России будет: настанет время, и презренных царей уничтожат, а Россия жить будет, и народы жить будут
Что я еще говорил?.. Ах да, о ней, о ее красоте Говорил о своей матери: она ведь тоже из Кракова, полячка, о друзьях моих рассказывал, особенно о тех, кто побывал во Франции, в Париже. О, с какими мыслями многие из них вернулись оттуда: о свободе народной они говорили, о революции, о конституции Правда, я и словом Ядвиге не обмолвился ни о Северном, ни о Южном обществе, но дал ей знать, что в России есть люди, способные покончить с самодержавием.
Как удивилась и обрадовалась Ядвига. О матка боска! воскликнула она, сжимая мои руки. Увижу ли свободную Польшу?! И я почему-то уверенно сказал, что настанет день, когда ее мечты сбудутся.
А теперь Так много времени прошло! Но я не забыл ни Ядвиги, ни наших разговоров. Стремления, мечты мои и Ядвига все это слилось в одно целое.
Даже в стенах Секретного Дома, с глухонемыми надзирателями, ее образ не покидал меня. Ядвига была утренней и вечерней моей звездою. Не было во мне большего желания, чем видеть и видеть ее, но мечтам этим не суждено было сбыться. И вот в горький час жизни моей, в этой безводной сибирской степи, я с нею и будто ощущаю ее теплые руки и вижу грустные ее глаза. Мне неотступно слышится грудной тембр ее голоса: Я буду любить тебя. Ты хочешь этого? Я буду любить, видит Бог, говорю правду
Ядвига, я перенес все пытки, но не предал нашу мечту Ты слышишь, Ядвига, меня не сломили И снова готов идти той же тернистой дорогой. Слышишь?
Безмолвие и тяжкая, тяжкая ночь
Ты помнишь, как я нес тебя на руках в город? Твои руки были теплы и пахучи, а вся ты невесомая, жаркая О, как хотелось бы, чтобы это повторилось
И все-таки ты не могла понять меня до конца: я не мог стать католиком, как ты хотела. И не потому, что я православный, совсем нет: наша религия одна на плаху венценосцев, свободу народам! Польскому, русскому, всем народам, населяющим империю под двуглавым орлом. Понимаешь ли ты меня?..»
Но кругом то же безмолвие и тяжкая ночь
После знойного дня земля отдает свое тепло. Колоднику худо в степной духоте, и бредовые видения снова кидают его с волны на волну, как щепку в море.
Он опять с Ядвигою там, на Бештау. И знойно, и душно, и нет ни глотка воды. Но он, колодник, несет на руках Ядвигу не в сторону Пятигорска, а к себе на Орловщину, в деревню Боровиково, в отцовское имение. Там у них парк с прохладою, такой чудесный пруд и вода, вода, кругом вода!
Но куда же за ними скачет хромая кобылица с жеребенком? Или она так и будет за ними скакать вечно? «Не гони ее, Александр, шепчет Ядвига. Пусть она будет с нами. Но куда же мы? Куда идем?» И глаза Ядвиги насыщены тревогою, какими он запомнил их в последний час расставания.
«Мы будем идти дальше, дальше! бормочет колодник, вцепившись руками в хрустящий ковыль. Ядвига, ты слышишь? Мы должны идти дальше»
Колодник очнулся от призывного ржания кобылицы. Над степью все выше поднималось синее небо, а ему, колоднику, хотелось бы еще вернуть себе Ядвигу и движение, движение по каменистой тропе Он, колодник Лопарев, должен встать и идти «Но что теперь в том Настал конец. Мой конец, Ядвига! И если я погибну здесь, помни: тебе завещаю жизнь и счастье.
Жизнь и счастье»
III
Уже занялась над степью предутренняя голубень, когда Лопарев увидел зарево. Будто и близко стояло оно, но не верил глазам: может, снова видение?
Какая сила подняла его с земли, он и сам не знал. Он шел и шел, а зарево было все так же далеко. Когда показалось солнце, оно исчезло совсем, и тут, в утренней свежести, почудилось, будто лают собаки.
