С тех пор наши пути бесконечно отдалились, эминенция досточтимейший. Тебе сопутствует благосклонность Аккӱтликса, меня же пощада не ожидает. У меня нет больше ничего, что я боялась бы потерять.
Парлӱксӧэль растолковал все совершенно правильно. Даже улыбнулся.
Каждому есть что терять, не сомневайся! заверил он ее. Но я не таю злобы. На самом деле это было очень хорошим уроком, Камёлёмӧэрнӱ. Унизительное наказание, но каждое его мгновение я заслужил. Я еще легко отделался. Те двое не выжили.
Даже тот со сломанной ногой?
Дасӱриёль потерял сознание, когда ты вела нас по одному из пустых двориков. Никто его там не нашел, так что за ночь он истек кровью.
Камёлё молчала. Было совершенно не к месту спустя столько времени открыто демонстрировать сожаление или же объяснять ему, что она не хотела этого делать, всего лишь не могла остановиться. Он уже давно сам догадался.
«Аристократичный. Прекрасный. С удивительно понимающим выражением лица духовного лидера вы посмотрите!» Парлӱксӧэль сделал карьеру.
Он смотрел ей в лицо на расстоянии множества световых лет спокойно, без злобы, с полной открытостью. Стоило признать: харизма у него есть. Будь его смирение настоящим или поддельным, Камёлё все же чувствовала, как он на нее воздействует. Вероятно, это смешно, но впервые спустя годы она могла искренне сказать, что то убогое разбитое зеркальце она ему простила.
С тех пор я знаю о твоей силе, продолжил Парлӱксӧэль. Редко случается, что человек, соблюдающий законы Аккӱтликса, становится мишенью глееваринского удара. Я против Церкви никогда не грешил, так что мог бы не подвергаться ничему подобному. Мы оба знаем, как принято: глееварины это слепые орудия недовольства Аккӱтликса, которые должна держать крепкая рука священника, дабы они не стали угрозой Богу и людям. Однако я не думаю, что все они без исключения должны быть лишены собственной воли, как это традиционно происходит при торжестве Озарения. Я верю, что ты, например, пережив момент, когда твоя собственная сила вышла из-под контроля, с тех пор используешь ее с наивысшей осторожностью. Для таких глееваринов я готов признать право на истинную личность.
«Боже, какое великодушие!» Парлӱксӧэль, очевидно, ознакомился с ее делом и знал, что она избежала ожидаемых последствий торжества Озарения. Теперь он делал все, чтобы ее задобрить и убедить, что не станет при первой удобной возможности заливать ей в глотку двойную дозу рӓвё. «И я должна тебе поверить?» думала Камёлё. Но и бровью не повела.
Мой верный слуга, на данный момент пребывающий на Земле, заверил меня, что именно ты способна на настоящую безусловную преданность, заключил Парлӱксӧэль.
Выходит, зӱрёгал порекомендовал ее. Как интересно! Парлӱксӧэль, очевидно, пока не подозревает, что якобы слепое орудие недовольства Аккӱтликса не только не слепо, но, более того, видит вещи совсем иначе, чем он. Камёлё ощутила прилив сочувствия, за которым тут же последовало злорадство. Мысль, что хотя бы о чем-то у нее имеется больше сведений, чем у этого прекрасного, потрясающего, уверенного в себе молодого священника, была неожиданно приятной.
Внутренне я всегда была предана Аккӱтликсу, неуклюже сказала она, и именно это Парлӱксӧэль хотел услышать, чтобы высказать свое предложение.
Камёлё уже предчувствовала, о чем пойдет речь, но ее это совсем не интересовало. Единственное, что имело значение, конкретные условия. «Настолько ли они выгодны, чтобы стоило позволить себя подкупить?»
Я никогда не сомневался в твоей верности, заверил ее Парлӱксӧэль. И потому обращаюсь к тебе. Слушай внимательно.
Он помолчал. Ему удавалось хорошо владеть собой, но его уши все же слегка трепетали.
