Чер-Мак, в долг больше не наливаю! крикнул ему хозяин.
Во, видали! Меня больше не поят. Мак сокрушенно вздохнул, запрокинул голову и вылил себе в горло остатки из кружки, как в воронку. А вы тут про миракли, недоделы. Кто из вас кружку поставит кузнецу Маку? Парень нарывался на драку.
Я терзал зубами сочное мясо, запивал элем и, кажется, презирал сам себя больше, нежели Черный Рис.
Драка вспыхнула, и я даже не понял, из-за чего. Но в следующий миг кузнец уже сцепился с Рисом, а мальчишки-новобранцы метелили какого-то парня, что собирался протиснуться к двери, но не успел. Не дожидаясь, пока хозяин кликнет стражу, я выскользнул на кухню, а оттуда наружу через заднюю дверь. Путь мой лежал к большой пекарне толстяка Чер-Наса. Уже начинало смеркаться, и подле торгующих лавок подмастерья втыкали в медные гнезда серные факелы. Я огляделся: по ночам в Ниене пошаливали грабители. Хотя на прошлой неделе пятерых повесили, я бы не поставил и медный грошик на то, что новая шайка не караулит запоздалых прохожих, идущих с базара. Ну что ж, проверим, так ли хорош кинжал, как обещал мне Чер-Лис.
* * *
Окна в пекарне были уже темны. Все, кроме одного. Я постучал условным стуком пять коротких ударов, потом перерыв и еще один. Стук этот означал, что за хлебом явился кто-то из замка. Свет в окошке как будто дрогнул значит, Толстяк взял свечу и пошел к двери.
В деревянной филенке открылось окошечко, я откинул капюшон со лба.
Ваша милость, поздноватенько явились за хлебом, все уж распродано. Вот разве что пара сдобных булочек Пекарь отворил дверь, и я вошел.
На старом почерневшем столе оплывала сальная свеча, и подле коробилась заляпанная бумага с записями. Видимо, хлебник подсчитывал долги тех, кто набрал вперед без оплаты. Заказы пишут на воске стилом их хранить долго нет надобности, разровнял воск, и пиши наутро вновь. Новый день новые заказы, новый хлеб, лишь долги переживают полночь.
Запасы муки есть?
Толстяк молчал, смотрел с подозрением. Думал, наверное: в нынешние дни верить никому нельзя, даже наследнику короны может, там, в темноте, притаился отряд мечников. Ворвутся, выпотрошат подвалы, не найдут схрона, начнут жечь каленым железом или ногти рвать. Мука нынче в цене, и с каждым днем дорожает. Зверство легко в человека входит только чуть приоткрой заслонку. И весь набор в придачу когти, шерсть, яд на зубах и крысиный хвост из-под плаща. Не миракль, нет истинное состояние души.
Я один, успокоил пекаря и приложил сжатый кулак правой руки к сердцу.
Есть магические жесты, способные истребить ложь. Если супротив тебя стоит даже самый малый магик, а ты солгал и приложил руку к сердцу остановится сердце в тот же миг и падет человек замертво. Но мои слова больше не имеют силы, и клятва пуста потому что мои кисти рук для магии мертвы. Так что это был просто жест, ритуал, призванный скрыть пустоту.
Запас имеется небольшой. Я для армии норму сухарей в этом месяце сдал, уточнил хлебник поспешно.
Заказ хочу сделать. Я бросил на стол кошелек. Здесь десять золотых. Сколько хороших хлебов можешь продать мне, но чтоб не по конской цене?
Он поскреб подбородок, прикидывая, стоит ли задирать цену. Я слышал, как участилось биение его сердца: желание накинуть сверху боролось со страхом не явится ли завтра поутру за ним королевская стража. Стража была моим последним аргументом: город не в осаде, подвоз зерна имеется, на Изумрудной реке три мельницы мелют муку круглые сутки, так отчего каждодневно хлеб и масло дорожают, а мяса уже почти и не купить нигде? эту загадку я разрешить не мог.
Если по совести
Вот-вот, ее, родную, не позабудь.
Он оглядел меня, грязноватую куртку Френа, кожаный потертый пояс и золотую рукоять кинжала. На кинжале взгляд его задержался чуть дольше. И если цена на хлеб день ото дня росла, то на жизнь человеческую она стремительно падала. Весной еще не вешали за разбой только за смертоубийство, а теперь на Старом мосту, что ни день, выставляют отрубленные головы. А вскоре (пророчить тут несложно) начнут убивать за слова.
