Но это уже не с вами, не с тобой и уже не с нею, а с Вашими детьми, которые вот так раз, встретившись с ним, с настоящим и не ведомым буквально все пожирающем хоммингом, уже потеряют и всю свою волю, и ту естественную, даже может быть в чем-то ту детскую любовь к Вам, чтобы легко на раз вылететь и, когда-то легко выпорхнуть из родительского гнезда, и затем в него может никогда так и, не возвратиться, бороздя бесконечные воздушные просторы, как длиннокрылый здешний буревестник, влекомый воздушными потоками тихоокеанских морей и самих безбрежных этих океанов, чтобы Вы сами, радуясь за своих детей, смахивали слезу со своей щеки, от горести естественного и предопределенного природой расставания с ними же детьми вашими.
А поколение-то вот у лося Сонма рождается здесь уже, кажется пятое. После того памятного ему дня, когда схлестнулись своими плоскими рогами он и его постаревший отец Кинг и он Сомн запомнил, как только покорно и не сразу признав его победу только слегка понурив голову его родной отец, прихрамывая на левую заднюю ногу ушел с того их ристалища и с их поля боя в высокий лес и уже никогда не вернувшись оттуда на это их юношеское ристалище в следующем году в месяце августе.
И вот, та страстная битва их за право продолжит свой род лосиный, подтверждала и утверждала на деле великий философский закон отрицания-отрицания, который почему-то с трудом входил в мою такую же юную, как и у этого лося голову, когда в институте мы все учили в то время слегка может быть и не понятную нам философию.
Так как я вероятно и в том теперь, уверен, мысли-то мои были поглощены вовсе иным.
Тогда я был и молод, и энергичен, и вдохновлен, и понятно еще как увлечен.
И, кто же в такие моменты, в такие мгновения думает о самой этой вечной философии, кто из нас в юные годы думает о поистине вечном и о космически фундаментальном, и думает ли он о конечном или том же мировом и абсолютно бесконечном Пространстве, или о быстротечном мировом однонаправленном Времени, когда ты мыслями своими ночными так окрылены.
Когда и у тебя уже пришел этот их камчатских лосей этот тихоокеанский бескрайний неостановимый хомминг и, когда ничего иного из-за твоего суженного горизонта уже никак и не видать. И, тебе придется ох как долго еще плыть и плавать по самому бескрайнему океану жизни, чтобы затем вдруг и припомнить все эти незыблемые философские законы, в том числе и закон отрицания-отрицания и, вспомнить всех тех многочисленных философов, которые по крупицам их эти законы выискивали и долго, и так тщательно формулировали в той словесной нашей какофонии, которая только с твоими прожитыми годами тебе и, прежде всего, самому тебе становится понятной и сама их эта глубокомысленная, и такая не вообразимо сложная философия, и их глубокий, научный нисколько не опровержимый каменный её смысл, как и для рыбы, являются объективными эти каменные речные многочисленные камчатские пороги, о которые она беспрестанно набивает своё покрасневшее брюхо, чтобы где-то там внутри него и созрели те белесовато-снежные, удивительные её белые молоки, которые уж только затем и можно самому самцу легко пролить на эту солнечно-красную, а еще такую бесценную и такую желанную её твоей самки красную икорку
И, возвращаясь к всемирному, не нами писанному тому философскому закону отрицания-отрицания еще и задумаешься.
То есть мы, родившись на белый свет уже только своим появлением отрицали своих родителей, а уже нас отрицают наши любимые и родные дети, стараясь занять и наше место, и всё наше жизненное пространство.
И естественно, что понять действие этого жестокого и объективного закона человеческого мироздания, когда он опосредованно или даже непосредственно касается каждого из нас, ох как-теперь-то всем нам трудно. Это также трудно осознать, как и довольно трудно каждому из нас смертных понять, что Вселенная ведь Вечная, а еще, что наша Вселенная такая Бесконечная. Как и трудно нам осознать, что в ней всё детерминировано и всё так предопределено. Как трудно соотнести самого себя и весь окружающий тебя большущий Мир.
Ты существуешь для него или он этот Мир одновременно создан только для тебя.
