Чей же, как не сын Четвертой Тетки Ся? Уж этот парень! Видя, что все навострили уши и слушают его, Кан Да-шу пришел в восторг, и его мясистая и свирепая физиономия расползлась от удовольствия. Поэтому он заговорил еще громче. Не хотел жить этот парень, вот и все. Но мне то от этого не вышло никакого барыша. Даже снятую одежду и ту забрал тюремщик Красноглазый А-и. Самое первое надо считать, что повезло нашему Старому Цюаню. А второе что Третий Господин Ся заплатил тюремщику 25 лян серебра чистоганом. Ему одному и достался весь кошель, и мне он ни копейки ни заплатил. Медленно, обеими руками держась за грудь и непрерывно кашляя, Маленький Цюань вышел из внутренней комнаты и пошел в кухню. Он наполнил чашку холодным рисом, налил горячей воды и уселся кушать. Хуа Да-ма пошла за ним и тихо спросила:
Маленький Цюань, тебе лучше? Или ты все так же голоден?..
Верное средство, я ручаюсь! Кан Да-шу взглянул на него и снова повернулся лицом ко всем собравшимся. Третий Господин Ся настоящий умница. Если бы он не сделал донос раньше, вся его семья была бы истреблена. А теперь что-только деньги! А этот парень был никуда не годен. В тюрьме, он и то подстрекал тюремщика бунтовать.
Ай-ай, на что это похоже! и сидевший в заднем ряду молодой человек 20-ти с лишним лет изобразил на лице негодование.
Я скажу вам, что когда Красноглазый А-и стал расспрашивать его о подробностях, он завел с ним разговоры. Он говорил, что великая Маньчжурская империя принадлежит нам всем! Подумайте только: какая ерунда! Красноглазый знал и раньше, что у парня нет никого, кроме старухи-матери, но кто мог подумать, что он так беден, так что из него ничего не выжмешь? Вот А-и и рассердился так, что у него печень чуть не лопнула. А тот еще собирался заговаривать ему зубы. Ну, и получил пару оплеух! Братец А-и хорошо дерется. Этих двух оплеух, конечно, было довольно, вдруг развеселился в углу Верблюжья Спина. Но этот несчастный и побоев не испугался, да еще приговаривал: «Какая жалость, какая жалость!»
Человек с седой бородой сказал:
Что побили этого хулигана, какая же тут жалость?
Кан Да-шу посмотрел на него с явным презрением и сказал с холодной улыбкой:
Ты меня не понял. Из его слов выходило, что это он жалел А-и!
В глазах у слушателей выразилось крайнее изумление, и разговоры смолкли. Маленький Цюань уже покушал и весь обливался потом, так что над головой у него даже показался пар.
Он жалел А-и да он сошел с ума! сказала седая борода с таким видом, будто ей все стало понятно.
Он сошел с ума! с таким же выражением полного понимания сказал молодой человек 20-ти с лишним лет.
Все сидевшие в чайной оживились. Начались разговоры и смех. Среди общего оживления, Маленький Цюань разразился отчаянным кашлем. Кан Да-шу вышел вперед и, хлопнув его по плечу, сказал:
Верное средство, я ручаюсь! Маленький Цюань, перестань так кашлять!
Он сошел с ума, говорил, кивая головой, «Верблюжья Спина».
IV
Земля у угла городской стены за западной заставой была казенная. По ней извивалась узкая дорога: люди, хотевшие сократить путь, протоптали ее своими башмаками и она стала естественной границей. Слева от дороги хоронили казненных и умерших от заразных болезней, справа шли ряды могил бедноты. С обеих сторон лежали целые ярусы мертвых, в роде, как кладутся хлебцы у богатых в дни рождения.
Праздник поминовения умерших в тот год выпал особо холодный. На ивах только что показались почки величиной с половину рисового зерна. Едва рассвело, как Хуа Да-ма была уже у новой могилы с правой стороны: расставила четыре тарелочки с овощами и чашку риса, поплакала, пожгла бумажные деньги и от нечего делать села на землю, как будто бы ждала чего-то, сама не зная чего. Поднявшийся ветерок раздувал ее короткие волосы, сильно поседевшие с прошлого года. На дорожке появилась еще одна женщина, тоже полуседая, в рваной одежде. Она несла круглую корзину красного лака, ломанную и старую. Снаружи висела связка бумажных роз каждые несколько шагов она останавливалась. Вдруг, увидев, что на земле сидит Хуа Да-ма и смотрит на нее, она заколебалась. На бледном страдальческом лице появилось выражение смущения. Но, в конце концов, она пересилила себя, подошла к могиле с левой стороны и поставила корзину.