Лопарев упал и пополз на четвереньках. Он не мог вспомнить, куда девалась кобылица с жеребенком
И вдруг, словно чудо, какое-то поселение открылось взору, и силы покинули Лопарева. Он позвал: «Люди!» Но было тихо. Темнел лес, не мираж ли? Нет, зримость! Воды, воды, воды! это было единственное, чего он жаждал, и чувствовал, что внутри у него все сгорело и обуглилось.
Воды, воды, воды!..
Накинулись лохматые псы. Лопарев уткнулся головой в землю и так лежал до тех пор, пока не склонились над ним трое бородачей один другого старше; двое тощих и длинных, в посконных рубахах до колен, в войлочных котелках, сивобородые, угрюмые; третий согбенный, кривоносый, с реденькой белой бородкой и босой; к правой ноге его была прикована пудовая гиря на железной цепи.
Отогнали собак, молча переглянулись и перекрестились ладонями.
Эко! Человече Бог послал, сказал длинный старик.
По ногам и рукам закованный! Беглый, должно, дополнил другой, длинный. Каторга!
Кривоносый же фыркнул:
Откель те ведомо, праведник Тимофей, што зришь человече, а не Сатано в рубище кандальника?
Спаси и сохрани! перекрестились двое.
Лопарев поднял голову: сивобородые мужики кружились перед глазами, и вся земля тоже качалась.
Воды, воды, воды!..
Сатано и в багрянице является, продолжал кривоносый, пристально разглядывая колодника.
Такоже, праведник Елисей! поддакнул один из старцев.
Ноне судному молению быть, напомнил названный Елисеем с гирей у ноги. Может, в яму к нечестивке ползет нечистый дух? А? Спаси и сохрани, Господи!..
Все трое истово осенили себя ладонями, отплевываясь от нечистого духа.
Пить, пить
Ишь как вопиет! Воды просит, чтобы порчу навести на всех и в геенну огненну ввергнуть праведников. Беда будет! Беда!
Спаси Христос! поддакнули двое.
Аз же хвалу Богу воздав, воспрошаю нечистого: хто такой будешь? уставился Елисей. Сказывай! Крест наложи на чело свое. Ну-ка же?
Лопарев перекрестился тремя перстами.
Сатанинским кукишем осенил себя!
Нечистый дух!
Святейшего батюшку позвать надо
Да, чтоб нихто из правоверцев не зрил нечистого, напомнил Елисей. Грех будет.
Грех! Грех!
Осподи помилуй!
Пить ради Бога! Лопарев уперся локтями в землю.
Изыди вон! Изыди, изыди!
Нету для тя воды, нечистый дух! затрясся Елисей. Смолу кипучу хлебай, хоть от пуза, и сам варись в той смоле. Правоверцев не совратить тебе, нечистый! Изыди! В геенну кипучу! Вон, вон!
Батогами гнать надо, праведник Елисей! подсказал кто-то.
Пусть благостный батюшка Филарет глянет тогда погоним, ужо. Топтать будем, ужо. Пинать будем, ужо. Такоже славно будет Исусе многомилостивому, Исусе пресладкому, Исусе многострадному! Аллилуйю воспоем на всенощном моленье.
Воспоем, воспоем!..
Кандальник решительно ничего не разумел из всего этого.
Благостный батюшка Филарет идет со старцами, сообщил Елисей и опустился на колени; двое других сделали то же.
Люди! Или вы глухи? Помогите же! тщетно молил Лопарев, пытаясь встать на ноги.
Сутулый, тщедушный Елисей торжественно затянул:
Батюшка Филарет наш многомилостивый, многоправедный, яко сам Спаситель, благостный и пресладкий, спаси нас от погибели!
Двое, бородами касаясь земли, разом подхватили:
Спаси нас! Спаси нас!
Елисей воздел руки к небу.
Духовник наш многомилостивый, отец родной наш, покровитель наш и яко Спаситель, оборони от нечистого! Сатано приполз к становищу! Рога зрил; хвост зрил; огнь из горла исторгался, и смрадный дым шел. Аминь!..
Лопарев окончательно сбился с толку. О каком Сатане плел старикашка? И что они за люди? Будто мужики, и на мужиков не похожи. И кто этот их многомилостивый покровитель? Собрав все силы, он стал подыматься с земли и тут увидел, как двигался к нему некий старец, вид которого поверг Лопарева в трепет.
