Как моя Верка солянку готовит язык проглотишь! Тебе обязательно попробовать нужно. Считай намекаю, в гости зову. Только водку ты в пакет от сока перелей, чтобы Верка не ворчала. А то, как водку увидит может кастрюлю с солянкой нам с тобой на голову одеть.
Солянка та жирная, наваристая. Ложку воткни и та стоять будет! У меня на Верку вообще все стоит. Ну ты понимаешь, да, куда я клоню? Сколько лет вместе прожили, двух дочерей замуж выдали, а все как в первый раз! Сейчас такой любви и не сыщешь, хоть весь мир обойди!
Здоровье я, значит, поправил, глядь а в телефоне пропущенных уйма! И все от Коляна. Чего ему в субботу утром не дрыхнется? Так и я б дрых хоть до обеда, но тут солянка. Ее ж нужно, пока горячая, есть. Потом уже совсем не то получается. Должон же я свой супружеский долг исполнить! Баба моя исполнила, с утра у плиты копошилась. Теперь и мой черед настал отведать, что она там настряпала. А то какая это любовь получается, если она стряпать будет, а я морду воротить?
Оттого нонче и разбегаются все, только поженившись. Что на каждом углу на тебе бургерная, на тебе шмургерная. Бабы у плиты не стоят, все на готовое пожрать ходят. Так откуда она, любовь-то, возьмется, коли баба свой прямой долг не исполняет у плиты не стоит, полы не моет, пеленки не стирает? Всю любовь этими штуками новомодными убили. Там тебе пылесос автоматический, здесь тебе памперсы. Так до того доживем, что детей никто делать не будет, а все там же в магазинах, покупать начнут. В мое-то время детей то в капусте находили, то аист приносил, а сейчас все в магазинах покупают.
Заморил я червяка и Коляну набрал.
Так и так, говорит, Ильич как в воду глядел. Довели нашего Тоху докторишки, совсем со свету сжили. Таблеток всю пачку перед сном слопал, да так и помер от таблеток тех.
И тут меня как из ушата окатили. Как же так-то? Такой человек был! Человечище! Сколько пользы приносил! Я, правда, не знаю, кому и какой пользы он приносил, но, раз человек был стало быть и польза от него была. Как иначе-то? Это ж природой задумано! Даже от комара, от букашки маленькой и то польза есть, а от человека тем более!
Так погано на душе стало. Слезы сами собой хлынули. Достал я из загашника чекушку и прямо из горла, не чокаясь, пригубил. Как-никак человек еще ночью помер, на дворе уже обед, а я его и не помянул еще. Стыдно! Словно и не человек был, а собака бездомная, пес шелудивый. Не по-нашнему это.
Верка сразу ор подняла.
Зенки раздуплить не успел, кричит, а уже заливаешь!
Уйди, говорю, мать. Горе у меня. Друг умер! Ну, как друг не так, чтобы уж сильно друг. Но то, что помер это совершенно точно.
А слезы-то текут, остановиться не могу. И водочку в себя заливаю тоже остановиться не могу. И на врачей этих такая злоба проснулась зла не хватает! Слов других нету коновалы. Ради того, чтобы таблетки свои втюхать, человека в могилу согнать готовы. Ничего святого в тех врачах нету!
Хорошо я так помянул Тоху. Всю чекушку помянул. А чекушка это ж хлеб! Это ж то, без чего ни один человек прожить не может! В ней же вся радость, в беленькой. Как соляночкой закусил так и вовсе перепугался оттого, что удовольствие получать начал. Нехорошо это. Что я садист какой, что ли, чтоб удовольствие от поминок получать? Так и в маньяки недолго уйти, если удовольствие от поминок получать начну! Сам же людей начну в расход выводить, чтобы потом поминать их.
Затем собрался и в гараж пошел. Там уже Ильич с Коляном ждали, тоже Антоху с утра поминали. Так ведь тоже нельзя, чтобы в одинокого поминать! Так и до алкоголизму недалеко! А алкоголику водку пить никакая не радость, а прямая, насущная необходимость. И где ж тогда радость в жизни будет, если даже в водке ее не будет?
Сходили снова, затарились и втроем уже поминали, не чокаясь. Степан Ильич он не только петь мастер, но и слова говорить. Вот он и говорил какой, декать, человек ушел хороший, да земля ему пухом. Так ведь оно природой так устроено все там будем.
Даже Колян слова сказал!