Та могила была в одном ряду с могилой Маленького Цюаня: только дорожка проходила между ними. Хуа Да-ма смотрела, как та женщина расставила четыре тарелочки с овощами и чашку риса, как она стоя поплакала и пожгла бумажные деньги. Ей пришла в голову смутная мысль: «В этой могиле тоже лежит сын». А тa женщина поглядела по сторонам, и вдруг и руки и ноги у нее задрожали, и она попятилась на несколько шагов. В широко раскрытых глазах застыло безграничное изумление.
Видя это, Хуа Да-ма испугалась, что от горя та женщина вот-вот сойдет с ума. Поэтому она не смогла удержаться встала и, перешагнув через дорожку, тихо сказала ей:
Не горюй так, почтенная женщина, пойдем, пожалуй, обратно.
Женщина кивнула головой, но глаза ее все так же были устремлены вперед. Так же тихо и заикаясь она сказала:
Посмотри посмотри, что это такое?
Хуа Да-ма посмотрела, куда она указывала пальцем, и ее взгляд упал на могилу впереди. Эта могила еще не совсем заросла травой; проступали комья желтой земли, и это было очень безобразно. Но, продолжая всматриваться, она вдруг испугалась: она ясно увидела кольцо розовых цветов, окружавшее заостренную верхушку круглой могилы. Глаза у обеих женщин давно уже были подслеповатые, но розовые цветы они еще могли рассмотреть. Цветов было не очень много; они образовали сплошное кольцо, которое выглядело не очень изящно, но опрятно. Хуа Да-ма пристально разглядывала могилы своего сына и других людей, но везде было только понемногу, не боявшихся холода, бледных цветов, которые были разбросаны скупо. И в сердце она вдруг почувствовала какое-то недовольство и досаду, и ей не захотелось очень вдумываться в это. Но другая женщина приблизилась на несколько шагов, посмотрела очень пристально и заговорила сама с собой:
У них нет корней, они не могли сами вырасти. А сюда кто же придет? Дети играть не придут, а наша родня здесь не бывает. Что же это такое? Она думала еще и еще, а затем у нее из глаз вдруг потекли слезы, и она заговорила громким голосом:
Сын мой Юй, они тебя не поняли, и ты не можешь забыть, слишком больно ранено твое сердце. Вот ты теперь нарочно и показал себя в этих цветах, чтобы я узнала? Она осмотрелась кругом, но увидела только ворону, сидевшую на дереве, лишенном листвы, и снова сказала: Я знаю. Сын мою Юй, их надо пожалеть, что они сгубили тебя. В будущем всем им настанет расплата, небо все знает. А ты только закрыл глаза, вот и все Если ты и вправду здесь, то заставь эту ворону прилететь на твою могилу, чтобы, я увидела.
Ветерок давно стих, но в тонкой сухой траве, стоявшей очень прямо, слышался как будто звук дрожащей медной проволоки. В воздухе он становился все тоньше и сходил на нет, и все вокруг было мертвенно тихо. Женщины стояли в зарослях сухой травы и, вскинув головы смотрели на ворону, но ворона сидела, втянув шею, на совершенно прямой ветке дерева, неподвижная, как изваяние. Прошло много времени. На могилах постепенно собралось много народу. И старые, и малые то появлялись, то исчезали среди могил. Сама не зная почему, Хуа Да-ма чувствовала себя так, как будто с нее спало тяжелое бремя. Она уже собралась уходить и снова подсказала той женщине:
Пожалуй, пойдем обратно.
Старая женщина вздохнула, с безучастным видом собрала кушанья, постояла еще в раздумье и, наконец, медленно пошла. И все говорима сама с собой:
Что же это такое?
