Мама Нади и девочки все это слушали, поражались, но, так как деваться им было некуда, и были они не евреями, а украинцами, то надеялись, что для них все как-то обойдется. Но, в начале сентября, на их станцию прибыла моторизованная дрезина и с ней трое вооруженных немецких военных, в черной форме. Они нашли недавно назначенного местного старосту, из бывших местных уголовников, который, по их просьбе провел всех троих к дому, где жила Надя с мамой. Дома у них никого не было мама на работе, а Надя была у Оли. Но «гости», обыскав весь дом, не ушли, а направились прямо к дому Олиной бабушки. Там обнаружили девочек и послали старосту за мамой, на работу, с приказом немедленно привести её сюда. Один из военных, оказался закарпатским венгром и сносно говорил по-украински. Когда пришел жандарм с мамой, венгр объяснил всем присутствующим, что их послали привезти в Винницкий комиссариат персонально девушек Надю и Олю, вместе с мамой. Их приглашают, чтобы предложить где-то работу, а больше посыльным ничего не было известно. Им приказали привезти они и привезут. Пусть они в течении десяти минут собираются, возьмут документы, удостоверяющие их личности, и выходят на улицу. Никакие вопросы не задавать все расскажут в Виннице.
Мама с Надей пошли к себе домой, один из военных пошел вместе с ними. Мама с Надей переоделись, взяли с собой теплые кофты на всякий случай. Паспортов у них не было. Надя взяла недавно полученную справку с места жительства от сельского совета, приготовленную для поступления в училище, а мама взяла служебное удостоверение железнодорожника, все остальные семейные документы и вырезки из газет про их отца, мама сложила в старенькую холщовую торбу и, пока переодевалась, засунула её под «вьюшку» заслонку, закрывающую дымоход из печки. Потом они вместе вышли на улицу зашли опять в дом Олиной бабушки, минутку посидели, попрощались и пошли на станцию. Проходя мимо бабушки, мама тихо проговорила, как бы невзначай, заберете к себе торбочку под нашими вьюшками, обязательно, и сразу спрячьте подальше. Уезжали они из поселка, в общем-то, спокойно, надеясь скоро вернуться и с хорошими новостями. Нормально приехали в Винницу. Никто с ними грубо не обращался. Мало того, к удивлению, на вокзале, их ожидала небольшая полу грузовая машина, в которую они все вместе погрузились и, через некоторое время, подъехали к какому-то солидному зданию. Сопровождающие провели их в большую комнату и ничего не сказав, ушли, оставив их одних.
И мама, и девочки, не понимая, что с ними происходит, но, уже зная от людей, как живет сегодня Винница, ничего хорошего от приглашения их (именно их) в областной центр, не ожидали, но все же надеялись, что их пригласили в результате какой-то ошибки и, возможно, все обойдется.
Комната, куда их привели, была большая, без мебели, вдоль одной из стен, стояла только старинного вида длинная скамья канапе, с высокой красивой резной спинкой, и все. Ни столов, ни стульев, и ничего другого не было. Они присели на скамью и стали ждать. Ждать пришлось долго. Неизвестность вызывала излишнее волнение, но мама и девочки просто сидели, молча, и ждали. Даже не переговаривались между собой, опасаясь, что кто-то может подслушать. Казалось уже, что про них забыли, но часа через два, отворилась дверь, и вошла молодая женщина в черной военной форме и на чистом русском языке, пригласила маму пройти с ней в другую комнату. Они подошли к какой-то двери, девушка постучала, ей что-то ответили по-немецки, потом она открыла дверь в красиво обставленный дорогой мебелью кабинет, ввела туда маму, сразу же вышла и закрыла за собой дверь.
В глубине кабинета стоял массивный стол, накрытый коричневой скатертью, перед ним несколько тоже массивных, обитых бархатом, стульев. За столом сидел молодой мужчина в немецкой военной форме, перебирал какие-то бумаги, лежащие перед ним. Когда мама зашла и поздоровалась, он оторвался от бумаг, поднял голову, внимательно на неё посмотрел, затем махнул рукой в сторону одного из стульев, сказав при этом, по-русски: «Садитесь». Когда она села, он спросил: «Вы Анна Ивановна Михайлюк, 1901 года, уроженка Жмеринского района, это так?». « Да это так» подтвердила она. « У вас есть какие-то подтверждающие это документы, паспорт или другое что-то?» спросил мужчина. «Паспортов нам не выдавали, у меня есть служебное удостоверение, у моих девочек справки с места жительства» ответила Анна и передала документы офицеру. Он бегло просмотрел их и бросил в ящик стола.