Верховный жрец Аӧрлёмёгерль совершил предательство. Он завладел одним из священных предметов и хочет передать его чужаку с планеты Хиваив. У меня уже есть информация, кого он использует для передачи предмета и как собирается эту передачу инсценировать. Предлогом станет торжественный прием в одном из герданских клубов. Организаторам потребуется переводчица с ӧссеина. Я позабочусь, чтобы им порекомендовали тебя. Ты увидишь, что фомальхиванин в списке гостей есть. В момент, когда дело подойдет к передаче предмета, ты вмешаешься. Человека, который вложит предмет в руки чужака, поймают с поличным, и его признание изобличит неверного жреца.
Парлӱксӧэль улыбнулся.
Ты заслужишь благосклонность Аккӱтликса, если позаботишься, чтобы священный предмет не попал в собственность неверующих. Не оставляй все воле случая, Камёлёмӧэрнӱ. Если все произойдет точно так, как я говорю, я лично отменю решение собора, согласно которому тебя изгнали с Ӧссе. Ты вновь вернешься домой.
Камёлё сглотнула. Вот это смелость! Парлӱксӧэль страшно рискует. Его ненависть к Аӧрлёмёгерлю и, скорее всего, ко всему гиддӧрскому подразделению, должно быть, выходит за все рамки.
Ему явно было очень важно, чтобы Камёлё поняла его правильно, поэтому говорил он очень открыто. И она все уразумела без труда. Во-первых, она не увидит, что фомальхиванин есть в списке гостей, потому что его там, конечно же, не будет, она сама должна организовать приглашение. Далее, человек, которого принесут в жертву, вполне возможно, действительно владеет этим предметом, но, вероятно, даже не подозревает, что должен его кому-то передать: его нужно вынудить, чтобы затем застать на месте преступления. Передача должна быть добровольной и убедительной, лучше всего в форме продажи, чтобы земная полиция не заметила ничего незаконного. Преступлением это можно считать исключительно согласно ӧссенскому церковному праву. Дело такого значения будет гарантированно расследовать некто высокопоставленный и по всем критериям беспристрастный то есть не кто иной, как сама Маёвёнё, земная верховная жрица. И опять именно Камёлё должна позаботиться, чтобы обвиняемый свидетельствовал так, как задумал Парлӱксӧэль. Маёвёнё не глеевари. Конечно, у нее есть личные глееварины, которые ей служат, но их так мало, что они не смогут надлежащим образом контролировать каждый случай и быть везде и сразу особенно когда дело, очевидно, не будет касаться людей, связанных с психотроникой. Если только сама верховная жрица не начнет что-то подозревать и не даст глееваринам четкий приказ провести расследование незаметного влияния на мысли никто не обнаружит.
Ладони у Камёлё вспотели, когда она представила, что бы только она за это не получила. Славу и благодарность Церкви за то, что предотвратила преступление. Отмену изгнания. Возвращение домой. И это не говоря о длинной полоске элегантных платиновых колечек, которыми она снова сможет скрыть шрамы на носу. Правда, появятся новые шрамы, пусть и совсем другие, и их уже не скроет ничто.
Я вижу, что ты поняла меня, Камёлёмӧэрнӱ, сказал верховный жрец. Я дам тебе некоторое время на раздумья. Не пытайся выйти со мной на связь. Я сам позвоню тебе.
Это было ясное указание, что разговор окончен. Камёлё попрощалась согласно традиции, как от нее и ожидалось. Затем снова прикрепила нетлог на ремень и долго сидела в пустом парке, дрожа от предвесенней прохлады и неопределенной надежды.
«Все проблемы закончатся, если я это сделаю. Рё Аккӱтликс!»
Эта мысль была ужасно навязчивой: она снова на Ӧссе, насмешливо отвечающая на трёигрӱ своих давних врагов, увенчанная лаврами, неприкасаемая. Но тут же всплывали и воспоминания о других обещаниях, других планах, другом верховном жреце, который точно так же пытался ее уговорить и воспользоваться ею.
Да, будущее точно будет светлым и блестящим если хоть один из них когда-нибудь сдержит свое слово.
* * *
Тайна раскрыта.
Камёлё в саду дома своей матери.
Она опирается на один из камней белого известняка у входа. На земле искрится известняковая крошка, сквозь которую то тут, то там пробивается заботливо посаженный пучок серебристой травы. По всему периметру сада возвышаются пепельно-белые вековые плодовые тела декоративных грибов. Их причудливо переплетенные ножки мощны и крепки, словно корни деревьев. За спиной Камёлё находится полка, на которой стоят мамины цветочные горшки: ровненько, один за другим, все покрашены серебрянкой, ведь цвет металла это почтение Аккӱтликсу, а мать глубоко верующая.
