Может, остёрцы. Может, и свои пожала плечами Оляна и тоже отпила из кружки своей, морщась, словно гадость какая-то там была. Схватка случилась. Княжича хотела она отбить и в Велеборск вернуть. А там Кто его знает, что делать собиралась. Она как узнала, что Чаян-то к Елице ластится, так сама не своя стала. Я говорила ей: вздор придумала вместе с Эрваром своим. Так вот
Женщина вздохнула, махнув рукой сокрушённо.
И что же? Тело ей не отдали, получается? Вышемила сложила руки на коленях, не зная даже, куда их деть.
Хотелось ёрзать на месте, словно тревога вспыхнувшая во всё тело разом иголками впивалась. И сердце колотилось так глухо, тяжко: жалко было Радана жуть как. И в голове мысль о смерти его не укладывалась всё ворочалась, будто жернов мельничный пустой.
Не отдали, Оляна глянула в окно, что впускало в горницу тихие звуки со двора.
Там почти никого и не появлялась сегодня, хоть и пытались дружинники да челядь вести себя, как обычно. Да и они чувствовали недоброе, а потому показывались на глаза гораздо реже, словно вспугнуть боялись ещё большее лихо.
Так что ты Зимавин порог не обивай пока. Она не в себе теперь дюже, продолжила женщина. Как весть эту Эрвар принёс, она и слова больше никому не сказала. И мне даже. Так вот и ходит только рядом с ним. С ним, может, и говорит о чём-то. Взгляд у неё сейчас страшный.
Смотрела Зимава и правда теперь совсем уж безумно. И спокойно, кажется, и в то же время понятно становилось, что в душе её сейчас пустота неизбывная. Не знала, конечно, Вышемила, что значит сына терять. Но и представить могла, какая боль терзает сестру.
Придёт ли в себя теперь?
И что мне делать? она снова взглянула на Оляну, своим вопросом заставив ту вздрогнуть. Зимава велела мне домой возвращаться, как только приедет она вновь в Велеборск. А сейчас Как оставить её?
Стало быть, возвращайся, раз велела, в голосе женщины прорезалась знакомая твёрдость, которой она, верно, набралась от Зимавы. Ждать тут нечего. Не нуждается она в тебе. Иначе позвала бы. А как, может, разрешится что, так и пришлю тебе весточку в Логост.
Что ж я родителям скажу? забилась в груди тупая, словно обух топора, паника.
Ведь отец, как узнает, что стряслось с дочерьми обеими неведомо что с ним самим станет. А уж что о матушке говорить, хоть та порой и проявляла стойкость поболее него. Что у Зимавы, что у Вышемилы, жизни под откос пошли, и только теперь гадать остаётся, чья быстрее с самую пучину скатится. Если Леден не приедет в Логост свататься, то выйдет всё совсем нерадостно. Одна на него надежда.
Скажешь, как есть, Оляна отставила наконец кружку с совсем уж остывшим отваром и встала. Прошлась по хоромине тесноватой, размышляя о чём-то. Может, и Зимаве лучше будет домой вернуться, как возвратится сюда Елица. Не будет им жизни бок о бок спокойной. Думается мне, во много она княженку винить будет.
Больше и добавить к тому было нечего. Вышемила посидела ещё немного, а там к себе вернулась, под присмотр Таны. И надеялась всё же, что сестра пожелает с ней увидеться, но в горнице её как будто и вовсе никого не было такая тишина стояла.
Пришлось на следующий день и сборы в дорогу начать. Отправили гонцом в Логост кметя из тех, что на пути в Велеборск сопровождали, чтобы родичей предупредил. Время им, видно, понадобится, чтобы к вестям худым подготовиться. Свыкнуться с тем, что жизнь младшей дочери в столице не сложилась пока.