И что же важнее этот окружающий мир или ты являешься отражением этого мира и ты в данный момент, даже пишущий эти строки важнее всех их, всех их переживаний и всех их страданий, так как теперь, когда ты вдохновлен, ты выше всех их, и ничего важнее нет для тебя, чем дописать эти строки, чем закончить давно тобою задуманное.
И ты понимаешь тот глубинный пророческий смысл слов Мономаха обращенных к самому великому Олегу:
Посмотри брат на отцов наших, много ли взяли съ собою, кроме того, что сделаем для своей души?
И, пусть сам тот Велиикий Олег, может и не читал Гегеля, Плеханова, а еще и Ницше, или даже Платона и того же Плутарха Но он прекрасно и ясно понимал, и весь тогдашний мир, и все окружавшее его мироздание, и сами наши, и даже тогдашние их человеческие отношения именно тогда пять веков назад так, как и мы понимаем это сегодня.
И мы ничего нового в мышление человеческое не привнесем, и может быть и ничего нового и не создадим, так как многое создано до нас самих, а вот детей, внуков, кроме разве нас самих ох как трудящихся над этим, кто-то из нас и может еще создать? Хоть в двадцать или сорок пять лет.
И, именно всё это для души-то нашей исстрадавшейся, такой изболевшейся, невероятно измученной моими внутренними размышлениями, о которых может только, кто и узнает, если откроет и прочтет эту беглую, эту выстраданную мною строку.
А будет ли их этих строк много и, когда всё это будет?
Уверен я это будет!
Но, будет это так, же случайно, как и ты нашел случайно в ворохе библиотек эти проникновенные слова великого и могучего, да и неповторимого Владимира нашего Мономаха.
И, не совсем так и тогда, когда ты этого вероятно и не ждал, и не предполагал
А ты же нашел и записал их себе, сделал ту особую зарубку для себя в пытливой на мысли хорошие и пророческие в памяти своей, записав те давнишние слова самого Владимира Мономаха
А помню я, было это, когда ты вышел из Курского величественного кафедрального храма мимо памятника Александру Невскому и, когда ноги твои сами шли в курскую областную библиотеку и ты, неведомо кем ведомый искал ту одну единственную библиотечную карточку о книге, о которой ничего ранее сам ты не ведал. Ты её заказывал, ты её ожидал и затем мимо своей воли открывал её на нужной странице и так, заворожено её читал, так как всё то тогда, читаемое тобою было созвучно тем твоим внутренним натянутым Временем струнам, которые готовы были легко воспринимать музыку слов вещего князя Олега пятью веками, ранее написанными им и им читаемые, как и сегодня тобою
И не удивительно ли это!
Не сила какая-то божественная ведет тебя и перст твой, вернее мой по Землице этой курской и такой нечерноземной, политой и потом не одной сотни и тысячи поколенений половцев и славян искони русских, и еще кровушкой алой нашей славянской, такой багряной, как и закат этот апукинский здешний северо-камчатский предвечерний, который что-то мне всегда предвещает, который о чём-то кому-то и говорит многое, и многое
***
И, его юного Сонма отец тихо ушёл с того ристалища их и с поля боя их и уже затем на него стройного сына, им рожденного, им когда-то давно зачатого смотрели, очарованные круглые и такие бездонные глаза тех самок, завоеванных им подруг, теперь безмерно верных ему подруг, которые по его первому желанию, по первому его фыркающему в азарте страсти вздоху становились как вкопанные в землю эту некие статуи самих обворожительных не то русских, не то тех древних греческих белоснежных гипсовых Афродит в землю как бы теперь в парках царскосельского Петродворцового комплекса и, затем он ими беспрепятственного и по долгу в радости обладания, и в той его страсти наслаждался. Он их долго по очереди сначала обнюхивал, еще не имея здесь никакого жизненного опыта и наивно, как-то по-юношески, еще даже не понимая, что же теперь ему как бы вчера родившемуся и делать и, что же в них так его теперь привлекает, и, почему же он тем августовским днем дрался со своим любимым им родным-то отцом. Как и мне, и всем другим никогда ведь уже не понять, почему же в ту далекую для нас Гражданскую войну их отец был у белых, а старший его сын, наоборот находился у красных, а младший может быть только подрастает и безмерно, по-особому из них каждого он любит их обеих.