«Мне придется пойти, ведь теперь они знают, что я сделала с Парлӱксӧэлем, думает Камёлё. Теперь не спрятаться. Теперь они не забудут. Надо сегодня, но но, может, пойду завтра. То есть тогда да, завтра пойду».
Цветочные горшки за ее спиной тяжелые, полные глины и белых камешков, а в них растут формованные деревца. Их ветви мать тоже красит в серебряный цвет. Она сочетает их с идеально белой террасой и идеально белым фасадом дома, украшенным серебристыми полосками металла. Все серебристое и белое. Совершенно белое и лицо Камёлё.
«Ну нет, надо идти прямо сегодня, думает она. Ведь они ждали меня еще три дня назад. Они разозлятся».
Она проглатывает страх, ерзает на белом сиденье и раскладывает перед собой кучку бумажек. Нужно сделать кое-что из домашних заданий: выучить один псалом к уроку религии и придумать маленькую треугольную композицию к уроку мицелиального творчества.
«Но сначала надо сделать задания, убеждает себя она. Перед тем как идти. Школа важнее. Нет, правда. Я не могу идти прямо сейчас. В следующую декаду будет экзамен по каллиграфии и биотехнологии. Все уже точно давно готовятся.
Но на это мне будет совсем наплевать. В следующей декаде я уже не буду ходить в школу», вдруг осознаёт она, и ее начинает подташнивать.
Девочка читает первый стих, и вдруг слышит шаги. Вокруг сада металлический забор с закрытой калиткой. Та резко распахивается. Камёлё поднимает глаза.
Трёигрӱ прижимает ее к месту. Она задыхается, листы выпадают из рук. Чудовищное чувство вины душит ее.
«Рё Аккӱтликс, почему я не пошла вовремя?!. Я ведь хотела. Уже сегодня бы точно пошла!»
Перед ней стоит жрица в парадном светло-фиолетовом плаще. Наконец она выпускает Камёлё из трёигрӱ и складывает руки на груди.
Ну-ну, юная леди! Мы не могли тебя дождаться.
Я мне еще надо было в школу и
Девочка, сопротивление бесполезно. Ты думала, мы тебя не найдем? усмехается молодая женщина.
Ее смех звучит совсем не искренне. Уши у нее прямо вытягиваются книзу, придавая лицу холодное выражение. Она пугает. Она злая. Полная злобы.
И ненависти?!.
«Если бы я только могла избавиться от этой дурацкой способности! думает Камёлё. Куда-нибудь ее спрятать, стереть из головы. И все бы оставили меня в покое. И не пришлось бы никуда идти».
Из дома выбегает мать Камёлё. Едва она видит фиолетовое облачение жрицы, ее уши растягиваются в удивлении. Это выглядит смешно уши торчат в разные стороны. Камёлё начинает хихикать. Это скорее истерический смех.
Мать подбегает к ней и злобно хватает за ухо.
Вставай! Ты не сказала мне, что тебя вызывали?!
Она так тормошит Камёлё, что чуть не ломает ей реечную кость уха.
И ты взяла и не пошла туда?! Как ты могла так со мной поступить, Камёлёмӧэрнӱ? Такой позор!
«Мама, оставь меня дома, вертится на языке у Камёлё. Пожалуйста, не отправляй меня туда». Но ей не хватает смелости сказать это.
Мать поворачивается к жрице. Они обмениваются вежливым трёигрӱ, и, конечно как Камёлё и ожидала, именно мама первая почтительно прикрывает глаза, чтобы случайно не задеть жрицу.
Какой какой талант вы в ней открыли? спрашивает мать заикаясь.
Психотронный. У вашей дочери глееваринские способности.
У меня нет никаких начинает Камёлё.
Но чем больше она думает об этом, чем сильнее про себя повторяет, что их НЕТ и НЕ МОЖЕТ БЫТЬ тем больше в ней нарастает напряжение.
Сзади на полке что-то задребезжало.
