Снега здесь выпадает не в пример меньше, чем на Виледи, где его наметает по крыши. Так что скотину в новых местах можно было держать на прикорме до глубокой осени. Зато и засухи здесь случаются много чаще, чем на Севере, где того и гляди зальет посевы дождями или побьет нежданными поздними заморозками.
Однако как бы ни хороши были новые места, в которых оказывались переселенцы, но трудности их не кончались на том, чтобы до них добраться. На новом месте все надо было начинать сначала: строить дом, разбивать огороды, готовиться к посевной, заводить скотину и птицу, уж не говоря о дровах на зиму и сене для скота. Для такого обзаведения хозяйством переселенцу по тем временам требовалось 250300 рублей, что даже для среднего крестьянского хозяйства было суммой немаленькой, которой редко кто из вновь прибывших обладал. Потому для многих из них опять оставался один выход пойти в батраки к крепким «старожилам», чтобы за год или два заработать денег на собственное хозяйство наемным трудом. Кому-то, впрочем, приходилось батрачить для этого и по пять семь лет, а кто-то и всю жизнь вынужден был работать на хозяина. Ведь таких новых поселенцев в сибирских деревнях к началу XX века набиралось уже больше половины общего числа жителей.
Окрестности Шубинки (Мало-Ирменки) родные места о. Наума. Карта 1920 г.
Но даже если у переселенца находились необходимые для обустройства деньги, это еще не означало его прав на общие блага. Прежде чем стать полноправным членом деревенского общества, он должен был получить «приписку» на общем сельском сходе, выносившем о новоприбывшем свой «приемный приговор». Лишь при таком условии новый житель села допускался до «мира» делался частью сельского общества. А без этого он не мог получить своей доли при разделе необходимых жизненных ресурсов, который проводился на общем собрании всех жителей. На нем распределялись среди семей и дворов пахотные земли, покосы, лес для строительства, рыбные ловли словом, все, без чего человек не мог жить на земле сам. Не принятый в общество не имел в нем и права голоса. Все, на что он мог рассчитывать, это всю жизнь перебиваться работой «в чужих людях».
Собравшийся сход придирчиво оценивал нового кандидата в ряды своего общества. Пьянице и лентяю на нем чаще всего давали «от ворот поворот», поскольку никто не хотел платить ложившиеся на весь «мир» подати за человека, не сумевшего доказать свою состоятельность и ценность для общества. Зато если новосел владел каким-то нужным для всех ремеслом или знаниями, сход охотно мог выдать ему «приписное свидетельство».
Но даже это не спасало переселенца от необходимых в таком случае затрат на «приписку». И если поначалу часто достаточно было ведра водки, выставленного по такому поводу на весь «мир», то к началу XX века помимо угощения в шесть восемь ведер вина новый член общины вынужден был платить сельскому обществу за каждую «ревизскую душу», то есть за каждого совершеннолетнего члена своей семьи, от 15 до 75, а кое-где даже до 100 или 200 рублей. Вот почему многие крестьяне, даже скопив денег на хозяйство, не могли заработать на «приписку» и всю жизнь оставались бесправной сельской беднотой, испытывая мало добрых чувств к обеспеченным односельчанам, которых за глаза звали «мироедами»[6].
Именно поэтому, надо думать, поселился Ефим Иванович не в большом и богатом селе Ордынском, центре волостного правления, а в сравнительно маленькой деревне Шубинке, в которой большинство населения составляли такие же недавние переселенцы, как и он, а потому более снисходительные к нелегкой судьбе новосела. Деревня эта лежала в двадцати верстах от Ордынского, среди логов и увалов на красивых местах по левому берегу реки Ирменки.