И он не по годам быстро с убыстрившимся тогда временем подрастает, чтобы сделать потом свой один раз единственно верный жизненный выбор и, может даже, как в далеких тридцатых годах на очередном комсомольском собрании навсегда и легко вот так отречься от первого, отца своего и безмерно любить второго брата своего единокровного, пытаясь от всех их на него с любопытством и испытанием на верность, смотрящих долго до самой смерти скрывать свои истинные бурные и противоречивые тогда, рождающиеся в твоей голове эмоции и переполнявшие твою страждущую душеньку чувства, переполнявшие её потрепанную самим тем революционным, тем завихренным временем болящую твою душу, буквально на части и даже в клочья, рвавшие его ноющую душу.
Так как он по крови любил по-своему и по-братски, и естественно по-сыновьи их обоих и брата кровного, и отца тоже родного, жизнь эту земную ему когда-то в страстной своей юности давшего. И, тот уже ничего не мог поделать с самим собою публично, отрекаясь от одного и одновременно любя другого и не смея кому бы то ни-было сказать или даже рассказать об этих его переполнявших настоящих чувствах. Так как он в то время еще не понимал, на какую же плаху сложить свою головоньку, еще по юности своей не понимая, какие выбрать жизненные пути и каким идти дорожками, которые неведомо куда и приведут его в недалеком будущем
Как нам всем и не понять, почему в 1991 году тот же Горбачев М. С. и после него Ельцин Б. Н., предавая древнюю, писанную не ими историю Великой России и не только после 1917 года, как они и сами продажные историки желают перед нами оправдаться.
Да, и желают ли они этого оправдания перед нами искренне, так как нисколько не верю их «политическому» полному лицемерию настоящих ренегатов, настоящих трусов и полных предателей всех идеалов, которые с тем революционным временем мы впитали и с тем особым временем к нам они наши убеждения легко и пришли.
Нам не понять сегодня, почему они и Горбачев М. С., и тот же Ельцин Б. Н., и иже с ними предали ту нашу любимую Великую Россию, легко предали тысячелетнюю её неповторимую историю, легко предали ту еще может быть даже Киевскую Русь 625 года, 845 года, 1235 года, 1735 года, 1812 годов, которую, как мы все понимаем и своим нутром мы точно знаем-то, строили и защищали не те революционера и даже коммунисты из далекого 19171918 года, которых в те далекие времена Владимира Мономаха, Олега Мудрого времена и не было, которых давно нет на земле и вину, которых теперь хотят нам навязать в развале великого Советского Союза, Великой России в совсем таком памятном и таком не далеком, но уже для всех нас историческом в 1991 году.
Но это наше историческое и лирическое отступление, от тех сегодняшних здешних его лосиных проблем, которые нас с Вами по-настоящему занимают больше, чем такие вот исторические параллели совсем далекой средневековой и ближайшей истории нашей Великой Страны, нашей многострадальной Родины, легко видимые даже отсюда с полноводной реки Апука, что на Камчатском полуострове. Той великой страны России, которая с каждым деньком легко и неустанно расправляется, которая становится с каждым днём только краше и могущественнее, приобретая особую уверенность в своём таком мировом Величии. И народ которой, где бы он не жил, обретает настоящую гордость, что на его долю выпало жить в такой вот многоликой и такой вот многогранной, никем и никогда непобедимой России.
А уж, когда Сомн ненароком прикоснулся к её теплому и такому уже готовому и влажному тому единственному месту, доселе не ведомая ему сила неожиданно взыграла там, где-то глубоко в нём самом. Где-то внутри него не ведомая ему сначала генетическая его память, а затем внутренняя не истраченная еще юная сила и вся клеточная программа уже сама подсказала ему, затем как же так сильно следует ему напрячься, выталкивая всего себя во внутрь неё. А вот она, что бы он нисколько не промахнулся ни на сантиметр не сместилась под его еще таким не опытным юношеским и невероятно страстным наскоком на неё и тем его настойчивым внутренним напором, нисколько не уступила его такому вот еще не опытному натиску, а долго и покорно она стояла, упершись во влажную землю своими черными копытами и еще долго стойко она стояла, ощущая ту её земельную внутреннюю вибрацию, которая всех нас зовет к настоящей земной жизни и к естественному, и неумолимому продолжению рода своего у неё лосиного их, а у меня человеческого и еще рода нашего савинского.