«Вы много лет проработали на железной дороге, были заместителем начальника станции и старшим диспетчером, а сегодня работаете там же уборщицей?» снова продолжил вопросы хозяин кабинета. «Да, работаю, жить-то как-то надо!» ответила она.
« Собственно по этому вопросу мы вас и пригласили» мужчина взял из лежащей на столе коробки сигарету, прикурил от зажигалки, затянулся и выпустил клуб ароматного дыма, «Вы еще молодая женщина, знающая, опытная. По нашему мнению, могли бы еще долго работать и приносить пользу. Германии именно сейчас нужны толковые работники в разных сферах, и у нас в стране и, особенно, на новых, осваиваемых нами территориях. Почему мы обратили внимание именно на вас? Во-первых вы сами еще можете многое сделать по жизни, а кроме того у вас прекрасные дети рядом, и ваша дочь Надежда, и соседская девочка Ольга, её подруга. Уже вполне оформившиеся девушки, отличники учебы и прилежные во всем. Их только надо подучить чему-то достойному и тогда счастливая жизнь им будет обеспечена.
Мы бы могли посодействовать и с их обучением, и дальнейшим трудоустройством, да и вашим тоже. Чем вы сможете им помочь, работая за гроши уборщицей? Ничем. Просто испортите девочкам жизнь и все. Наши войска скоро войдут в Москву, советская власть исчезнет навсегда, поэтому, вполне разумно уже сегодня подумать вам о своем будущем и будущем ваших детей. Мы предлагаем идти на работу к нам, сегодня, сейчас, добровольно; и тогда ваша жизнь станет насыщенной, полноценной и богатой, ибо вы будете работать на великую Германию, страну, равной которой по экономической и военной мощи, сегодня в мире нет! Вы поняли, что я вам сейчас сказал? Если поняли, то я жду вашего ответа. Вы даже можете несколько минут подумать, хотите посоветоваться с девочками, но ответ дать немедленно!».
Анна опустила голову, с минуту помолчала, потом выпрямилась, и, глядя прямо в лицо офицеру, проговорила: «Я благодарю вас за внимание к нашей семье, но скажу откровенно не пойду я на вашу работу. Да, я не хочу, но не это главное я просто Не могу! Мой отец и два старших брата погибли на прошлой германской войне, муж тоже с вами воевал, был несколько раз ранен, и я не могу предать их память, ни за что. Поэтому сама не пойду и девочек своих вам не отдам!
Да они и сами к вам никогда бы не пошли. Они родились и выросли при советской власти, знают, что и сколько она для них сделала, и не будут работать против неё и своего народа! Делайте, что хотите, а лучше отпустите нас домой, проживем как-нибудь без ваших милостей!». Она проговорила это, не повышая голоса, обыденно, как вроде бы здесь ничего особенного не было и всем все должно быть понятно.
Сидевший за столом офицер, выслушав такую простую и понятную отповедь, переменился в лице, бросил сигарету в пепельницу, приподнялся над столом, опершись на обе руки, и буквально закричал: «Ты, глупая женщина! Ты знаешь, где ты сейчас находишься? В отделении гестапо! Уже за то, что у тебя сын сегодня воюет против нас, а ты была советским активистом депутатом районного совета, я должен бы был тебя расстрелять прямо там, на станции, в твоем дворе! Так ты еще плюешь на наше предложение идти к нам на работу! Ты что забыла, что идет война и работают законы военного времени?! . Так знай из этого кабинета только два пути или ты идешь к нам, а это уже не предложение, а приказ, или пойдете вместе с теми местными евреями в расстрельную яму. Только перед этим, наши солдаты познакомятся с вашими прелестями, твоими и девочек, они это хорошо умеют!. Ты меня поняла? это уже приказ, а за невыполнение приказа на войне смертная казнь. Даю тебе последний шанс, поговори со своими девочками, объясни все, что я тебе сказал и очень постарайся уговорить их. Они же еще не жили!»