На другое утро уж и выезжать всё было готово. Свежий ветер, чуть сырой после ночного дождя, пригибал к земле чахлую траву, что островками росла во дворе, почти напрочь вытоптанная. Ещё моросило тихо, но небо на западе уже очищались помалу, рисуя над окоёмом, изрезанным башнями городской стены, прозрачно-голубую полосу. Стояла во дворе повозка, толклись воины из отцовской дружины, обсуждая тихонько грядущую дорогу назад. Наблюдала за всем с крыльца Оляна, словно хотела хоть как-то заменить собой сестру, которая так и не попалась ни разу на глаза, ни слова не передала хотя бы через Эрвара своего. Вышемила всё поглядывала на терем, пока садилась в телегу, с ожиданием и упрёком, наверное. Уж как можно было подумать, что настолько окажется она не нужна Зимаве. Будто была Радану чужой. Хоть и любила с ним гулять да играть, когда в гости приезжала или когда сестрич её маленький наведывался в Логост с нянькой увидеть бабушку да дедушку.
Так и выехала Вышемила из ворот, покачиваясь на мягко устланном сидении повозки лицом к терему, к детинцу, который всё отдалялся, словно таял в перестуке колёс по мостовой. А после и к Велеборску самому. Только череп тура, всё такой же грозный и безразличный ко всем, кто приезжал в город и покидал его, смотрел протяжно вослед. И стояли ещё долго перед взором его глазницы чёрные, как пропал он из виду. Осталась за толстыми стенами Зимава, такая далёкая теперь не потому что разделяли их долгие вёрсты, а потому что, как приехала Вышемила в дом её, так и ни разу тепла сестринского не ощутила, что исходило бы от неё. И не могла теперь понять, когда случиться могло, чтобы так их жизнь разделила словно по разным берегам широкой холодной реки кинула.
Одно грело сейчас: обручье в ларце, что уложен был в сундук. Предназначалось оно для того, кого полумертвяком звали за стужу, которую он в сердце нёс. Но который оказался с Вышемилой гораздо приветливей и ласковей многих. И взгляд сам собой скользил то и дело по всадникам, что ехали рядом с повозкой, словно увидеть пытался в лицах их черты остёрского княжича хотя бы отдалённо.
Потянулись недвижимым частоколом леса, то истончаясь, становясь прозрачнее, то уплотняясь, словно колосья в снопе так, что и проехать, кажется, через чащу эту никак нельзя, если и захотелось бы. Иногда распахивали они будто врата широкие и открывался простор ветренный то с одной стороны дороги, то с другой: нивы зеленеющие, залитые светом Ока, отчего казались они полотнищами, окрашенными пижмой. И плыли над ними облака, то крутобокие, пухлые, перекатываясь, толкаясь и пряча за собой светило да не надолго. То, словно вытянутые из Макошиной кудели пряди, почти не заметные, тающие. Только и оставалось порой в дороге, что в небо смотреть, к счастью, нынче благосклонное, будто сам Сварог решил Вышемилу до отчего дома проводить и детей своих усмирил, чтобы не случилось никакой в пути заминки. И незаметно так случилось, что показались уж впереди стены Логоста, тесные да невысокие это после Велеборских-то! И даже сердце защемило: и от радости, что отца с матерью увидеть вскоре доведётся, и печалью смутной. Покидала она дом с такими чаяниями светлыми, что хоть со всеми вокруг делись. Но померкли они все за время жизни в Велеборске и теперь только тени от них, точно сажи разводы, остались.
Логост жил, как и всегда, как помнила Вышемила с детства самого. Казалось, что и здесь должно измениться что-то, как поменялось в душе её, но нет: никто о тревогах её не знал, а стенам бревенчатым, на долгие зимы построенным, всё равно. Они вмещали в себя переживания всех людей, кто жил под их защитой.
Во дворе детинца, почти игрушечном теперь на взгляд Вышемилы, пока никто не встречал. Но сразу прыснули, словно кузнечики из-под ног, отроки к терему, как увидали вернувшуюся боярышню.
И не успела ещё Вышемила в дом подняться по всходу, как вышла навстречу мать. И ничего они друг другу не сказали: только обнялись. И лишь от этого уже стало понятно, что Ранрид обо многом догадывается. Вряд ли добрый случай вернул бы дочь домой, когда было наказано ей рядом с сестрой оставаться.
Накрыли скоро обедню, но оказалось, что отец на ней так и не появился. Увели его вновь дела важные прочь из Логоста, и должен был он появиться со дня на день. Жалко было: хотелось его увидеть, человека самого близкого и теплого с детства самого. Жалиться ему, конечно, Вышемила не стала бы о недоле своей, да и просто встретить участливый взгляд Чтибора было бы теперь хорошо.