Не прошли они 2030 шагов, как вдруг за спиной у них раздалось громкое «кар-р». Обе они с испугом оглянулись. Но увидели только, как ворона, развернув два крыла, рванулась с места и быстро, как стрела, улетела высоко в небо.
Отголосок бури
Солнце медленно собирало свои ярко-жёлтые лучи с полей, раскинувшихся у реки. Листья деревьев уцзю[7] начинали дышать сухо в порывисто; под ними, жужжа, танцевали в воздухе пестроногие москиты. Над трубами крестьянских домов, выходящих к реке, дым от стряпни понемногу стал исчезать. Женщины и дети брызгали водой около своих дверей, расставляя маленькие столы и низкие скамейки. Каждый знал, что наступило время ужина. Старики, сидя на скамейках, обмахивались веерами, сделанными из листьев банановых пальм, разговаривали на досуге. Дети резвились или, сидя на корточках под деревьями уцзю, играли в камушки. Дым разъедал глаза женщин, они выносили из дверей черную, пареную капусту и желтоватый рис. По реке плыла лодка развлекающихся поэтов. Один из них, охваченный поэтическим вдохновением, воскликнул:
О, свободная от мыслей и забот радость деревенской жизни!
Однако, его восклицание не совсем отвечало действительности, так как он не слышал того, что говорила в это время старуха Цзю Цзин. Как раз в этот момент старуха Цзю Цзин, стуча в порыве гнева веером по ножке скамейки, говорила:
Я дожила до семидесяти девяти лет Пожила достаточно Глаза бы мои не смотрели на такое разорение!.. Хоть бы мне умереть! Сейчас подадут на стол, а они тут едят жареные бобы, проедают семью и дом!
Ее праправнучка Лю Цзин, зажав в кулаке пригоршню бобов, бежала к ней, но, почуяв неладное, стремглав бросилась в сторону реки и спряталась за деревом, а потом, высунув свою маленькую головку с развилиной косичек, громко крикнула:
У-у, старая карга!
Несмотря на свой почтенный возраст, Цзю Цзин не была глухой, но она не обратила внимания на внучкину реплику, продолжая бормотать про себя:
С каждым поколением, все хуже и хуже
В деревушке установился немного странный обычай. Когда рождался ребенок, мать взвешивала его и по количеству цзинов[8] ему давали прозвище. Старуха Цзю Цзин с пятидесяти лет стала очень ворчливой; она часто говорила, что в дни ее молодости погода не была такой жаркой, как теперь и даже бобы не были такими твердыми. Вообще, все в мире шло неправильными путями. Например, праправнучка Лю Цзин была уже легче прапрабабушки на три цзина и легче своего отца на один цзин. Все это ей казалось доказательством непреложного закона об ухудшении рода, что и заставляло ее повторять:
С каждым поколением, все хуже и хуже!
Ее внучатная невестка, жена Ци Цзина, подошла к столу, держа в руках корзинку с вареным рисом, и швырнув ее на стол, запальчиво сказала:
Ты, старая, опять взялась за прежнее. Разве Лю Цзин при рождении не весила шесть цзин и пять лян[9]. Как бы ни было, а у вас в семье, наверное, были свои восемнадцати-ляновые весы и они показывали вес больше[10]. На настоящих же шестнадцати-ляновых весах наша Лю Цзин весила бы больше семи цзин. А что касается прапрадеда и свекра, то я не думаю, чтобы они весили полных девять и восемь цзин, как ты говоришь, наверное тогда пользовались цзином в четырнадцать лян.
С каждым поколением, все хуже и хуже! твердила старуха.
Жена Ци Цзина не успела ответить, так как неожиданно увидела своего мужа, выходящего из переулка. На него она и перенесла свою атаку, закричав:
Эй ты, мертвяк! Только возвращаешься? Где ты пропадал? Тебе не важно, что люди ждут тебя ужинать!
Хотя Ци Цзин и жил в деревне, но его мысли давно парили в высоте. Начиная с деда, вот уже три поколения, никто из них не брался за мотыгу. Поэтому, следуя их примеру, Ци Цзин толкал шестом почтовую баржу. Утром из Лучжэня в город, а к вечеру назад в Лучжэнь. Поэтому он кое-что знал: где, например, бог грома уничтожил духа стоногого дракона где девушка родила чудовище Он определенно имел некоторый вес в глазах деревенских жителей. По деревенскому обычаю, ужинали не зажигая огня, и Ци Цзин сознавал, что своим поздним возвращением он вполне заслужил брань.