« Я вам уже сказала, господин офицер, тихо проговорила Анна, это мои дети, и я их хорошо знаю. Уговаривать и пугать их, бесполезно, да я и не буду этого делать, чтобы не случилось!».
Гестаповец не стал больше дискутировать, зло крикнул что-то по-немецки, вошла та же молодая женщина, которая привела Анну к нему, он ей приказал привести в кабинет обоих девочек. Когда они вошли, он, с деланным сожалением произнес: «Скажете спасибо своей маме, за то, что она отправила вас в расстрельную яму!». Снова сказал что-то по-немецки, своей помощнице, та вывела Анну и девочек в коридор, перепоручила их двоим охранникам, и вернулась в кабинет начальника. Офицер уточнил: «Когда у нас очередная еврейская «зачистка» по Виннице?». «Послезавтра» ответила помощница. «Возьми охрану и мою машину. Отвези эту маму с девочками в еврейское гетто. Предупреди от моего имени всех, чтобы их эти два дня никто не трогал, даже пальцем, а потом и тоже под твою личную ответственность, проследи, чтобы они были ликвидированы с евреями вместе. Повторяю убедись сама, что они ликвидированы и доложишь мне лично. Жалко их, уж больно материал качественный, но не наш. Запомни это и есть настоящие Русские. Их не переубедишь и не купишь, можно только убить. В нашей работе, это тоже надо иметь в виду. Таких в России много. Уважаю достойных противников, поэтому и делаю, иногда, для них, что могу,но не больше. Надеюсь, ты меня поняла. Это Приказ!».
Приказ был выполнен. В сентябре 1941 года в районе Винницы, были уничтожены многие тысячи евреев. Среди них, не случайно, а по целенаправленной злой воле, оказались и три украинки, Анна Михайлюк, Надя Михайлюк и Оля Шумейко.
Глава третья
Утро занималось пасмурное. Дождя не было, но тучи плотно покрывали ближайшие горы и буквально стелились над крышами домов. Осень вступала в свои права. Кто-то громко постучал во входную дверь дома. Моника слышала, как встала и вышла к посетителям мама, о чем-то громко разговаривала с какими-то мужчинами, даже кричала. Потом все стихло. Мама зашла в дом и прошла в комнату Моники. « Вот так, дочка» сказала она, « в один момент, остались мы с тобой ни с чем, даже без собственного дома. Твой отец, этот австрийский подонок, уехавший месяц назад в Вену, якобы за запасными частями и красками, на самом деле сбежал. Сбежал не только потому, что в Черновцы вошли советские войска, а скорее всего, сбежал от нас с тобой. Ну. сбежал и сбежал, так нет же, оказывается, он еще раньше продал наш дом, вместе с мастерской и всем хозяйством, какому-то местному еврею и дал гарантию, что в течение трех месяцев, мы дом освободим и уберемся отсюда. Так вот, те три месяца прошли, и новый хозяин, пришел с оформленными бумагами, вселяться. Он не думал, что кто-то здесь будет и очень удивился, что мы здесь еще находимся. Можешь представить себе, как и я этому удивилась.
Новый хозяин дал нам три дня сроку на выселение. И что нам теперь делать? И куда подаваться?. Я проверила документы, там все правильно и зацепиться не за что, тем более, что Иозеф, был единоличным собственником всего проданного им, движимого и недвижимого имущества. Мы с тобой в этой сделке никаких прав не имели, поэтому не участвовали и ничего об этом не знали. И что делать?. Хорошо, что хоть ты закончила учебу, а то и платить бы пришлось еще и за это, а у нас денег только на карманные расходы!».
Мама пошла на кухню, а Моника лежала на спине в полумраке комнаты, ошарашенная новостью, принесенной мамой, но в душе не чувствовала особой обиды на отца, так как это должно было случиться рано или поздно. Приход советских войск в Буковину, только сильнее обострил давно сложившуюся в семье ситуацию и дал отцу, дополнительный, больше моральный, чем какой-то другой (политический, или экономический), толчок повод, для такого, некрасивого поступка. А может у него (отца) были какие-то свои соображения на этот счет? А может он еще заберет их в свою Вену?. Там у него были живы родители и еще после первой германской войны, когда Буковину оккупировали румыны, а Моника еще не появилась на свет, отец с мамой посещали несколько раз родителей отца. Из Черновцов- в Вену ходил специальный поезд. И все было нормально. Правда, позже, уже в последние несколько лет, родители Моники часто ссорились по разным мелочам. Отец все стремился вернуться в Австрию, его родители старели и просили вместе с семьей переехать в их дом.
