И опять с вопросом: «Что ж ты бабу свою с собой не взял?» «Привезу, если скажешь», послушно, как зачарованный согласился Прокопыч и собрался уж гнать обратно не признаваясь самому себе, что не столько за Валентиной, а как удачный повод удрать от зловещей старухи (и откуда страх?), но Прасковья и эту, от самого себя тайную мысль угадала, остановила. «Не скажу. Поедем, поедем в Дедново, не родить что умереть, поедем, поедем, сто лет в Дедново не была».
Тряску по лесным колеям сносила спокойно, а вот на асфальте от Белоомута до Дединова с нарочитым недовольством поохала, непривычна, видно, была к быстрой езде. В дороге Прокопыч отметил, что вопреки его опасениям насчёт запаха ожидал старческой моче-плесенной вони дух от ведьмы исходил приятный, как будто даже цветочный, кипрейный, когда его лист разомнёшь да придавишь перед тем, как на чай крошить, точно такой же тугой сладостью веет чудно: другая трава сгорит да завоняет, а кипрей вот благоухает.
Странную гостью потчевали запечённым диковинным угрём, в Оке его не поймать, да зря, не притронулась старуха к вилке, часа два, как та щука в корыте, сидела напротив Валентины истуканшей, шум в своём ухе слушала, а когда бесцветный глаз поднимала (к тому же странно косила вверх, не в глаза смотрела, даже не на волосы выше), то будто спрашивала: «И зачем тебе это надо?» или кряхтела, словно недовольство выражала: «Эх, а ведь не твоё это дело рожать!», забыв, видно, что часом всего раньше бубнила обратное: не родить что умереть Прокопычу казалось, что они молча о чём-то спорят, и бабка спорщицей оказалось поматёрей, словом, Валю чуть родимчик от этого «сидения на угре» не хватил, страшно, но вытерпела. Вслух Прасковья за вечер только два вопроса и задала, оба глупые, не по делу: «Не прядёшь сама-то?». Какое «прядёшь»? Сто лет никто в селе не прядёт. А через полчаса опять: «Не ткёшь сама-то?». Сумасшедшая. Шевелила губами, покачивала головой, иногда даже как будто усмехалась, от этих полуусмешек Прокопычу становилось особенно не по себе над ним, над ним насмехалась! «Вот карга!» в сердцах про себя выругался Прокопыч, но как только выругался, старуха тут же подняла на него свои оловянные глаза, согласно качнула головой и тихо повторила: «Карга, карга», только с ударением на первом слоге кАрга. Полная спина мурашек, и отчего-то вдруг стали вспоминаться из своей жизни давние закоулочные моменты чередой.
Насиделась так, и пошла. «Что? Что?» Иван за ней, а та бросила на ходу, как бы и не их заботу: «Что ж, лопоты, молитесь». Это колдунья-то молитесь!? «Как молиться? Кому?» «Пятнице, Божьей матери, и молитесь». Иван ещё переспросил с испугу, не расслышав: «В пятницу молиться?». Старуха только рукой махнула «а ну вас!», однако с порога как будто пояснила: «Пятнице, пятой боженьке, Матери Сырой Богородице». Легче не стало. Приплела каких-то обидных лопот, от лаптей что ли, мол, лапоти вы, лапоти Денег не взяла («Не за что!»), назад везти не велела, хоть этим порадовала, какие-то у неё вдруг тут «свои» оказались, «зайду проведать», бухгалтер даже подумал, что она не к Вале совсем и приезжала, а просто оказией воспользовалась в Дединово (в Дедново) попасть, к этим «своим», к которым можно без приглашения и без весточки даже через сто лет.
Они без Прасковьи потом ещё два часа просидели, отходили. Валентина словно спала с открытыми глазами, и сон был, похоже, не из простых испарина на лбу, вздрагивала без причины не будил. Молитесь! Хорошо сказать: молитесь, а где? Полно село церквей, а все мёртвые, не церкви, а склады с хламом, а Троицкая, за Ройкой, даже с ядами, привезли как удобрения, оказалось перепутали (или брак, передозировали гадости), крутая отрава, куда? В склад, куда ж ещё, то бишь в церковь, до сих пор лежат, трава вокруг храма не растёт Но с той поры Валя, как выходной, будто к сестре в Озёры, а сама в Коломну, на службу или ещё куда? Да и сам Иван, вроде как в огороде сорняк дерёт, а незаметно с корточек на колени да в сторону ржавого Воскресенского купола склонится и приговаривает: помоги, Господи, помоги, родимый не бездетный Иосиф в пустыне, но всё же Про Пятницу, конечно, забыл.