Земли здесь были хорошие, урожайные. Вокруг села росли березовые колки, недалеко был лес, богатый грибами и ягодами, всяким зверем и птицей. Оттого начал здесь селиться русский человек еще с середины XVIII века. Началом построения Шубинки принято считать 1750 год, так что на сегодняшний день ей уже больше двухсот пятидесяти лет. Первыми оседлыми жителями этих мест, строившими, в отличие от небольших кочевых орд сибирских татар, постоянные поселения, были «чалдоны», или «челдоны». Так называли в Сибири потомков пришедших сюда с Дона казаков и самых ранних переселенцев, к XIXXX векам считавшихся уже «коренными», а не «самоходами», как стали звать более поздних выходцев из «Расеи».
Вторая волна этих заселивших Шубинку «самоходов» шла уже главным образом из северных областей империи Архангельской, Вологодской, Псковской, так что Ефим Иванович вполне мог встретить тут земляков, что могло повлиять на его выбор места нового жительства. С построением знаменитой Транссибирской железной дороги и началом Столыпинской реформы по заселению земель за Уралом приток переселенцев из губерний европейской части России еще более возрос, а с ним вместе продолжала расти и Шубинка, постепенно превратившаяся в немаленькое уже село (в 1914 году здесь числилось двести тринадцать крестьянских дворов). В том же году жители Шубинки собрались наконец-то построить собственную церковь, так что теперь, в согласии с существовавшими тогда правилами, деревня превратилась в село. Волостное правление в Ордынском официально зарегистрировало его, переименовав в Мало-Ирменку по названию реки Ирмень, на которой оно стояло.
Народ здесь жил рукодельный. Главным и самым известным промыслом местных жителей было шитье шуб. Оттого во всей округе за селом и закрепилось «народное» прозвище Шубинка, которым в просторечии продолжали пользоваться и после смены названия в 1914 году. Местные скорняки славились далеко за пределами волости, ведь они умели выделывать те самые «барнаульские шубы», мода на которые тогда охватила едва ли не всю Сибирь. В отличие от обычного белого полушубка барнаульские шубы красились в черный цвет, делая приметным своего хозяина. Да и цвет практичный, немаркий, что для крестьянина имело большое значение.
Ефим Иванович, как выходец из Вилегодчины, где веками народ имел дело с производством ткани и ее окраской, мог прийтись на новом месте ко двору. В довольно короткий срок он уже успел обзавестись здесь крепким крестьянским хозяйством, которое вел вместе с сыновьями. А среди них подрастал родившийся всего лишь за два года до переезда семьи в Сибирь Александр Ефимович Байбородин будущий родной отец по плоти Батюшки архимандрита Наума.
Глава 2. Подвиг веры
Схим. Сергия (Байбородина) и ее сын Николай, будущий Старец. Парсуна современного иконописца прот. Германа Сергеева
Путем Авраама
Так для чего же все-таки предпринял столь тяжелое, долгое и затратное путешествие Ефим Иванович Байбородин, отправившись с Вилегодчины в Сибирь, если там все равно ожидали его семью совсем не столь уж богатая жизнь и необходимость заново выстраивать все хозяйство? Так ли уж много приобретал он по сравнению с оставленными в родном краю домом, бытом, родней, оказавшись один в чужой стороне, за три тысячи верст от всех, кто его знал и мог по-родственному оказать необходимую помощь в случае нужды?
Конечно, в Западной Сибири, где он обосновался, условия для хлебороба были намного лучше, чем на Русском Севере, что и привлекало сюда множество переселенцев со всей европейской части империи. Кроме того, здесь еще можно было получить неплохой надел земли и тем избавить оставшуюся на старом месте родню от необходимости делить и без того скудные посевные площади между сыновьями, когда те вырастут и захотят жить своим двором, вести собственное хозяйство. Поскольку за последние пятьдесят лет земли на каждую семью уже и так выходило в два раза меньше, чем прежде, то следующему поколению, образно говоря, пришлось бы стоять на своем участке на одной ножке. В то время как за Уралом ее еще можно было получить из богатых целинных просторов вдоволь. Но и при всем этом многие из тех, кто переселился сюда, так и не смогли выбиться из нужды и обеспечить безбедную жизнь своим детям.
