Ольга раздавила погасший окурок о крышу. Щелчком пальцев отшвырнула в сторону.
За папой пришли вечером. Я старалась держаться во время обыска. Но когда отца стали бить, я как с ума сошла. Кричала, что они ничего не понимают. Что папа хочет спасти человечество, а их партии плевать на людей. Такую же чушь несла на допросах. Мне казалось, что сейчас я им все объясню, и нас с отцом отпустят, ещё и извинятся. В общем, вместо факультета биохимии загремела на семь лет на нары.
Девушки долго молчали. Ольга снова закурила.
Оль, а война правда будет?
Ольга ответила не сразу:
Может, отец ошибался.
Вера постоянно вспоминала тот разговор на крыше. Для чего она живёт? Чтобы прятаться среди бабушкиных воспоминаний, которые умрут вместе с ней? Цель Ольги ясна и осязаемой. Это работа, результат которой перевернёт жизнь человечества и переживут саму Ольгу. И тут Веру осенило: надо сделать мир из кокона настоящим. Получилось же у отца сохранить в семье островок ушедшего прошлого! Надо только выбраться отсюда. Вернуться в балет или получить образование. Но у неё снова будут музыкальные вечера в Ялте, чаепития за столом под белой скатертью, бабушка со своими воспоминаниями и счастливая безмятежная жизнь.
В июле Яшке исполнялось восемнадцать. Чем ближе был этот день, тем более дёрганым становился патрульный и по любому незначительному поводу раздражался истеричными воплями. Вера поняла, что он боится. Слухи об ужасах взрослой колонии держали в страхе всю малолетку. Некоторые ребята видели возвращение сломленных зоной старших родственников. К произволу, творимому прожжёнными уголовниками, добавлялись издевательства и пытки надсмотрщиков. То было не местное ленивое начальство, которое считалось с тем, что вверенные им заключённые дети.
Тем не менее колония с облегчением вздохнула, когда Яшка её покинул.
В конце августа четвёртую и седьмую бригады отправили красить здание школы. В разгар работы к границе поселения подкрался пожилой казах из местных овцеводов. Он замахал руками, подзывая Ольгу. Та отложила кисть и направилась к неожиданному посетителю, на ходу вытирая руки о штаны. Казах раздвинул ряды колючей проволоки, помогая девушке выбраться наружу. И вдруг низко поклонился. Происходящее было более, чем странным. Девчонки бросили работу и наблюдали за действом. Казах открыл рот, потыкал в него пальцем. Ольга взяла его за руку и долго что-то шептала. Он снова раскланяться, сунул ей что-то и убежал.
Довольная Ольга возвращалась к товаркам, подкидывая на ладонях мешочек:
Вот и пополнили запасы махорки!
Оль, это что было?
Она рассмеялась:
У этого казаха зубы гнилые, а лечить боится. Два года назад подошёл ко мне и спрашивает: «Ты ведьма?» Я опешила; нет, говорю. Он расстроился: «Русский ведьма нада, слышал, сильный очень. Зуб болеть». Тут меня озорство какое-то взяло: «Чтобы боль снять, ведьмой и не надо быть. Помогу тебе! Только не забудь потом отблагодарить, а то не сработает». Мой отец древней китайской медициной увлекался, показывал некоторые точки на теле. Если надавить на них, можно зубную или головную боль снять, или насморк вылечить. Помогла я тогда овцеводу, с тех пор он ко мне обращается и махоркой снабжает.
А чего ты там шептала?
Ольга вновь зашлась в смехе и вдруг запела:
Gaudeāmus igĭtur,
Juvĕnes dum sumus!
Post jucundam juventūtem,
Post molestam senectūtem
Nos habēbit humus!
Мне же надо было колдовской ритуал изобразить, заговор прочитать. А что говорить? По-русски казах худо-бедно понимает, вот и нашептала, что помнила. Профессорская дочь знает «Гаудеамус» не хуже, чем дочь дьячка «Отче наш». А весь текст минут на пять растянуть можно, боль сутки не вернётся.
Вере показалось диким, что Ольга сохранила способность смеяться. Здесь, в месте слёз и скорби, среди бескрайних степей, мух и смрада услышать смех и пение было так же нелепо, как увидеть плывущий по небу парусник. Или Веру, кружащую в бальном платье под звуки вальса среди бараков Вдруг стало ясно, что смех это способ Ольги сохранить рассудок здравым.
Девчонки развеселились. К ним подошла седьмая бригада:
Гадамус? Это что ж такое?