За такую цену тысячу хлебов испеку, рассудил Толстяк и спешно отер вспотевший лоб.
Радостно по совести поступать? прищурился я.
Да уж, конечно, ваша милость! Он облегченно рассмеялся.
Судя по всему, цену завысил, но не заоблачно. В накладе не останется, ну да ладно!
А сколько в день против обычного можешь испечь?
Двести хлебов будет. Он уже улыбался и подобострастно гнул спину, на круглых щеках играли ямочки, дело ладилось, золото не теряет цену, даже если жизнь продают за медяк.
Тогда это плата на пять дней вперед. Двести хлебов в день на двести домов в Черных рядах. Каждый день по двести домов. Пока всю тысячу не снабдишь. Никого не пропускать.
Я с удовольствием чеканил слова приказов, будто стал полноправным повелителем Ниена. Так я и был им, пока отец с Первым наследником Эдуардом стоят лагерем на перевале.
Так драки начнутся.
Пошли мальчишек хлеб разносить. И королевскую стражу позови, чтоб следили. Я выделю мечников.
Пацанам платить надо.
Грошик за день? Или ломоть хлеба? Не жадобись, добрые дела согревают сердце, что твоя печь.
Каждый день я думаю о ценах на хлеб как о ценах на жизнь, и с некоторых пор замечаю в золоте особую магию, не схожую ни с какой иной. Я собираю монеты и смотрю на них часами. За аверсами и реверсами сияющего злата видятся мне чьи-то руки и лица, но не лица королей, чеканивших монету. Слышатся голоса. Иногда я различаю слова. Вот этой монетой заплатили за дом. А этой за убийство. А за эту купили тело первой красавицы города. А этот золотой пошел в уплату за новый доспех. Я сам когда-то расплатился им за нагрудник, а теперь монета вернулась в казну. А потом снова ко мне.
Глава 2. Ниен в осаде
Я улыбнулся, лежа в постели и вспоминая озадаченное лицо пекаря. Боль в ноге почти что прошла. Можно было вставать, но я ленился.
Мой выход в город состоялся вчера, а сегодня с утра хорошо бы послать Френа проверить, как разносят хлеб, и дать ему парочку стражников в сопровождение для солидности.
Прорезь окна в моей комнате на восток и я видел, как бледнеет небо, из черного превращается в грязноватую синеву, на ее фоне обозначается неровный зигзаг Изумрудных холмов, поверх синего растекается желток будущего дня и наконец выкатывается само Жизнетворное Око.
Почти в тот же момент раздаются крики на стене, с лязганьем открываются Южные ворота, и во двор вкатываются телеги. Ржание лошадей, гомон, стоны. Судя по звукам, четыре повозки с ранеными. Значит, опять вечером был бой и люди Игера пытались прорваться. Слышу голос матушки спрашивает, много ли тяжелых. То есть тех, кем придется заниматься ей самой.
Семеро, отвечает Чер-Ризор, его хриплый, как несмазанное тележное колесо, голос не спутать ни с каким другим.
Он возит раненых уже четвертый месяц, и меня, изувеченного, доставил в замок. Он подпевала Джерада и, как Джерад, считает, что я изображаю больного, лишь бы не возвращаться в лагерь на Гадючий перевал. Я стараюсь не встречаться с Ризором ускользаю от встречи совсем по-детски, прячусь у себя в комнате, пока телеги не разгрузят и Черный Ризор, перекусив на кухне, не уедет назад в лагерь за новой порцией живой изувеченной плоти. Гала, слабенькая магичка, но при всем при том воображающая, что может тягаться с матушкой в умении исцелять, называет раненых «живым мясом». Я тоже живое мясо и стараюсь к этой мысли привыкать.
Я поднимаю руки, безвольно лежащие поверх льняной простыни, и смотрю на них. Посреди ладоней черные безобразные наросты, похожие на березовые грибы чаги. Они выросли там, где ладони были пробиты Перстами Судьбы. Нарост мешает сжимать рукоять меча. От «гриба» черная паутина расходится по сосудам проклятие бессилия навсегда прочерчено к пальцам и запястью. От запястья нити тянутся еще на четыре пальца вверх, не доходя до середины предплечий. Здесь граница магического замка́. Ладони влажные и холодные, пальцы ломит, будто у старика, страдающего подагрой. А выше плоть жжет от избытка силы огненные змейки сквозят от плеч вниз, прожигая дорожки вдоль костей и вспыхивая разрядами огненной боли на границе. Там, где магия навсегда была убита.