Обо всём матушке она в тот же день рассказала, сидя в её горнице, наполненной родным, знакомым запахом лучин и отвара кожевенного: как та любила. Ранрид опечалилась крепко: это Вышемила умела замечать даже по её невозмутимому чаще всего лицу. Другой бы сказал, что не тронули дурные вести души боярыни, но дочь знала наверняка, как сильно её сейчас кольнуло болью и тревогой за Зимаву. О себе Вышемила пока ничего говорить не стала. То ли совестно было самой за себя, то ли просто неловко омрачать мысли матери ещё больше.
Дня не прошло, вернулся и отец да собрал всех домочадцев в трапезной: привёз с торга и вина кувшин: дорогого, но на диво вкусного словно само в горло льётся. Не знал, что вести его здесь ждут вовсе нерадостные. Матушка сразу обо всём ему поведала: ещё Вышемила с ним свидеться не успела. Больно рано возвернулся: лишь светило взошло. Какой отклик горе Зимавы в его душе нашло ведь внука он, вестимо, очень любил никто не узнал в доме. Словно боярин скрыть всё это хотел. Да всё за обедней и выяснилось.
Мрачнее он оказался самой глухой чащи. Встретил Вышемилу взглядом тяжёлым и разочарованным. Сухо поздоровался, словно первый раз в жизни был не рад её видеть. Она, робко поглядывая на мать отца приходилось видеть таким совсем нечасто села напротив него и тут же взор опустила.
Видно, братья остёрские, принесли с собой недолю большую на эти земли. И людей, что с ними столкнулись, ею наделили, заговорил Чтибор после долгого и тягучего молчания. Вот и Зимава
Он взглянул на Вышемилу исподлобья, будто и она к тому оказалась причастна.
Зря ты на них попыталась было она заступиться, но мать глянула на неё так, что все слова тут же застряли в горле.
А ты помалкивай лучше, добавил Чтибор. Думаешь, нравится здесь кому-то, что Светоярычи эти в княжестве хозяйничают? Что они Зимаву и Елицу стращают? Да пока вынуждены мы молчать. Косляки нас треплют, да и остёрское войско ещё не делось никуда. Но только на надо защищать их. Коль я считаю, что они горе за собой несут, то ты уж никак этого не изменишь.
Они не такие уж плохие. Я знаю, упрямо возразила Вышемила. Я две луны рядом с ними прожила. А Зимава Она
Вот пожила, и хватит, перебил отец. Лучше бы и не отправлял тебя туда. Мне уж Тана обо всём рассказала, что приключилось с тобой, Вышемила только и открыла рот да закрыла вновь. Чтибор зубы стиснул, не сводя с неё пытливого взгляда. Что скажешь на это? А я ведь не просто так уезжал. Жениха тебе сыскал хорошего. Да только как прикажешь теперь перед ним оправдываться за то, что невинной ты должна быть, а оказалось
Как будто я в том виновата! вспылила наконец она, вставая, да отец рукой махнул резко, приказывая снова сесть и пришлось повиноваться.
Ты виновата, а кто ж? сказал он уже спокойнее. Что с княжичем спуталась. Оттого и беды.
Вышемила только прикусила губу, чтобы тут же не расплакатьс. С сочувствием смотрела на неё матушка, но молчала пока, не вмешивалась, а отец, кажется, готов был в пыль её размолоть за то, что не по её вине-то и случилось.
Он приедет за мной, сказала тихо. Я уверена.
Вот, коли приедет, там и думать будем. Если не опоздает, хмыкнул Чтибор. А пока ты к мысли привыкай о том, что замуж скоро выйдешь. Не позже, чем по осени. Объявится твой княжич или нет, а я попытаюсь Белояра уговорить, чтобы женщиной они тебя взяли в свой род. А жених Любор скоро и со сватовством приедет. Ты же знаешь его.
Конечно, она знала Любора, сына боярина Истопского Белояра. Виделись они и в детстве частенько, а после и по юности, случалось. Да только разве она подумать могла, что однажды тот мужем ей стать вознамерится. Отец с договорами такими не слишком-то торопился, всё приглядывался к тем, кто женихом мог стать для дочери молодшей, обручать её раньше времени не хотел. А тут на тебе за несколько дней всё решил, словно поскорее дело это завершить придумал. Не иначе о том, что с Вышемилой в Велеборске случилось, узнал он раньше её возвращения. Да только разве признается, разве выдаст теперь того, кто всё ему рассказал?