Но мама всегда была против переезда в чужую страну. Не нравилась ей та старинная чопорность, царившая в семье отца, заведенные там порядки и семейные традиции, и, особенно, внутрисемейные взаимоотношения. Там все было не так, как здесь, и мама не могла с этим смириться. Возможно, эти разногласия и стали причиной такого поведения отца. Но, как бы то не было, сегодня они с мамой попали в очень сложное положение. В первую очередь материальное. При отце они жили в этом плане вполне благополучно, ни в чем не нуждались и ни в чем себе не отказывали. А теперь что!?. Близких друзей-родственников у них в Черновцах нет, помощи ждать не откуда, значит надо искать какой-то выход. Какой?
Странным получился лично для Моники, этот, 1940 год. Очень уж он был для неё насыщенный, причем насыщенный такими событиями и отдельными моментами, что не каждая молодая девушка в её возрасте, могла бы себе подобное представить. А уж тем более, с кем-то поделиться, даже с родной мамой.
Все началось еще во время предыдущих рождественских каникул. На рождественском бале маскараде в лицее, где Моника представлялась в костюме «холодной Феи», к ней подошел мужчина в маске волка, с приглашением на танец. Моника сразу его узнала. Это был преподаватель немецкого языка и литературы из их лицея. Молодой парень, выпускник Венского университета, с громкой фамилией Бах, да еще с «баронской» приставкой «фон».Прибыл к ним в лицей, в начале выпускного курса. Был он неказистым на вид, с худым продолговатым лицом, белыми бровями, такими же белесыми волосами, прилизанными каким-то маслом, и с каким-то неприятным, постоянно подозрительным взглядом бесцветных глаз. Прибыл он в «малую Вену на Пруту, (Черновцы)», скорее всего, чтобы набраться преподавательской практики на периферии.
Моника, в отличие от многих сокурсниц ( украинок, румынок, евреек и даже местных девушек немок), в совершенстве владела немецким языком (отец австрийский немец!), даже с каким-то «венским» диалектом. Училась по всем предметам только на отлично, но, с новым преподавателем, отношения у неё, почему-то сразу не заладились. Причем это все так по мелочам, на словах, но когда мелочей собирается много, они перерастают во что-то крупное. В данном случае в обоюдную неприязнь.
И, когда он, вдруг, подошел к ней пригласить на танец, Моника, сама не понимая почему резко развернулась и, схватив первого попавшегося на пути парня сокурсника, закружилась с ним в танце. Получилось все так неожиданно и для неё, и тем более, для того парня, но в общем бальном Рождественском веселье, это было как само собою разумевшееся и никто не обратил на это внимания. Кроме молодого преподавателя, фон Баха. С началом нового семестра, он стал откровенно издеваться над студенткой Моникой. Постоянно вызывал к доске, нагружал и перегружал различными дополнительными заданиями, старался запутать её в ответах на вопросы, откровенно вызывал на грубость, чтобы потом иметь право других способов воздействия, а главное занижал до минимума оценки и искаженно докладывал различные факты её «поведения» руководству лицея. Сокурсники все это видели и понимали, но никто не хотел вмешиваться и портить для себя выпускной год.
И тогда Моника решилась. Нет, она не пошла на поклон к заносчивому «барону». Она несколько дней тайно следила за ним, а потом написала анонимный донос на ненавистного преподавателя и бросила конверт, в специальный ящик для писем, находившийся рядом со зданием румынской жандармерии. Написала о том, что он нехорошо отзывается о румынской власти, что посещает националистические украинские кружки и т.д..И стала ждать последствий. Понимала, что вряд ли в жандармерии обратят внимание на донос анонима, но надеялась. Прошло несколько недель. Фон Бах, так и читал у них лекции, и так же продолжал издеваться над Моникой, никаких последствий её заявления, не было видно. Моника уже начала злиться не только на учителя, а и на румынскую власть, которая не принимает мер по восстановлению справедливости в её городе.