В этом смысле Ефиму Ивановичу повезло. После своего переселения в сибирскую Мало-Ирменку (она же Шубинка) он успел построить хоть и незажиточное, но вполне крепкое хозяйство и зажил на новом месте традиционным укладом русского крестьянина, которым веками жил его род. В этом отношении его странствие завершилось достаточно благополучно, и в плане материальном он ничего не потерял, отправившись в далекую Сибирь. Но ведь не мог же он быть уверен, что так получится?
Была одна важная причина, которая вынудила Ефима Ивановича пуститься в дальнюю дорогу. О ней говорил позже сам отец Наум. Батюшка утверждал, что его дед хотел сохранить веру и потому оставил землю отцов своих, как некогда Авраам.
На рубеже XIX и XX веков жизнь и дух в Российской империи менялись весьма приметным образом, и не в лучшую сторону. Изменения эти, наиболее бурно протекавшие в крупных городах, не могли не коснуться и деревни, какими бы незыблемыми ни казались ее вековой уклад и приверженность ценностям, что передавались из поколения в поколение. Страшные события русской революции произошли не на пустом месте, ведь столпы, на которых зиждилось все имперское строение, Православие, самодержавие и народность раскачивались не одно десятилетие, пока не рухнули окончательно и не погребли ее население в кровавом хаосе народной смуты.
Оптинский схимонах Николай, прозванный Туркой за свое происхождение, в молодости служил офицером в турецкой армии. Участвуя в Крымской войне 18531856 годов, он попал в плен. Вместо тюрьмы или концлагеря, как это было бы в XX веке, гуманные власти Российской империи расселили пленных офицеров по частным домам в разных городах, словно собственных военных на постое. Николай попал туда же, куда чуть позже был сослан и вождь мятежных чеченцев Шамиль, в Калугу. За время жизни в плену он был настолько поражен благочестием русского народа и красотой Православия, что всерьез задумался о перемене веры. Что он и сделал спустя некоторое время после возвращения на родину.
Однако, когда факт крещения Николая вскрылся, он был подвергнут пыткам и мучениям мусульманским правительством как отступник. Чудом оставшись в живых, через полтора десятка лет после своего первого пребывания в России он вернулся обратно. Однако, как признавался Николай некоторым из братии знаменитой Оптиной пустыни, где он после своего возвращения сделался монахом, он не узнал страны, которую успел так искренне и горячо полюбить в дни своего плена. В обществе уже царил совершенно иной дух, и того благочестия, что так потрясло когда-то турка, в нем больше не было по крайней мере, в той степени, в которой оно замечалось всего каких-нибудь пятнадцать лет назад.
И это было в конце семидесятых годов XIX столетия, когда общество переполняли высокие идеи помощи страждущему под османским игом единоверному населению Балкан и вера продолжала привычно пронизывать, казалось, все стороны жизни Российской империи. Что уж было говорить о самом конце того столетия, в которое либеральные перемены происходили год от года, стремительно захватывая все слои и сословия тогдашнего общества! Коснулись они, к сожалению, и русского крестьянства.
Во второй половине XIX века на селе распространялось образование через систему церковно-приходских и земских школ. Это, безусловно, полезное начинание не обошлось без сеяния плевел среди пшеницы. Наряду с подвижниками народного просвещения, неуклонно державшимися Православной веры в своей педагогической деятельности, в сельской земской школе оказалось немало учителей, вольно или невольно заражавших крестьянских детей критическими по отношению к религии взглядами.
И это совсем неудивительно, поскольку подобные взгляды широко распространились среди самой либерально настроенной интеллигенции, из которой и вышли в подавляющем большинстве земские учителя. Как писал в 1891 году выдающийся русский педагог С. А. Рачинский:
«Отношение нашей интеллигенции к религиозному элементу в школе известно: она допускает его лишь ради соблюдения каких-то консервативных приличий или как уступку невежественным требованиям простонародья, и это лицемерное отношение к нему вреднее прямого гонения.