Ан не было тогда в церкви Бога, не помог, а помог один мужик, рыбак с Малеевского, Иваныч. Слышали они про него и раньше, даже наверняка знакомы были, Малеевское это же отделение совхоза, «Овощное», но как глубоко сидит: нет пророка Славны, конечно, бубны за горами, а оказалось, все могутники дома. Как он и объявился, не вспомнить, бог послал, сам помочь не смог, и послал то есть, всё-таки, помог? Или впрямь намолили? Или всё же это ведьма лесная, Яга болотная устроила? приплыву, сказал, за вами на челну в мае, на восходе полной луны, будьте готовы. «Переночуете в одном месте на берегу, на заходе отвезу обратно. Чистое с собой возьмите». «Скажи куда, сами подъедем, что ж чёлн-то гонять!» «Нет, туда только по реке надо, от реки сила». Четыре месяца с зимы ждали это полнолуние, календари мусолили, чтоб не просчитаться, чем ближе был срок, тем больше сомневались, а не глупость ли всё это? Да и помнит ли сам этот речной дух обещанное? Да ещё поди определи это полнолуние: она, луна, бывает и три дня в полноте, и пять, и всходит не пойми когда
Но ведь сподобилось!
После школы ездила дочь, умничка, поступать в историкоархивный, да где! Теперь якорь дединовский краеведческий музей, одно название музей, тоже не столбовая дорога, да не в доярки же! Можно было б и в Луховицы на авиационный, на швейную «Белоомутскую», в Коломну, в Москву не за тридевять же земель, но всё в чужие люди, нет, упёрлась в музей Копается в бумажках, книжками обложилась, витрины протирает, гнилые челны из ила выкапывает, макетики строит. Пусть бы и музей, только кого в музее для жизни встретишь? Кому сейчас эти музеи? Что было, то было, жить надо сегодня и завтра, а вчерашнюю икру на бутерброд не намажешь.
Вздохнул. «Что было, то было закат заалел, вспомнил песню, сама полюбила, никто не велел». У-у, забрал бы этого Лёху какой-нибудь «Летучий голландец», что ли, вместе с челном! Катя-Катенька-котёнок
Десант
Е. ГоловинУчитесь плавать, учитесь плавать,Учитесь водку пить из горла,И рано-рано из МопассанаЧитайте только рассказ «Орля».
Как только выдали деньги москвичам, на душе совсем стало паскудно. У него и без москвичей как деньги выдавать гадко на душе, бухгалтерская экзема, а тут «Второму Часовому» и НИИПу, во «Втором Часовом» по ведомости одни женщины, а в этом непонятном НИИПе одни мужики. Вот «Часовому» он бы ещё выдал, а НИИ ни-и! В поле не ходи, и так ясно: не за что. Хотя бы вполовину меньше этим пьяницам, так нет всем поровну, по дням пребывания. Бубнил: «Уравниловка, вот она, мать разрухи, за равенством погнались? Дураки! Фальшивое это равенство, придёт, придёт час, рванёт таким неравенством, что мало не покажется! По труду надо, а не по пребыванию, что там, наверху, не знают основного социалистического принципа? Какие твари только эту уравниловку придумали хуже Гитлера, тот, как ни рвался, не смог, а эти, пожалуй, смогут. И ведь как хитро вроде бы маленький винтик вынули, незаметный почти, а машине трындец, и ведь будут потом диссертации писать, отчего трындец, глобальные причины, нефть, буржуи, золото, да мало ли а про винтик и не вспомнят э-эх! Твари!». Мелькнула в подсознании лысая голова и даже как будто попыталась что-то возразить, но оживленье около окон замутило картинку.
В этот раз селят НИИП в корпусе, что стык в стык с правлением, а его бы воля отправил на Бор, или в то же Малеевское, там два корпуса, да ещё «Хилтон», так нет, самую пьянь под самый нос! В два часа дня у них уже шабАш и до двух часов ночи шАбаш. Мимо проходить страшно. А ещё НИИ называется. НИИ приборов. Столовых, наверное. Или НИИ переборов, так точнее.