Гаудеамус. Гимн студентов. Исполняется на посвящении, разъяснила Ольга.
Улыбки начали гаснуть. Большинство девочек никогда бы не стали студентками и не спели старинный гимн на латыни под сводами университетов. Но все подумали о том, что где-то там существует другой, свободный мир. И он реален.
Ольга покидала колонию в апреле. Впервые девчонки видели её тихой и подавленной. Прощаясь, Вера спросила:
Оль, мы когда-нибудь встретимся? После, когда всё кончится.
Не знаю, Верка. Но искать я тебя не буду. Не то это место, которое я хотела бы помнить.
Бригада какое-то время ещё жила по установленным Ольгой правилам. Но постепенно девчонки сменялись, обычаи уходили в прошлое. Снова каждый был сам за себя.
В августе 1941-го Вере исполнялось восемнадцать. При мысли о переводе сердце тоскливо сжималось. Даже кокон перестал спасать от тревожных ожиданий.
Но в июле из степей Казахстана Вера уезжала в другом направлении. В один из первых дней войны женское отделение выстроили перед бараком. Начальник колонии объявил, что требуются добровольцы на курсы медсестёр для помощи раненым на полях сражений. Записавшиеся будут освобождены досрочно. Вера, не раздумывая, сделала шаг вперёд.
Глава 4. Война
Добравшись до Уральска, Вера первым делом написала бабушке. В колонии все письма к ней остались без ответа. На этот раз он пришёл. Елизавета Денисовна несказанно обрадовалась первой за три года весточке от внучки. Понимая, что почту могут просматривать, писала бабушка с осторожностью: «В Ленинграде я осталась одна. Алёша с Ларисой переехали под Сыктывкар, мне не пишут. Саша тоже уехал, но куда не сообщил». Значит, родителей отправили в лагеря Коми, о судьбе брата ничего неизвестно.
О том, что, избежав одного ада, она попадёт в другой, Вера поняла уже на курсах Красного креста. Но ад колонии был бессмысленным, выживать в нём приходилось поодиночке; здесь же чувствовалась сплочённость против общего врага.
Курсы проводились в здании школы. За два месяца девчонки прошли подготовку, на которую в мирное время уходило больше года.
В сентябре 41-го Вера в составе санроты из Уральска отправилась на Юго-западной фронт, где под Конотопом подразделение должно было поступить в распоряжение дивизии. От Курска до линии фронта добирались на грузовиках. За несколько километров от места сражения стал доноситься рокот. По мере приближения гул боя нарастал, перекрывал рёв моторов и наконец поглотил все остальные звуки.
Рядом в кузове сжалась в тугой узел Мира и, прикрыв глаза, шевелила губами, но слов было не разобрать, в речи лишь чётко выделялись «ш» и «х». «Иврит, догадалась Вера. Молится». И позавидовала: сама она молиться не умела.
Грузовики остановились. Дальше бежали. Земля тряслась под ногами. Гул превратился в такую оглушительную канонаду, что было не различить отдельных залпов: взрывалось всё, одновременно и без остановки. За деревьями открылось поле, где вторые сутки шёл бой. Над сражением повисло чёрное марево из дыма и взметённой к небу земли.
Девоньки, настраиваться некогда! Укрываемся в окопе. По моей команде перебежками к линии огня, дальше ползти и искать раненых. Есть возможность оказать помощь оказывайте, нет не теряйте времени, тащите в окоп! слова санинструктора они больше угадывали, чем слышали.
Мира выскочила из окопа вместе с Верой. Какое-то время рядом мелькала её нашивка с красным крестом. Затем вокруг оказались лишь дым, взметённая земля, кровь, плоть, осколки и пули. Как здесь выжить?! Вера упала на землю, одновременно по привычке нырнула в кокон. «Защитит ли он здесь? Пули слепы, их мой страх не напугает. Помоги мне! Помоги! Слышишь?!» Она сама не знала, кого просит о помощи. Но вдруг почувствовала присутствие рядом. Кокон словно ожил, стал плотнее, расширился и укрыл невидимой сферой. Свистящая пуля ударила в купол, но только со злым шипением царапнула его поверхность.
«Ползти! Не думать! Искать раненых! Я в безопасности!»
Первый боец. Убит. Второй убит. Третий хрипит, на губах пузыриться кровавая пена. Сквозное ранение лёгкого. Наложить повязки. Перекатить на плащ-палатку. Тащить.