Когда способности развиваются стихийно, это может быть очень опасно, и не только для нее, говорит жрица. Она обязана получить в монастыре соответствующую подготовку.
Дети принадлежат Аккӱтликсу, а не родителям, говорит мать.
В ее голосе больше нет трепета. Конечно, ее согласие не что иное, как формальность. Жрица не ожидает другого ответа. А мать другого дать и не способна.
Камёлё хочется вопить. «Я не хочу туда!»
Она захлебывается невысказанными словами.
Задыхается от прилива неуправляемой силы.
Дребезжание раздается вновь: приглушенное настойчивое «ду-ду-ду-ду-ду», медленно поднимающееся на октаву выше в «р-р-р-р-р-р-р».
Тихий, но весьма пугающий звук.
Вибрация. А затем хруст ветвей и звон, будто что-то бьется, бьется, разлетается на осколки.
Это один за другим летят на землю горшки за спиной Камёлё.
Глава шестая
Под скоростной дорогой
Этот человек был странным. Он сидел за столом Лукаса, одетый в свитер Лукаса, и выглядел так, будто ему принадлежит вся квартира Лукаса. Величественно. Самоуверенно. Тем больше Пинки была растеряна.
Может быть, ее в нем так смущали его неестественно светлые волосы, гладко расчесанные и длинные, до пояса. Или же контраст между волосами и смуглым лицом будто какой-то из этих цветов не был природным. Волосы пахли шампунем Лукаса так сильно, что запах дошел и до нее, хотя она к фомальхиванину не приближалась. «Не пугайся. У меня ночует мой друг», сказал ей Лукас по телефону; но такого Пинки не ожидала. Она не могла понять, как у Лукаса мог появиться такой друг. Боже, уже с первого взгляда у них не было совершенно ничего общего! Этот блондин будто относился к другому природному виду. Из всех контрастов самым большим был именно контраст между ними двумя.
Когда представлялись, ожидалось, что Пинки подаст Аш~шаду Лымаиилдану руку, но она не смогла решиться. Оправдавшись пакетами с покупками, она быстро сбежала на кухню разогреть пиццу, которую принесла, но коробки падали у нее из рук, а вино не хотело открываться. Но она еще не знала самого страшного.
Аш~шад Лымаиилдан умеет читать мысли.
Уже на следующее утро, за завтраком, Лукас упомянул это мимоходом, попивая кофе, будто само собой разумеющееся и человека здравомыслящего никак не касающееся. Пинки чуть не захлебнулась чаем. Так он обманщик! Шарлатан! Сумасшедший!
И Лукас, вероятно, тоже спятил, если ради него поехал в такой суматохе бог знает куда.
Пинки должна была с ним поговорить: спросить, правду ли он сказал и что все это значит; но Лукас на нее даже не посмотрел. Он был в своей стихии, поглощенный организацией и планированием.
«Боже, ну могли что-нибудь получше придумать», крутилось у нее голове, пока она слушала их разговор. Но закрадывались и сомнения: «А вдруг он и правда умеет? Читать мысли? Ведь Лукас, очевидно, в это верит. Они оба верят. Для них это обычный факт».
Стоило Пинки допустить эту мысль, как мозг начал закидывать ее всем, о чем ей совсем не хотелось думать начиная от пошлых шуток и небольших прегрешений до самого страшного. «Он знает о письме, вдруг пришло ей в голову. Она бросила на Аш~шада взгляд, полный опасений. Боже, что делать? Он знает».
Пинки отчаянно пыталась справиться с истерикой. «С другой стороны какое ему дело? Это вообще его не касается. Ему невыгодно говорить об этом Лукасу.
Но он может начать меня шантажировать.
А разве ему что-то от меня нужно?»
Фомальхиванин ни разу не посмотрел ей прямо в глаза, будто и правда чувствовал страх, это мог быть изощренный способ еще больше ее встревожить, но точно так же могло свидетельствовать о простом равнодушии. «Я, наверное, его не интересую, думала Пинки. Почти точно можно сказать, что ему все равно. Но что Лукас? После всех наших разговоров после всех моих маневров ему наверняка любопытно. И он может просто спросить фомальхиванина». Может, фомальхиванин и не хочет вредить ей намеренно, но зачем ему ради нее лгать?