Я содрогаюсь, вспоминая тот момент, когда палач забивал гвоздь в мою левую руку.
Когда меня привязывали к деревянному пыточному креслу, я был еще не лишен Дара и тут же создал свою тень миракля. Подручный палача, не видевший прежде такого дива, кинулся его ловить, споткнулся о жаровню и сам же обжегся о раскаленные щипцы. Мальчишка завыл в голос, а палач даже не обратил внимания на призрак. Снабженный зрением (но не слухом), миракль стоял в дальнем углу и смотрел на муки своего господина. Я видел со стороны, как Персты пробивают мои руки, как умирает магия в моих запястьях. С каждым мигом видение это тускнело и рассеивалось вместе с моим Даром и моим мираклем.
Отныне у тебя нет Дара, прохрипел палач, наклоняясь к самому моему лицу, пока я корчился от боли и смотрел на свои ладони, прибитые к окровавленной доске.
От палача пахло копченой колбасой с чесноком, элем и самодовольством. Он наслаждался своей работой. Увеча жертву, вспарывая плоть, лишая жизни, он чувствовал себя всемогущим сильнее любого короля и даже самого императора Игера. Игер отдал ему часть своей власти и силы. Но вот в чем было особое положение палача убивая, он не рисковал шкурой, как рискуют в сражении или поединке. Он был инструментом в руках своего повелителя и одновременно богом, умеющим лишь карать.
Я рванулся, готовый увечить ладони, лишь бы сорваться с забитых Перстов но их шляпки были слишком велики и прижимали руки к доске не хуже тисков. Вцепиться зубами! Но и это палач предвидел, а потому привязал меня к креслу так, что ремень охватывал грудь, пройдя под мышками. Я мог лишь биться в отчаянии, как пес-чел на привязи. Я и рвался, понимая, что все бесполезно, но ярость не давала мне уняться и принять смерть Дара.
Это был древний обряд Домирья: рабов так же прибивали к деревянному брусу за две руки и оставляли на час. Потом Персты-гвозди вынимали, смазывали раны заговоренным маслом и вот верный, послушный работник готов к службе господину до смертного часа. Такой раб никогда не убегал, даже не пробовал. Всегда беспрекословно выполнял любые приказы, трудился не ропща. Но при этом никогда не усердствовал, ничего не изобретал, не придумывал, не проявлял смелости или догадливости. Прошедший обряд мог раздувать мехи в кузне, но не мог ковать оружие или утварь. Мог штукатурить стены, но не сумел бы создать фреску, даже если был раньше талантлив. Потому тех рабов, кому поручали работу сложную, требующую искусства или смекалки, никогда не гвоздили.
О Перстах Судьбы ходит множество слухов. Одни говорят, что можно любой металлический гвоздь с помощью магии обратить в такой Перст. Другие говорят, что Перст это обломок спицы из Колеса Судьбы. Выглядят они как большие гвозди, но магик легко различит бледное сияние вокруг черного металла. Крон держит Персты в Доме Хранителей. В Ниене их всего четыре. А вот в Империи Игера сотни.
Неведомо, почему я не утратил Дар. Крон, осматривая мои изувеченные руки, сказал, что никогда прежде о таком не слышал. Я не потерял ни энергии, ни чувств, ни сообразительности, ни магического зрения, Дар магика остался со мной но я не мог его применить. Крон испробовал все заклятия, какие знал, вживлял в мертвые запястья золотые магические нити ничто не помогало. Я был как художник, который видит удивительные картины, но, взяв в руки грифель, не может сделать ни одного штриха на отбеленной гипсом доске.
* * *
Магики бывают разные. Одни могут сделать человека марионеткой, другие промышляют черной магией, а высшая каста это те, кто умеет создавать миракли. Чем выше уровень магика, тем больше концентрических кругов на знаках, что носит он на своем плаще. Три круга знак не самой большой силы. Семь кругов носят на одеяниях магики, создатели мираклей, способных наносить удары, драться и убивать. Ниену не было нужды держать сотни мечников. Наши боевые маги отправляли в бой призрачные непобедимые армии.