На линии огня на спине лежит Мира. Руки раскинуты, широко открытые глаза смотрят в небо. Не помогла молитва.
Окоп. Передать раненого. Бежать. Упасть. Ползти. Не думать!
Седьмой по счёту раненый. Или восьмой?
Вот и ночь. Светло. Светло от взрывов. Ночью светло, как днём, днём темно, как ночью.
Командуют отступать. Отступаем.
Вера, не ранена?
Нет.
Ты как заговорённая. Половину девчонок за сутки потеряли
«Я в коконе. А теперь спать, стать»
Снова бой. Бежать. Упасть. В кокон. Отступаем.
Ленинград в блокаде. Как там бабушка?
Марш-бросок. Переправа. Землянка. Бой. Отступаем.
Мы в оцеплении. Прорываемся. Прорываемся! Дивизии больше нет.
Стрелковый полк.
От роты девчонок из Уральска никого не осталось.
Письмо от бабушки: «Алёша, Лариса и Сашенька по-прежнему не пишут. Береги себя, моя деточка, больше у меня никого не осталось».
«Бабушка, у меня тоже никого, кроме тебя».
Окапываемся. Блиндаж. Землянка. Бой. Отступаем.
Отступать некуда позади Москва!
Верка, в чём твой секрет? Почему тебя пуля не берёт? Это Зинка. Когда же она появилась в санроте? Вера не помнит. Ну, скажи! Может, оберёг какой? На тебе даже крестика нет.
«Да, в стане научного атеизма перед лицом войны многие надели крестики. Но бережёт меня кокон».
Март. Письмо от бабушки. Написано ещё в декабре. Почерк дрожит: «Прощай, моя деточка! Да хранит тебя Бог!» Больше писем нет.
Ползти. Искать. По мёрзлой земле и смятому снегу. По осколкам льда. Ползти. По чавкающему весеннему месиву. По непаханым полям. По вытоптанной траве. Ползти и искать. Из зимы в лето. Изо дня в день. И не думать.
Июль 42-го. Под Богучаром. Артиллерийский батальон. Командир санроты указывает на майора, стоящего к ним спиной в группе других офицеров:
Командир батальона
«Папа? Это же папа! Он говорит Папин голос!»
Вера бежит, раскинув руки:
Папа! Папочка-а-а!
Со спины обнимает его за плечи и прижимается щекой.
Комбат оборачивается:
Ты что, девчушка? Обозналась?
Вера захлёбывается слезами и обидой. Это не отец.
Шувалова! Ты что творишь? Да я тебя
Отставить! это майор командиру санроты. Потом Вере: После боя поплачем, девчушка. Иди готовься.
Бой. Бежать. Ползти. Кокон. Искать раненых. Тащить. Окоп. Убедиться, что похожий на папу комбат жив. Снова за ранеными.
Танки! В кокон. За раненым. Нашла. Тащить в окоп. Умер. Искать другого. Тащить. И этого убили.
С танками идёт пехота. Грохочут винтовки. Почему наши не стреляют? Майор!
Комбат лежал в окопе. В крови, без сознания. Вера приложила пальцы к его шее. Руки так тряслись, что и не понять, есть ли пульс. Прижалась ухом к груди. И тут майор застонал. Живой!
Вдруг стрельба стихла. Лязг гусениц приближался и дрожала земля. Танки прошли над окопом. Значит, наши отступили. Сейчас немцы пойдут добивать раненых. Если увидят офицера возьмут в плен. Нельзя! Вера лихорадочно соображала. Раздались первые одиночные выстрелы и короткие очереди. Идут! Планшет! В нем документы. Вера сняла его с комбата и спрятала себе под гимнастёрку. Оттащила командира подальше от блиндажа: тут будет жарко. Так, теперь надо спрятаться под тела убитых.
Загремели взрывы со стороны блиндажа. Ищут живых в окопах. Вера обняла комбата. Укроет ли кокон двоих? Иного выхода всё равно не было, стоило попробовать. Фашисты прошли мимо. Кокон не подвёл. Скоро стемнеет, можно будет выбраться.
Ползти. Тащить. К реке. Добраться до рощи. Там можно укрыться.
Комбат пришёл в себя:
Как зовут тебя, девчушка?
Вера. Вы помолчите, товарищ командир. Фашисты могут вернуться.
Они вернулись, когда до рощи оставалось метров пятьдесят. Надо замереть, притвориться мёртвыми. Комбат снова в беспамятстве.