Вот и гадкость на душе
У бухгалтерии окна с лица, первый этаж, но всё равно высоко, бывшая толстовская усадьба (всё бы расспросить Катюшку, какие это Толстые?), и хорошо было видно, как приехала НИИПовская смена львовский автобус, две легковушки и «Урал» с коляской. Встреча на Эльбе. Как будто все родня и десять лет не виделись. Не поймёшь, кто больше ликовал, кто с неволи, кто в неволю? Где для них что? Автобус встал через дорогу, отгородив от проезжающих небольшой, спускающийся к зарослям по берегу Оки лужок: с дороги не видно, а из бухгалтерии как на ладошке. Сначала угощали приехавшие, плескали из блестящих плоских фляжек. Иван Прокопович торопил своих: быстрей выдать быстрей уедут. А когда выдали, тогда, собственно, и начался праздник, теперь угощали разбогатевшие уезжающие. Магазин был через два дома, заветные два часа наступили, ящики с бормотухой подносились к автобусу, как снаряды к хорошему бою.
Бухгалтерских тёток от окон было не отогнать.
Гляди-ко, гляди-ко! Вырвались, как серный дух на волю
Насодют они нам капусты! Виктор Олегович, сильное у тебя пополнение.
Начальник отделения, при любой оказии старавшийся заглянуть в бухгалтерию, на глаза Ивану Прокопычу, которого столько лет уже видел своим тестем, сплюнул в сердцах. Этих московских хлыщей он не просто не любил ненавидел. Он и без Кати их ненавидел. Приехали, как на курорт. Из сытой, разжиревшей за счёт дединовских баб Москвы, на машинах, с гитарами, пьяные, самодовольные, в поле не вытащишь, и ещё Катя Как она, умничка, может с ними вообще разговаривать? Уничтожил бы!..
Смотри, смотри, и Евсеич уже там!
А я его жду! Погоди он у меня!..
Побежала
Ведёт Евсеич, совесть у тебя есть?
А что? Праздник люди приехали праздновать. Вот водитель их, позвонить ему по делу, давай, Селифон, они добрые, увидел Прокопыча, примолк, только кивнул два раза один раз на телефон, другой на коренастого, в кепочке, Селифона-водителя «Позвонить, мол».
Праздник? А мы думали капусту сажать.
Какой тебе, Евсеич, ещё после девятого праздник?
При чём тут девятое? Они во вторник будут праздновать, 17 мая, три года антиалкогольной кампании. Это ж учёные, они всё знают. С ними и председатель общества.
Трезвости?
Не пьяности же!
Гляди-ко, гляди-ко! А ведь это прошлогодние артисты!
Ну?
Вон же, мордатый с гитарой, я запомнила рожа, как бурак, а пел так жалостливо.
Да, да! И этот, что блюёт-то у колеса, очкарик про Чернобыль нам рассказывал, я ничего не поняла.
Блюёт? удивился Евсеич, молодой, знать, ышшо.
Смотри, смотри, не успели приехать, одного орла уже несут что ж они его так, бедного!.. Точно он и не живой, ну, чисто куль с мусором на свалку.
А может, он и впрямь не живой?
Типун тебе, не хватало Насодют они нам капусты!
Сам Иван Прокопыч почти не пил, но пьющему сословию последнее время откровенно сочувствовал: пьяницы, эти безвольные гордые дети растерявшейся матери, чертовски хитро древком от лозунга спасения спихивались в пропасть всё глубже и глубже.