Хоть и морда был Тоха, говорит, и не скидывался никогда. Да и работничек из него так себе. Но о мертвых, как говорится, или хорошее, или ничего. Так что, говорит, ничего говорить не буду, скажу только, что хороший он был человек, хоть и дрянь редкостная.
Потом засопел и отвернулся. А я в затылок-то Колькин, шрамами от бутылок порезанный, когда он в десантуре служил и бутылки о башку свою бил, смотрю. И вижу в том затылке глаза человеческие. Вижу, что стыдно ему. Стыдно, что харю начистил такому человеку хорошему, хотя и хорошим он не был, но, определенно был человеком.
Я тоже расчувствовался. Как я расчувствовался чуть слезу не пустил второй раз за утро! Даже надумал слова какие-нибудь написать, чтобы звучало красиво, и в стихах. Чтобы на могилке Тохиной их высечь. Я ж в школе какие стихи писал! Какие это были стихи! Литричка наша, как прочла заплакала и вышла из класса. Прямо вся, целиком и вышла. Меня ж в школе звали Александр Юрьевич Гоголь! Нет, не самом-то деле я Геннадий Иванович Портер. Для своих просто "Иваныч" или "дядя Гена", как крокодил из мультика. Мамка "Генкой" кликала. А фамилия моя красивая, как пиво, от отца досталась. Тому от его отца, деда моего, стало быть. Деду от прадеда и так далее. Фамилия наша это, можно сказать, фамильная ценность! У всех в нашем роду такая фамилия была.
А Александром Юрьевичем Гоголем звали, стало быть, в честь Пушкина, Лермонтова и Гоголя, которые, соответственно, Александром, Юрьевичем и Гоголем были. Я тогда, в школе, стихи на японский манер писал. Там они "танками" называются, что на нашенский переводится "Армата". Вот, послушай:
Душевно-то как! Сам плачу, как вспоминаю. Такие слова в граните высекать нужно, а литричка мне двойку поставила. От зависти. Оттого, что сама так в жизни не смогёт.
На третий день, как полагается, похоронили Тоху. В гробу лежал как новенький. Лучше, чем при жизни был. Розовый, упитанный. Не то, что при жизни бледный и тощий. Где он так харчануться-то перед смертью успел?
И в костюмчике новеньком, с иголочки. Сплошная красота! Я когда женился у меня такого красивого костюма не было, как тот, в котором Тоху хоронили. Даже завидно немного стало, на тот костюм глядя.
Вдова тоже, как полагается, рыдала, причитала:
На кого ж ты меня, говорит, горемычную оставил, я ж души в тебе не чаяла, всех своих деток в честь тебя Антоновичами называла. Куда ж мне теперь, с ипотекой да тремя детями, деваться? Кто ж меня, такую, замуж-то возьмет?
Ты, говорит ей Колян, успокойся, мать. Наоборот очередь на тебя стоять будет. И ипотека уже есть стало быть, брать не нужно будет, только подкрасить где да обои подклеить. И дети тоже есть, заново делать не нужно, только этих умывать изредка, когда замараются сильно.
Так она пуще прежнего в слезы. Расчувствовалась от такой поддержки, какой не ждала.
Потом в заводской столовой, всем заводом, помянули Тоху. С супчиком, кутьей, водочкой. Сам начальник слова говорил, дескать, какой незаменимый человек был, работать работал, а премий не просил, не то что даромеды некоторые. Мол, лучше б вы, сволочи неблагодарные, перемерли, а такой замечательный человек остался бы, работу работал и в тряпочку помалкивал. Все мечтал до пенсии доработать, чтобы бесплатно на пенсии на работу ходить. Зачем ему нужно будет зарплату получать, коли и так пенсия имеется? Такому работнику не только зарплату платить не нужно нужно наоборот! За разрешение на работу ходить деньги брать. А то что ему там, на пенсии делать, кроме как со скуки киснуть? А тут, на заводе, и работенка всегда найдется, и коллектив душевный. Кроме тех, кто премии и прибавки к зарплате просит в них ни души, ни совести.
Эвона как бывает! Был человек и нету. Только карточка на доске почета осталась, черной ленточкой помечена. И строка в табеле, что вдове покойного тысяча рублей на похороны выдана.