Немецкая речь всё ближе. Один из фашистов идёт прямо на них. Майор стонет. Услышат! Вдруг рядом с немцем хрипло, с усмешкой, по-русски:
Получи, гад!
Взрыв гранаты. Болью пронзает колено. Крик сливается с грохотом. Фашисты стреляют на бегу, забирают своего и уходят стороной.
Вере снилось, что она на море. Отец держал её в своих сильных руках и качал на волнах. В лицо летели солёные брызги.
Она открыла глаза: над ней сомкнулись кроны деревьев, сверху падали капли дождя. Её несли в плащ-палатке.
Комбат! Вера встрепенулась. Нога взорвалась болью.
Лежи, сестричка, жив командир, рядом несут, улыбнулся ей боец.
Вера закрыла глаза и снова упала в руки отца.
Глава 5. Саратов
«Милая, дорогая моя бабушка! Вот уже почти год прошёл с твоего последнего письма. Надеюсь, что писалось оно в миг отчаяния, ты жива и здорова, а причина молчания в том, что почта не проходит сквозь блокаду.
Сейчас я в госпитале в Саратове. Родная, только не волнуйся: ранение лёгкое, первое за десять месяцев войны, и то в ногу. Пришлось, правда, оперировать, но скоро снимут гипс. И будет решаться вопрос о моём возвращении в строй. Возможно, комиссуют. Есть в этом и хорошая сторона: папа несказанно обрадуется, узнав, что с балетом покончено навсегда.
В госпитале меня наградили медалью «За отвагу». Да-да, я продолжаю славную традицию нашей семьи.
Саратов удивительный город. Он словно Рим, куда ведут все пути. Здесь одномоментно собралась вся культура страны: Киевский, Харьковский, Полтавский и Московский театры, Московская консерватория, наш Ленинградский университет Всего и не перечислить.
Бабушка, как же я скучаю! Береги себя. Горячо целую. Твоя Вера
16 ноября 42».
Вера свернула письмо треугольником. Она не будет тревожить бабушку тем, что потребовалась повторная операция. И если бы не комбат, она могла бы лишиться ноги. Когда их доставили в полевой госпиталь, майор пришёл в себя и услышал приговор врача:
Ампутировать! Кость раздроблена, больше суток прошло, гангрены не избежать.
Это будет последнее, что ты сделаешь. Расшибись, но ногу Верочке спаси! За эту девчушку я тебя из-под земли достану. На врача смотрело дуло пистолета.
Больше комбата она не видела: когда очнулась после операции, того уже отправили в тыл.
Веру тоже доставили в тыловой госпиталь санитарным поездом. В Саратов она приехала с жаром и в бреду. Швы на колене лопались от гноя.
Повторная операция. Наркоза нет. Вера нырнула в кокон: «Мне не больно».
После недели лечения солевыми примочками рана очистилась, жар понемногу спал. Наложили гипс.
Здесь же, в госпитале, Вере вручили медаль за проявленную отвагу и мужество при спасении командира и важных секретных документов.
В крохотной женской палате их было двое. На соседней койке лежала обожжённая Лида, скрытая под бинтами. Она не разговаривала, лишь иногда тихонько стонала.
Вошла медсестра, баба Валя. В этой больнице она проработала лет пятьдесят.
Вера, ты что же всё лежишь? Ослабнешь! Баба Валя дала таблетки и отошла к Лиде.
Я встану. Позже.
Скоро гипс снимать, заново учиться ходить непросто. Тебе тряпочки нужны?
Нет.
Опять нет? Ты уже третий месяц у нас, а всё не нужны Вер, ты не беременная?
Нет. Мне вообще не нужны.
Как так? У тебя что, никогда месячных не было?
Были, но кончились. Четыре года назад.
Бедная девка, покачала головой баба Валя.
Вера не считала себя бедной: хоть одной извечной женской проблемой меньше. А когда она захочет детей, кокон снова всё исправит. Теперь она всецело ему доверяла, ведь он говорил с ней в те самые тяжёлые дни после ранения. Она и сейчас слышала его вкрадчивый голос, полный сожаления:
Верочка, зачем же ты усомнилась? Всё для спасения было устроено: и умирающий с гранатой очнулся, и отступившие бойцы возвращались за вами
Действительно, когда застонал комбат, Вера испугалась, что их заметят. Нет, она не вылезла из кокона, но вдруг ослабла вера в его защиту. В тот момент в её колено впился крошечный осколок гранаты.