Прежде я обладал силой седьмого круга. Созданная мной конница разбила отряд Игера на Изумрудной реке. Это было совсем недавно. Два года назад во время предпоследней войны.
Но даже после этой победы на плаще моем значилось всего три круга. Причиной тому моя всегдашняя строптивость. Теперь я не ношу отличий магика. Первый круг дается тем, кто умеет зажигать магические огни. Но даже это мне теперь не по силам.
* * *
Я сжимаю кулаки так, что в черных наростах начинает пульсировать боль. Шепчу заклинания все подряд, какие только сумел отыскать в старых книгах, но без толку. Перст Судьбы не обманешь: коли ладони пробиты, отныне ты только живое мясо.
Обессиленный, опускаю руки на простынь. Дверь скрипит, открываясь. Это Марта приносит кружку с холодным мятным чаем. Сколько я ее помню, она всё такая же пышнотелая, румяная, в белом накрахмаленном чепце, и руки у нее шершавые от работы и жаркие, как ее печка. Она ставит кружку на столик рядом с кроватью.
Раненых привезли, сообщает она.
Знаю.
Я слегка повожу подбородком в сторону окна. Мол, крики и стоны слышал, не глухой. Как у всякого магика, чувства у меня всегда обострены этого Персты отнять не сумели.
Пей чай и вставай, говорит Марта с наигранной суровостью, будто непослушному ребенку, который извел ее своими капризами. Дел невпроворот.
Это она меня так подбадривает. Все делают вид, что я по-прежнему незаменим в замке. Хотя толку от меня как от старого кота, который мышей уже не ловит, и только его запах пугает грызунов. Да, магическую опасность я разгляжу а толку-то?
Нога болит. Я вздыхаю, немного притворно.
Это каждодневный наш ритуал с того дня, как меня, изувеченного, привезли в замок с Гадючьего перевала. В тот день я не вздыхал, а выл в голос. Матушка извлекла наконечники стрел и закрыла раны, но боль осталась, будто запертая в клетке злобная тварь.
Рана давно зажила, рассерженно фыркает Марта.
А магический ожог остался.
Найди противоядие.
А как я его применю? Я демонстративно поднимаю изувеченные ладони и медленно делаю первый магический пас.
Когда-то Марта безумно боялась этого жеста боялась, что я, еще не обученный премудростям древнего искусства, ненароком наведу порчу и лишу кухарку ее дара. На самом деле первый пас всего лишь призыв природных сил. Прежде я сразу же ощущал покалывание в кончиках пальцев, энергия струилась, протекая по венам, и во рту появлялся металлический вкус волшебный знак грядущего Свершения. Потом Марта поняла, что в этом жесте нет опасности, и уже пугалась для виду. Это была своего рода игра мне нравился ее притворный испуг, смешанный с лукавой улыбкой. Сейчас она знает, что силы в этом жесте нет никакой, но по привычке изображает испуг.
У меня отняли руки.
Думай. Она кладет шершавую ладонь мне на лоб, ободряя и одновременно проверяя, нет ли у меня жара.
Я понимаю ее уловку и прощаю прежний жалкий подыгрыш. Тоже пытаюсь улыбнуться. Наверное, усмешка моя больше похоже на гримасу боли, на оскал несчастного пса, которому перебили хребет, но он все равно скалит зубы и пытается укусить.
Думай, головы у тебя никто отнять не мог.
Марта права. Дар магика не умер он до сих пор бродит в венах, заставляя кровь кипеть. Ведь магия не в руках, а в голове как утверждает мудрый Крон. Но без рук магик сделать более ничего не может.
* * *
Она уходит. Я пью чай и думаю, как советует Марта. Но голову у меня тоже почитай украли. Искать ответы? Как? Если раз за разом я перечисляю свои несчастья и больше ни на что не способен. Ведь я лишился не только Дара, но и возможности сражаться как обычный мечник. Отныне я могу только обозревать с холма поле боя, сидя на коне в окружении личной охраны. Именно так я и сидел, как кукла, обряженный в блестящие доспехи, в алом плаще и в блестящем шлеме с плюмажем, когда отряд Игеровых гвардейцев прорвал оборону и устремился вверх по холму. Обладай я Даром, я бы создал два десятка мираклей и пустил их вперед, чтобы смешать ряды конных, опрокинуть и смести с холма.