Что касается министерства, то его постановления, циркуляры, инструкции преисполнены выражениями неустанной заботливости о процветании религиозного элемента в школах всех возможных наименований. Но во всем этом мало искренности. Стоит только вспомнить то приниженное положение, которое отведено преподаванию Закона Божия в средних учебных заведениях.
Относительно сельских школ стоит только заглянуть в Каталог книг для употребления в сельских школах, изданный министерством в 1875 году. Следует заметить, что всякая книга, не входящая в этот каталог, безусловно запрещена. Поверит ли мне читатель, если я скажу ему, что в этом каталоге не значится ни Часослова, ни Псалтири, ни Ветхого Завета! Новый Завет одобрен, но не рекомендован Всякому, конечно, известно, что без Часослова и Псалтири сельская школа у нас немыслима, что Ветхий Завет во всякой школе необходим. Тем не менее употребление этих книг в школах оказывается безусловно запрещенным со стороны министерства»[7].
И хотя Сергей Александрович Рачинский был убежден, что усилия нигилистов-народников «отравить» безверием сельскую школу закончились «полнейшею неудачею», сейчас, с расстояния XXI века, такое утверждение не кажется столь же убедительным. К сожалению, семена безверия, рьяно насаждавшиеся среди русских крестьян со второй половины XIX века, не остались без всходов в свое время.
Тем более что русский крестьянин не жил в полной изоляции от остального общества, в каком-то совершенно отдельном от всей русской жизни мире. Он, как мы помним, мог подолгу уходить из деревни на заработки на отхожие промыслы, нес рекрутскую службу в армии, вел с городом торговые дела, а будучи грамотным, охотно читал книги, когда имел на то время, главным образом зимой. И хоть основная масса крестьянства продолжала оставаться православной, но и в его среду, словно не всегда заметные глазу трещины, проникали свойственные окружающему обществу «идеи». И в моменты испытаний, которые особенно усилились в начале XX века с его войнами и революциями, эти трещины образовали уже настоящие разломы.
Например, Василий Алексеевич Сухих, уроженец той самой Вилегодчины, которую ради сохранения веры покинул его земляк Ефим Иванович Байбородин, вспоминал о своем дедушке: «В первые дни войны 1914 года на фронте погиб дядя Коля. Получив известие о его смерти, мой дед побросал все иконы под порог. И, бросая, говорил: Нет Бога, нет Богородицы, и все попы обманщики. Эти слова деда я твердо запомнил и поэтому на уроках Закона Божьего бросал не соответствующие уроку реплики»[8].
К сожалению, испытания XX века не миновали в религиозном отношении и ту часть рода Байбородиных, что осталась на Виледи. Внуки Василия Ивановича, родного брата Ефима, были уже вполне далекими от Бога людьми по крайней мере, бо́льшую часть жизни. А их дети даже пребывали некрещеными, пока, уже под влиянием разыскавшего их отца Наума, не обратились к церковной жизни в годы после падения богоборческой власти. Но насколько отличалась религиозная обстановка в Сибири и действительно ли имело смысл искать там спасения от надвигавшегося со всех сторон безверия?
В этом отношении Сибирь, конечно же, была далеко не Землей Обетованной. Ко всем прочим сложностям накануне и в начале XX века здесь добавлялась еще одна застарелая духовная проблема. Почти с самых ранних лет своего освоения Сибирь стала прибежищем для большого числа раскольников-староверов. Часть из них была выслана в Сибирь в принудительном порядке, так сказать, с глаз долой. Часть же устремлялась сюда вполне охотно и сознательно подальше от «антихристовых» властей и «Никонианской» Церкви с их попытками отвратить «истинных православных» от «веры отцов».