Глава 3
Устал я на похоронах, намаялся. Это ж какую же силищу иметь нужно столько раз стакан поднимать! Рука чуть не отвалилась! И то не все осилили, я одну бутылку с собой умыкнул. А чего добру пропадать-то? Там инженера всякие, бухгалтерия, кадры задохлики сплошные. Они б, может, и выпили бы, да где им? Куда это интеллигенции вшивой с нами, с рабочим классом тягаться? Я-то весь день у станка стою, железки точу, силища в руках такая, что коровий рог в бараний завернуть могу. А они там что? Сидят, бумажки с места на место перекладывают, ничего тяжелее ручки отродясь не подымали. Вот и откуда у них, спрашивается, сила? Уж если у меня рука устала они, интеллигенты эти вшивые, тем более не осилят!
Колька тоже молодец, тоже флян уволок. А Степен Ильич целых четыре! Сразу видно не зря жизнь прожил, набрался опыту. Наш человек, старой закалки. Заслуженный! Не даром у Ильича грамота почетная имеется. Сам, своими глазами видел на стенке в рамочке висит. С золотыми буквами, росписью и печатью гербовой. Лично, директор завода, в день выхода на пенсию вручил. А грамоты за просто так не дают, тем более почетные. Где тогда смысл в грамоте, если раздавать их направо и налево? Стало быть, ежели грамота есть то человеку почет и уважение!
Так мы еще на скамейке в парке посидели, среди своих Тоху помянули, земля ему пухом, а хлеб солью. Или не знаю я, как там правильно говорится, да днем с огнем кашу не испортишь.
Пришел домой я и сразу спать завалился, даже к Верке не приставал настолько устамши был. И снится сон мне дивный-предивный. Будто провели мне в гараж трубопровод с двумя краниками. Один краник откроешь водочка потечет. Второй откроешь солянка побежит, только успевай тарелку подставляй. И сидим мы в том гараже обычной компанией я, Колян и Степан Ильич. Втроем, стало быть, без Тохи. Оно и понятно откуда Тохе взяться, ежели он мертвый совсем? Да не так мертвый, как Ленин, который и ныне живее всех живых, а насовсем мертвый. Такой мертвый, что мертвее и не бывает, как мясо в колбасе.
Беленькой в стаканы набрали, солянки полные тарелки навалили, хвать а хлебушка-то и нету! И как ты мне прикажешь солянкой без хлебушка харчеваться? Разве ж можно так солянкой, да без хлебушка? Это ж как бутерброды с колбасой, но без хлеба. Вроде как вкусно, но не хватает чего-то. Да и масло некуда мазать, коли хлеба нету, если только сразу на колбасу. Только не держится на колбасе масло, потому как колбаса жирная и масло тоже жирное, вот и не липнут друг к другу. А на хлебушке отверстия специальные приделаны, чтобы что угодно положить на него можно было и прилипнет намертво. Хочешь масло, а хочешь горчицу. Да хоть медом намажь все одно, на хлебе лежать будет и никуда не денется.
Стало быть, начали мы кумекать. Прямо там, во сне, думу думать. Я собой возгордился прямо! Это ж какой я мужик дюже умный, что не только наяву, но и во сне думу думать могу! Вот кого в начальники ставить нужно, а не всяких там Петровичей, которые в начальники лишь оттого пробились, что рожа круглая, как квадрат, и ушей из-за щек не видно. По уму-то давно никого в начальники не ставят, только по роже судят.
О том мы думу думали, кого бы за хлебушком отправить. Вдруг глядь, Тоха пришел.
Вот, говорит, мужики, я вам хлебушка принес.
Я еще подумал сперва как Тоха мог прийти, ежели он помер? Вот же, схоронили только! А как внимательнее присмотрелся нет, не живой он! Как есть говорю мертвый. Бледный-пребледный, глаза белесые, чумазый весь, словно в земле ковырялся. В свитере каком-то полосатом и шляпе дурацкой, с ножами вместо пальцев.
А я ж мужик смекалистый! Сам посуди, что я придумал. У меня чекушка на кухне, в пенале заныкана была. А стопочки в большой комнате, в серванте стояли. Так каждый раз мне приходилось, чтобы рюмаху пропустить, сперва в зал идти, рюмочку доставать, а после на кухню, чтобы накатить. Неудобства сплошные, туда-сюда мотаться, только носки до дыр об палас изнашивать.
И вот что я придумал. Я стопочку одну взял, из серванта умыкнул, да в пенале, рядом с чекушкой, сховал. Чтобы туда-сюда не бегать. Сплошные удобства получаются! Достал, опрокинул рюмашку, да обратно убрал. Вот прямо там, на кухне, не сходя с места, достал и убрал. Это ж сколько времени экономиться стало! И паласу с носками износу меньше.