Ци Цзин держал в руках длинную больше шести чи[11] трубку из пятнистого бамбука, с мундштуком из слоновой кости и чубуком из белой меди. С опущенной головой он медленно подошел и присел на скамейку. Воспользовавшись случаем, откуда то вышмыгнула Лю Цзин и, усевшись около него, позвала:
Па-па!
Ци Цзин не ответил.
C каждым поколением, все хуже и хуже! сказала старуха Цзю Цзин.
Ци Цзин поднял голову и, вздохнув, сказал:
Император вступил на трон дракона.
Жена Ци Цзина застыла от изумления, а потом воскликнула:
Ну, вот и хорошо; теперь, значит, будут императорские милости!
Ци Цзин снова вздохнул и сказал:
А у меня нет косы
Разве император требует, чтобы была коса[12].
Да, будет требовать.
Откуда ты знаешь? забеспокоившись, быстро спросила она.
В винной лавке «Сянь-хэн» все говорят.
Тут жена Ци Цзина почувствовала, что дело действительно оборачивается очень скверно: Винная лавка «Сянь-хэн» была верным источником всех новостей. Бросив взгляд на бритую голову Ци Цзина, она почувствовала, что ее охватывает возмущение и злость против мужа. Сдержавшись, она быстро наполнила чашку вареным рисом и сунув ее перед Ци Цзином, сказала:
Ешь скорее свой рис. Слезами косу не вырастишь.
Солнце собрало свои последние лучи и над сумрачной водой появился прохладный ветерок. Над берегом слышался только стук чашек и палочек для еды. На спинах людей стали появляться капельки пота. Когда жена Ци Цзина закончила третью чашку риса, она подняла голову и увидела сквозь ветви деревьев коротенького и толстого Цзао Ци-е, переходившего через дощатый мостик. Он был одет в длинный, голубой халат. Цзао Ци-е был хозяином винной лавки «Мао-Юань» в соседней деревне, а также единственным на тридцать ли[13] вокруг человеком, который соединял в себе способности и ученость, наложившие, однако, на него неприятный отпечаток. У него было больше десяти книг Цзин Шэн-тана критика на «Историю трех царств»[14]. Он постоянно сидел над иероглифами, изучая их один за одним. Он знал не только имена и фамилии пяти полководцев из «Истории трех царств», но также и их прозвища.
Например, Хуан Чжун к Ма Чао назывались еще Хань-шэн и Мын-ци; все это он знал твердо. После революции он закрутил свою косу на макушке головы, как это делают даосские монахи и, вздыхая, часто говорил, что если бы был жив Чжао Цзы-лун[15], то в мире не было бы такого беспорядка, как теперь. Жена Ци Цзина сразу заметила, что сегодня Цзао Ци-е уже не походил на даосского монаха. Передняя часть его головы была гладко выбрита, а на макушке торчал клок черных волос. Она сразу поняла, что император вступил на трон дракона и что появилась большая опасность для Ци Цзина. Цзао Ци-е был одет в длинный, голубой халат, который он носил очень редко. За три последних года он одевал его только два раза. Раз когда заболел поссорившийся с ним корявый А Сы, и еще раз когда умер Лу Та-е, наскандаливший в его винной лавке. Сейчас это было в третий раз, что определенно означало ликование для него и беду для его врагов.
Жена Ци Цзина вспомнила, как два года тому назад Ци Цзин, пьяным, обругал его «подлым», и тотчас поняла, что Ци Цзин в опасности. Сердце ее забилось сильнее. Когда Цзао Ци-е проходил, все вставали и, указывая палочками на свои чашки, говорили: «Просим с нами ужинать». Цзао Ци-е, улыбаясь, кивал головой и отвечая «цин, цин»[16], прямо прошел к столу, за которым сидела семья Ци Цзина. Все поднялись со своих мест, приветствуя его. «Цин, цин», сказал он, приятно улыбаясь и пристально вглядываясь в блюда на столе.