Удивлялся иезуитству борцов с пьянством: знали ведь, как не знать, что эффект будет обратный, и при этом никто в этих борцов не бросит камень дело же правое Вот Евсеич после каждого нравоучения и угрозы увольнения напивается обязательно у него нет другого способа выразить своё презрение к морализаторам, а само презрение есть, потому как что, кроме презрения, мог он испытывать к не понимающим его душу? Пьяницы Ивану Прокоповичу были противны, но новоявленные борцы с пьянством гораздо противнее, как недостающую трёшку в пачке, он чувствовал в них что-то недостающее до человеческого, до русского человеческого; а у пьяниц, возьми хоть Евсеича, всё было, как ни странно ему такое представление, в целости, только лежало не ровненькой банковской пачечкой, а кучей помятых, засаленных, надорванных бумажек. Дунет ветер сразу всю кучу и сметёт
Не утерпел, подошёл к окну. Год назад небывалое дело! приезжала к ним с этого непонятного НИИПа агитбригада, по отделениям, в правлении концерт на гитарах давали, про Чернобыль рассказывали, ещё не затёрлось, всего год как бабахнуло, про мировую политику, сеанс в шахматы на десяти досках у них, правда, во всём правлении только три шахматиста, семь досок так и пролежали стопкой нераскрытые Иван Прокопыч получил мат на тринадцатом ходу, два раза пытался отыграться и получил на двадцать седьмом и опять на тринадцатом от этого чернобыльского рассказчика, который блевал сейчас у колеса. Ну, точно, он, белобрысый очкарик, не мог не узнать. Не терпел проигрывать (проигрыш в его бухгалтерском мозгу ассоциировался с невосполнимыми убытками и дырами в балансе), особенно пижонам, как его не узнать. Узнал и стало муторно, как будто только что опять проиграл, и от общей несуразицы: весна проходит, капуста не высажена, директора нет, деньги на запчасти в непонятном «Трилобите», а у этих праздник во всю ивановскую.
Просил даже дочь, может, где и вычитает в клубных подшивках про этот «Трилобит», что за зверь такой? Надо напомнить
Эх, запели!
Насодют они нам капусты.
Иван Прокопыч, а нам когда заплатят?
«Вот! А чего у него спрашивать? У директора спрашивайте».
«Только пуля казака-а во степи догонит»
А на душе бр-р-р Что-то будет. Что-то будет И погода как-то неожиданно изменилась, распогодилось, а с чего? Ни ветерка, а хмарь разошлась, и по радио ведь ничего хорошего не обещали.
Смотри, смотри, а этого орла, мёртвого, уже обратно тащат!
Среди белого дня
Селифон-водитель с третьего раза дозвонился, куда ему было нужно, и сказал всего-то одно слово: «Привёз». Стоило из-за этого!
Вот те и москвичи!.. Евсеич, куда?!
Нет, не удержать было Евсеича: во дворе гульба, и он не просто так, он при Селифоне, значит, ещё раз с отъезжающих стакан бормоты, с приехавших полтешок спиртика дело!
Увидел, как подошёл к полянке милиционер, Серёжка Рыбаков, сын его детского друга-родственника и его, Ивана Прокопыча, крестник, но связываться не стал: не дерутся и слава богу.
Прокопыч уже собрался отойти от окна (глаза бы не глядели!), но вдруг краем глаза увидел поверх всей этой вакханалии, поверх черёмух и вётел, за ними, там, аккурат около паромной стрелки, корабельные мачты. Ну, мачты и мачты, мало ли по Оке плавает разных судов, бывает, и редкий парус, как длинношеий лебедь в эскорте моторных уток, порадует глаз, что ж, но отсюда, из бухгалтерского окна, даже трёхпалубный теплоход только трубу из-за вётел покажет, а эти мачты были видны почти целиком не только брам-стеньги, но и стеньги и даже верхи мачтовых колонн. Прямые паруса довольно резво тянули корабль слева направо, вверх по течению, хотя, как Прокопыч отметил совсем недавно, не было ни ветерка, лист черёмуховый не шевелился. По всему выходило, что он не плыл, а летел, летел над водой, над землёй.
Зажмурился. Проклятый НИИП, чёртов директор ладно ещё сны дурацкие снятся, так теперь и наяву начало мерещиться. Уверенный, что мираж растает, открыл глаза корабль не исчез, но остановился, развернулся и, уже видимый весь, в обе палубы, медленными галсами шёл по-над вётлами прямо на совхозное правление. Прокопыч ждал, что завизжат около других окон его бухгалтерши, но те продолжали обсуждать только наглую пьянку и примкнувшего к ней Евсеича.
Страха не было, другие чувства спешили взять верх: досада «доработался до глюков, а ведь и не такой старый ну, пропади, пропади, исчезни, милый ты мой кораблик!» и восторг: «Надо же, летит, летит! Не исчезай, лети, лети Как же имя тебе?».
Корабль встал на линию солнца, смотреть стало больно, яркие лучи пробивались то тут, то там, слепили, пока, наконец, не обняли, как горящими ладонями, золотого двуглавого орла на носу
Отъезд
Выехать маем из Москвы
Б. Пильняк, «Машины и волки»