Думается, меня ты и спрашивать не станешь, хочу ли я, и кому моё сердце отдано? Вышемила отодвинула от себя миску, где уж остыли свиные почки с горохом и сметаной приготовленные, и снова взор на мать обратила, ожидая хотя бы её понимания.
Хватит перечить. Коли отец так сказал, так и будет, приговорила та да не то, что хотелось. А против рода своего пойдёшь, тебе только хуже станет. Ни люди, ни Боги тебя не поддержат. Встречала я твоего Ледена. Красивый он и сильный воин. Да только лучше тебе за Любора пойти.
Вышемила больше ничего слушать и не стала. Не успокоил её ровный и спокойный, что неспешный вечерний ветер, голос матери. И строгий взгляд отца не вызывал в душе робости. Наоборот ещё сильнее наперекор им пойти хотелось. Она встала и, не слушая резких откликов в спину, вышла из трапезной и к себе направилась.
Там она и просидела почти до вечера самого, размышляя, что же дальше ей делать, да как не выйти замуж за того, кто ей вовек не сдался, хоть парнем был и неплохим. Да пока ничего не придумывалось толкового.
От лютой головной боли её спасла только челядинка, что прибежала из небольшой веси Быстрянки, лежащей подле Логоста почти у стен его. Пришла она из дома старосты Дубовы, с дочкой которого Даринкой она водила давнюю дружбу. Холопка и передала просьбу прийти нынче в беседу к девушкам, повидаться с подругами, надолго оставленными. И, не сказав о том ни Тане, от которой улизнуть удалось, нарочно не предупредив ни отца, ни мать, Вышемила отправилась прочь из детинца, который стенами своими будто раздавить её норовил.
Девушки оказались рады видеть её. Долго они просидели, неспешно вытягивая из куделей нитки. И разговоры всё нынче текли в беседе незамысловатые, но тёплые, от которых словно всё тело отдыхало.
Ночевать Вышемила осталась у Даринки. Солгать пришлось матушке её и отцу, что Чтибор и Ранрид о том знают. Укрылись они в закутке девичьем, лежали обнявшись и говорили ещё долго, пока сон не сморил. Да только о Ледене слова всё как-то и не пришли: не хотелось ни перед кем, даже перед подругой давней, о княжиче остёрском говорить, словно любой мог разрушить неосторожно чаяния о нём.
Но ещё не отступила мутная туманная ночь, не пролились первые лучи светила в окно, как раздался снаружи страшный шум. Проснувшись, Вышемила не сразу поняла, что это. Только через мгновение, сев на лавке и прислушавшись, различила людской гомон. И вдруг полыхнуло вдалеке, словно огонь Перунов, да не холодный, как блик на клинке, а горячий, жаркий пожар. Загрохотало что-то, послышался посвист лихой и страшный в этой тихой ещё мгновение назад ночи. Словно вздрогнули синие предрассветные сумерки. Вышемила встала, отодвинула волок шире, потревожив еще сонную Дарину и бросился в хоромину запах гари; голоса и выкрики стали громче.
Где-то занялся уж пожар и отсветы его оранжевые дотягивались до серёдки веси.
Вскочил первым староста Дубова, оделся скоро, а переполошенным женщинам велел в избе оставаться, не покидать её, коли надобности не будет.
Косляки? спросила его жена Лияна почти обыденно.
Ведь не первый раз нападают, а особливо после этой зимы. К такому, конечно, не привыкнешь, но что-то со временем в душе словно успокаивается, не вызывает уже той страшной паники, которая терзала поначалу и выметала мигом из головы все мысли, кроме одной: Что делать?
Староста прихватил оружие, что было у него: меч ещё дедовский да топор увесистый.
Они, кто ж ещё.
Может, уйти всё ж надо? Вышемила принялась одеваться, не сидеть же в сорочке одной, ожидая неведомо чего.
Много их нынче, похоже. Вон как шумят. Коль подбираться близко станут, уходите в лес. А пока тут безопаснее. Может, остановим ещё, Дубова последний раз окинул женщин взглядом и вышел.