Она же, не имея, таких как у него рогов для своей защиты, своим животным нутром понимала, что пришло время их такого вот единения, хоть ей тоже ведь никто и никогда об этом не говорил в их этом лосином древнем роде, никто ничего ранее не показывал и только затем, вдоволь насладившись буквально минутным счастьем их двоих единения, только, ощутив внутри своего живота не сразу ударяющий и так горячо обжигающий всю её мгновенный его изнутри идущий импульс, который пробежал затем по всему её длинному телу в виде не передаваемой нервной конвульсии, не то невероятной внутренней её радости, не то полного её счастья настоящего обладания им. И она даже своим лосиным умом поняла, и, естественно, осознала то своё великое природное миллионами лет, заложенное в ней предназначение и, так сжато и компактно как на лазерном диске в виде нулей ничего не значащих и тех единиц, которые говорят, что я един, записанное в её удивительном и не познанном еще никем ДНК-коде, где-то там глубоко в её особых и моих вибрирующих жизнью хромосомах. Да, и вероятно понять, как он этот ДНК-код нас зовет к самой здешней жизни еще никто из ученых, так и не смог, и вероятно не сможет уж никогда. Как мне не понять, как из тех нулей и цифр получается и звук, и даже цвет, и бегущее изображение на экране, когда хочется и плакать, и сострадать от увиденного, и услышанного в черных динамиках моего телевизора.
Да, и мне всё равно ничего этого так и не понять, и даже не осознать!
Пусть, даже мы сегодня что-то и знаем!
Пусть мы знаем, что химическим выражением и конечным регулирующим продуктом этого всего является её внутренний гормон полевой эстрадиол, а его такой ароматный для неё его непередаваемо ароматный и обворожительный пленяющий её всё сознание этот его удивительный тестостестерон.
Но, как всё это и еще нам, и соединить
Как всё это выразить нашим человеческим понятным другому языком, чтобы понял не только я один?
А чтобы поняли и он, и она!
А уж затем, не известно откуда к ней пришло внутреннее лосиное озарение и то единственное радостное для неё ощущение, что она медленно, именно сейчас становится матерью, становится сейчас продолжательницей рода лосиных, здесь на реке Апука, на такой далекой и великой Камчатке. Затем уже у неё с каждым днем и непомерный аппетит возрастал, и живот не как у других её сородичей здешних апукинских лосих как-то быстро отяжелел и к низу стал отвисать, мешая ходить ей на своих высоких стройных ногах по ставшему теперь для неё колючим здешнему за лето подсохшему кустарнику. Да, и ранее маленькое поджатое и спрятанное внутри её вымя, готовясь дать много жирного и калорийного молока стало не заметно для неё расти и её соски, когда она прикасалась к ним языком постоянно, отгоняя назойливых комаров и вездесущих оводов то по её поджарому телу такая разливалась не божественная, спрятанная там внутри неё материнская особая благость, что ей еще и еще хотелось, чтобы побыстрее пришел и тот памятный ей теплый августовский день, и, чтобы он вот так легко, и максимально глубоко, и еще не вероятно быстро, да и максимально энергично он весь такой упругий и такой ловкий в одно мгновение погрузился бы во всю в неё, в её никем и никогда не познанные также и им глубины. И, затем с тем его трепетом ожидания неземного чуда он бы застыл, заливая всю её той своей божественной внутренней брызжущей из его тела энергией, которая даже не одного теленка, а двух и трех одновременно ей даст и, затем они те телята родятся от неё, чтобы их здешнее лосиное камчатское стадо постоянно умножалось, чтобы стадо их лосиное крепло именно здесь на величественной, на реке Апуке, что на севере Камчатского полуострова.