Старец был необыкновенно высок, с царя Петра, костлявый, прямой; на белой рубахе до колен искрилась такая же белая аршинная борода: поверх нее лежала толстая золотая цепь увесистый осьмиконечный золотой крест. Холщовая рубаха была перетянута широким ремнем по чреслам; длинные белые космы, ни разу, видать, не стриженные, спускались ниже плеч. Старец был бос и шел величаво, опираясь на толстый посох с золотым набалдашником и железным наконечником, точь-в-точь Иван Грозный со старинной иконы. И такой же горбоносый.
Кого Бог послал? подойдя, спросил он. Подымитесь, праведники. Спаси вас Христос.
Спаси Христос, батюшка Филарет! поднялись праведники, крестясь.
Старец грозно огляделся:
Где зрите Филарета? Али у алтаря, на моленье? Из памяти вышибло, должно? Не вижу Филарета, старца. Игде он?
Старики испуганно переглянулись.
Нету, нету! подтвердил догадливый Елисей. Бог даст, увидим. На моленье увидим, яко Спасителя. Воспоем аллилуйю, праведники, батюшке Филарету.
Аллилуйя, аллилуйя! воспели бородачи.
Старец стукнул посохом, сердито напомнил:
Когда явится к нам батюшка Филарет, тогда и аллилуйю петь будем. Кого Бог послал сказывайте! кивнул на Лопарева.
Подобострастный Елисей сообщил, что вот, мол, явился нечистый дух в облике кандальника, чтобы порчу навести на древних христиан, и что он, Елисей, на какой-то миг собственными глазами увидел на сатанинском лбу рога, и огонь с дымом из пасти шел.
Такоже. Такоже, поддакнули старики.
Православный я! Православный! не выдержал Лопарев и перекрестился щепотью. Я православный, русский
Старец с посохом ворчливо ответил:
А мы люди Божьи. Не русские и не православные, а праведные христиане.
Куда ж я, люди? Шестые сутки без крошки хлеба. Люди!.. путаясь в словах от слабости, бормотал Лопарев.
Никоновой щепотью молишься? уставился на него старец. Стал-быть Анчихристу молишься. Иуда брал соль щепотью, а никониане, собакины дети, купель Божию щепотью осеняют. Спасителя Исуса Иисусом зовут, как нечестивцы. За семнадцать праведных поклонов четыре бьют; усердие Богу во мзду обратили. Аллилуйю во храме Божьем поют три раза, а не два, как по старой вере. Оттого и погибель будет.
Он тронул посохом кандалы:
За какой грех закован? Правду глаголь. Срамные уста лживостью сами себя губят. А Бог, Он все видит и слышит.
Воды! Хоть глоток воды!..
Подумав, старец оглянулся на мужиков:
Скажите там Ефимии, пусть принесет для болящего, пришлого с ветра. Живо мне!
Один из мужиков побежал. Старец опустился на колени и осмотрел, как заклепаны железные кольца на ногах.
Эко! Крепко привязал тебя царь своей милостью-радостью. Ну да цепи люди сымут. Вольным будешь, ежели скажешь, пошто закован.
За восстание закован. Царю Николаю не присягнул.
Царю-анчихристу?! Дивно! За восстание, говоришь?
Лопарев полагал: вся Русь знает про то, что свершилось 14 декабря. Но старец про восстание ничего не слышал.
В самом Петербурге? Тихо, Божьи люди!
Лопарев сказал, что часть войска в столице во главе с офицерами отказалась присягнуть Николаю, царь жестоко подавил восстание, а потом учинил суд и расправу. Солдат прогнали сквозь строй и били шпицрутенами. Тех, кто выжил, заковали в кандалы и отправили на каторжные работы и на вечное поселение в Сибирь. Офицеров не били шпицрутенами, но пятерых повесили в Петропавловской крепости, остальных приговорили к разным срокам каторги, к вечному поселению в Сибири, разжаловали в рядовые. И что он, колодник, успел бежать в Ревель, но вскоре был опознан и пойман, доставлен в Петропавловскую крепость, а потом по личному приказу царя заточен в Секретный Дом, и что он бежал с этапа, плутал по степи и вот вышел к ним
Много ли солдат забили палками? спросил старец.