Кто бы еще, окромя меня, до такого додуматься смог бы? Да никто!
Так и в этот раз я сразу смекнул. Тоха оттудова, из могилы к нам пришел, хлебушка принес. Мог бы лежать себе, как честный человек, мертвеньким, ни в чем не утруждаться. Дудки вам! Почуял Тоха, что у товарищей беда и прямо оттуда, с кладбища, только что похороненный, пришел и хлебушка нам принес.
Святой человек! Одно слово труженик. Работяга! Раз помер мог бы лежать себе спокойненько, в ус не дуть, никто Тоху ни в чем обвинять не стал бы. Так нет же! И дня не пролежал, за хлебушком пошел.
Одно непонятно куда костюм дел, в котором схоронили Тоху. Ох, знатный костюм был у меня отродясь такого не было. Я даже на свадьбе в отцовском пинджаке гулял. Зачем он себе свитер этот полосатый напялил, да шляпу? Ежели костюмчик не по размеру был так Тохе и не ходить в нем! Али там фасон не подошел? Так, опять же, перед кем там, в могиле, красоваться? Кто его там увидит?
Я тебе, положа руку на сердце, скажу, что мертвецов недолюбливаю. С садика еще. Мертвецов недолюбливаю и рыбу. Рыбу у нас в садике так погано готовили в рот не возьмешь. Так и прикипела ко мне нелюбовь к ней на всю жисть. Я с тех пор от рыбы одну икру люблю, ложкой из банки лопать готов. А чтобы всю рыбу, да целиком в рот не возьму.
А мертвецами нас не кормили ты не подумай. То Вадик с соседней кроватки историю мне жуткую рассказал. Как сторожу в детском садике голову оторвали кто там и зачем оторвал не вспомню уже, хоть убей. Сколько лет-то прошло? Но то, что сторож без головы был был такой факт.
И вот ходит он с тех пор в сончас по коридорам, деток подлавливает, кто по нужде в сортир пошел, и у них головы отрывает. К себе примеряет подойдет, али нет. Коли не подходит так выкидывает сразу. Мол, не то, не моя голова. Это он так свою оторванную голову ищет. А где та голова, что при нем с рождения была того тоже не знаю. Может, и не было у него никакой головы, так он без нее и жил. Непонятно, правда, куда он есть без головы мог, если рот к голове приделан? Получается, была у него голова, иначе есть некуда было! Без еды-то ни один человек не проживет!
Вот с тех самых пор я и не люблю мертвецов. Так сильно не люблю, что как-то раз даже под себя сходил, чтобы в уборную не ходить в сончас.
Но то чужие мертвецы, посторонние, мне незнакомые. Я ж того сторожа живьем не видел никогда! А Тоха свой человек. Сколько лет на одном заводе оттарабанили! Тем более хлебушка принес. Не будет же он нам головы рвать!
Мы стульчик ему подвинули дескать, присаживайся, гостем будешь. Стопочку налили, чтобы с ним же, за его же упокой и выпить. Тут вновь хватились ножика-то нету! Оно и понятно. Кто ж о ножике подумает, ежели хлебушек забыли? Да и зачем нам ножик, без хлебушка-то? Не солянку же мы им резать будем! А руками хлеб негоже ломать. Это ж хлеб всему голова!
И еще раз нас Тоха выручил.
Не беспокойтесь, говорит, мужики, у меня ж вместо пальцов лезвия.
Да как хвать свой лапишей по булке! Четыре ломтя как по линейке отрезал! Да я по рюмкам в жизни так ровно не разливал, как Тоха хлебушек порезал! А за то, что по рюмкам разделишь не поровну, обделишь кого за такое и в морду дать могут. За то, что хлебушек не так порезал, на моей памяти в морду никому не давали, а за то, что водкой кого обидел за такое по морде легко отхватить можно. Легче, чем не отхватить!
Только в хлебушке том, под корочкой, вместо мякоти, всякие гады оказались. Черви, жуки мерзкие, тараканы. Одно слово сколопендры. Вмиг по столу разбежались, одни в солянку полезли, другие стопочки с водочкой облепили. Я еще подумать успел вот же как жизнь-то устроена! Вроде твари ползучие, а ничего человеческого им не чуждо. Тоже выпить да закусить хотят. Даром, что нелюди а как присмотрелся так лица-то у них у всех человеческие! Как у Тохи-покойничка, один в один!